АРМЕН АСРИЯН

СТЕРЕГУЩИЕ ДОМ

ЛЮБОВЬ
(2001)

- Здравствуй.

- Здравствуй.

- С Новым Годом.

- Спасибо. Тебя тоже.

- Могла бы выбрать кабак подешевле. Я сейчас зарабатываю намного меньше.

- Я сама за себя заплачу.

- Хорошо. Прекрасно выглядишь.

- А ты похудел.

- Выздоровел недавно.

- А что случилось?

- Нос сломал.

- Какой ужас. Где?

- Неважно. Уже проехали.

- Почему не позвонил?

- А зачем? Ты бы вежливо посочувствовала... Я никому не звонил. Все, кто хотел помочь, сами узнали.

- Я опять виновата...

- Разве кто-нибудь тебя винит?

- Понятно. Бумаги подпишешь?

- Конечно. Только в ЗАГС не пойду, извини. Я думаю, ты сообразила заготовить заявление, чтобы разводили в мое отсутствие?

- Конечно.

- Умница.

- Я всегда умница.

- Я знаю.

- Надо было раньше знать. Тогда все могло сложиться иначе.

- Я всегда знал, что ты умница.

- Значит, надо было дать мне это понять. Тогда я бы не искала другого, кто бы меня хвалил и одобрял, а не подавлял бы, как ты.

- Ну, зачем ты опять об этом? Все уже давно прошло.

- Да. Верно... Как поживают твои друзья?

- Кто именно?

- Ну... Например, Чернов?

- Забавно поживает. Свернул торговлю. Надоело. Решил наконец, в сорок лет, исполнить старую мечту - поступить на Высшие Режиссерские.

- Дурак, что ли? Где он потом работу найдет?

- А ему плевать. Просто человек делает то, о чем мечтал всю жизнь. А чем ему еще заниматься? Сколько можно рыбой торговать?

- Пусть революцию делает. Как ты.

- Темперамент не тот.

- А если не тот, значит надо деньги зарабатывать, а не... Ладно. А как твоя революция?

- Никак.

- То есть?

- Не будет никакой революции.

- Это почему? А что же твои янычары делают?

- Мои, как ты выражаешься, "янычары" - такая же мразь, как и твои демократы. Дорваться до власти и доворовать, что осталось. Мог бы и не уходить из фирмы. Что тех пиарить, что этих... Те хоть платили больше.

- А я тебе говорила - не валяй дурака. Пойми, наконец, нельзя плевать против ветра. Есть реальность. Тебе просто надо ее принять. Ты умный, талантливый, у тебя опыт. В отличие от меня, еще и мужик. Тебе сразу выделят твою пайку, и побольше моей.

- Понимаешь, солнышко, у меня аллергия на фашизм. Когда твои дружки начинают вещать про быдло и биомассу, мне нестерпимо хочется начать их убивать на месте. Смешно, правда? Вы ведь меня числите фашистом... "Все перепуталось, и некому сказать, что, постепенно холодея..." Кстати, как там твой любитель Мандельштама из ВПШ?

- Жив-здоров. Никого убивать не хочет. Делает карьеру.

- Ну-ну. Пусть делает. Пока еще время есть...

- А потом?

- А потом будет потом.

- А все-таки? Ты же сам говоришь - революции не будет... Так что же будет?

- Будет кровь. Много крови. Два года назад ее еще было избежать - если бы твоя мразь оказалась бы чуть менее жадной и чуть более дальновидной мразью. Теперь уже поздно.

- И чем же это не революция?

- Революция - когда есть надежда. Пусть она даже потом не оправдается. А сейчас никакой надежды нет. Просто кровь - и все...

- И что будешь делать ты?

- Убивать.

- Зачем? Если нет надежды...

- Хотя бы отомстить. Нельзя, чтобы ЭТИ ушли безнаказанными. Надежда была в девяносто первом... Сама же помнишь. Они разворовали не просто страну...

- Ну да, ну да... "Украденная революция". Помню. Ты ее наконец опубликовал?

- Нет. Поезд ушел. Уже не актуально. Политика, в отличие от литературы, продукт скоропортящийся.

- И зачем тогда было все это?

- Ну, по крайней мере, перепугали всю Старую Площадь. Уже весело. Хотя... Знаешь, это мысль. Я ее включу в книгу. В литературном контексте все будет выглядеть куда забавнее. Кстати, все забываю тебя спросить, там, в администрации, ты и эту статью выдала за свою?

- Ты ведь все равно не поверишь, что бы я ни ответила?

- Да. Уже не поверю. Ты права.

- Кстати, я недавно в "Эксперте" процитировала, было, оттуда кусок... Ну, помнишь, про то, что, мол, во власть должны придти офицеры с подводных лодок, которые носят на работу лампочки, вывинченные из своих прихожих. А в семь утро звонок из редакции - затонул "КУРСК", никакого упоминания о подводных лодках в отрицательном контексте... Я ведь цитировала, чтобы потоптаться - не придут, не дадим... А тут - "КУРСК"... Смешно, да?

- Не очень...

- Послушай, ну зачем тебе все это? У тебя же дочь, в конце концов. Она не только моя, но и твоя. О ней ты хотя бы можешь подумать? Ну зачем ты сам перекрываешь себе все возможности, зачем ты делаешь из себя законченного маргинала?

- Солнце мое, да что же ты все лезешь с дурацкими советами! Пойми, тебе просто мешает, что я есть. Потому что я - последний из нашего старого круга, который не принял новых правил. И если я стану таким же, как все, ты окончательно убедишься, что все верно, и никак иначе быть не может. А пока я есть - каждый из вас знает цену тому, чем занимается. Потому что вы видели меня в работе, вы хорошо знаете, чего я стою, и записать меня в "биомассу" - не получается. Рушится вся стройная картина. И если есть крошечная надежда, что хоть кто-нибудь из вас снова станет человеком - то только благодаря тому, что я своим существованием не даю вам забыть - можно жить иначе. Послушай лучше ты меня - бросай все, уезжай отсюда к чертовой матери, для тебя же это - "страна пребывания", ты же ее ненавидишь, зачем ты играешь в чужие игры, тебя же убьют вместе со всей этой сволочью, пойми, наконец - тогда будет поздно объяснять, что ты маленькая девочка, которая заигралась в крутизну и сама перестала отличать игру от реальности...

- Нет уж, дорогой, теперь ты меня послушай. Да, я ненавижу ЭТУ страну, как и любую другую, впрочем. Но у меня здесь получается карьера, я здесь иду к власти - в команде, конечно... Пока, во всяком случае, в команде, а там - видно будет... И никуда я отсюда не уеду, потому что больше нигде у меня не будет такого шанса, и я здесь буду до конца, и если здесь будут стрелять - я тоже буду стрелять - за свой шанс... И я никому ничем не обязана, когда моей дочери нечего было есть, а ты сидел без работы, и тебе уже перестали давать в долг - никто мне не помог, я вылезла сама, и тебя вытащила следом! И я буду писать о демократии и правах человека, а дома говорить о быдле и недочеловеках, потому что никто не мешал всем им вылезти так же, как вылезла я, а не сидеть на жопе и стонать о погибшей России. Я буду писать о том, что у нас, наконец, народился средний класс, и какой он весь из себя белый и пушистый - потому что завтра эти идиоты, всерьез поверившие, что они - "средний класс", а не просто обслуга, которой чуть больше платят, станут серьезным электоратом, но голосовать они будут уже не за Немцова с Хакамадой, а за меня... Буду писать о том, какие у нас замечательные олигархи, и как их надо беречь от таких озверевших неудачников, как ты... А когда придет время - если оно придет - я, а не ты буду писать о том, что всех олигархов надо пересажать, или перестрелять, или повесить за яйца - как оно там повернется... Потому что я - уже там, я напишу первой, и я же буду и реализовывать, а ты уже вылетел, и ты больше уже не протолкнешься к кормушке, я тебя туда не пущу...

- Ладно, маленькая, успокойся. Развоевалась. Перестань врать хотя бы сама себе. Та циничная и прагматичная дама, которую ты из себя строишь, просто не стала бы тратить столько времени и сил, чтобы устраиватьть мне все эти пакости, гробить мне репутацию... Ты уже сама толком не помнишь, что именно собиралась мне доказать. Кстати, помнишь, год назад ты сказала - "хорошо бы встретиться снова года через два, когда ты уже закончишь книгу, и влюбиться снова..." Не знаю, как насчет "влюбиться", а книгу я уже закончил. Вчера лег на место последний рассказ. Про нас с тобой. Там есть такое стихотворение. Я ведь никогда не писал тебе стихов. Только сейчас получилось. Первое, и, наверное, последнее... Послушай:

..ты мелкими глотками пьешь коньяк
чуть языком по небу поелозив
чтоб отогнать непрошеные слезы
я в детстве тоже отгонял их так
я снова пивом запиваю спирт
и снова собираются ахейцы
нелепые как с перьями индейцы
последние в ком прошлое не спит

и море и гомер все держится на мне
когда я на руках несу тебя к постели
кого же слушать мне когда на самом деле
война любовь и смерть все сходится на мне...

Вот так вот.

- Ты негодяй.

- Я знаю.

- Я тебя люблю.

- Я знаю.

- Что нам делать?

- Попробуй сказать четыре слова.

- Каких?

- Попробуй сказать: "Прости меня. Пойдем домой".

- Я... я не могу...

- Я знаю...

CМУТА
(1986 -1991)

* * *

ЗАВЕЩАНИЕ

Бывает так - с утра скучаешь
и целый день чего-то ждешь.
То Пушкина перелистаешь,
то Пущина перелистнешь...

Саша Соколов

...к концу тысячелетия к шести часам после полуночи бесцельно присесть к столу от скуки беспредельной поскольку больше некуда идти и ворожить на ржавом языке над обстоятельствами времени и места которые от съезда и до бреста неторопливо ждут невдалеке с терпением готической химеры пока отчизны верные сыны всерьез осознают свои размеры в артиллерийском зрении страны шаг влево или вправо или просто куда влечет тебя свободный мозжечок в петрополе прозрачном нет молчок не соблазняйте нас цитатой броской я все же думаю что все мы не умрем хотя и царствуют над нами те же люди нам с ними общим памятником будет то что пожалуй все мы не умрем а только часть мне скажут вспышка справа я поползу а может быть и нет и я и вы мы все случайно право друг другу пишем через много лет изведав все войну тюрьму суму мы встретимся я полагаю у могилы неизвестного генсека и попытаемся понять но всех пока влечет анизотропная река где памятный товарищ древний грека членистоногого ловил и человека искал и выставлял фонарь на вид его сдается звали парменид а если нет то стало быть сенека как говорил жене один пиит простимся что ли сквозь решетку строк мне вреден север северо-восток лесоповал рудник как колобок от бабушки и дедушки вприпрыжку и вот который год чем глубже в лес тем круче пассажиры и чудес конечно ожидающий не слишком без карабина и без содроганья вхожу в кафе метро или трамвай как персонажи древнего преданья миклуха или сын его маклай весь нараспашку весь лучась добром весь как бы говоря послушай чадо бессмертны все бессмертно все не надо стволом кастетом или топором друг в друге порождать тоску и страх в одной шестой хоть плоской но великой на бородатых классиках-китах стоящей где с утра не вяжут лыка свирепый сионист и ныне дикий но гордый внук славян и друг степей всяк привыкает к родине своей говаривал кибиров тоже спьяну наверное но я уже не стану ни мыслию по древу ни другим еще неведомым никем поскольку гимн приемник что над изголовьем справа с минуты на минуту заорет про нерушимый самых честных правил потом про съезд чего-нибудь соврет и про очередной переворот в очередной саудовской ораве и во второй и в третьей и скорей костяшками по дереву ей-ей мы на свою судьбу роптать не вправе со всею феерической державой вчерашний день восстановив с трудом в гудящей голове и горделиво оглядывая пажити и нивы по всей стране от и до самых до здесь мы стоим качаясь на пороге красивые и мудрые как боги и никому как боги не нужны вперед назад и никакой дороги здесь вера павловна лежит раздвинув ноги и смотрит эротические сны...

3

....другая жизнь здесь рядом за углом за горизонтом в доме по соседству в чужих стихах малиновое детство чужое отраженье за стеклом припоминаю длинная страна с тигриною повадкой на планете где жили заблудившиеся дети придумавшие войны имена фамилии мне снился странный сон я жил в стране двоящихся имен в удушливом пространстве зодиака пустые водяные города где клонит в сон на долгие года я сплю во сне и ожидаю знака и снова снится город и вода с пещерного сосудистого неба и бронзовый старик с рукой нелепой его лицо обращено туда на окна комнаты оставшейся в другой быть может даже настоящей жизни где ждут нас с терпеливой укоризной а мы все не найдем пути домой сквозь зеркала и сны и голосов прозрачный лес влекомые той силой что движет санитаров и светила и стрелки нарисованных часов

ПОХОД ЭПИГОНОВ
(1992 - 1997)

Отряд ночевал в пустующих казармах. Вдруг из дальнего угла раздался голос кого-то из молодых: "Эй, мужики, это что такое?" Подтянулся народ. Оказалось, дело было в металлической табличке, прикрепленной к спинке кровати. Надпись на табличке гласила: "Кровать героя." Бывший погранец Слава начал объяснять не успевшим отслужить в Советской Армии, какая физическая реальность стояла за ритуальным заклинанием - "навечно зачислен в списки части". Когда хохот смолк и молодняк начал задавать дурацкие вопросы, стало ясно, насколько другие эти ребята, всего на несколько лет моложе... Кончилось время мифа, время героев и чудищ, началось время истории. Навсегда ушли во мрак хтонические создания, лучшие друзья советских пионеров - волосатый человек Иван Евстихиев, исполинская девочка Мамлакат, Карацупа с верным Ингушом, из соображений политкорректности посмертно переименованным в Ингуса, укротитель бешеной баржи океанский ковбой Зиганьшин, навечно зачисленный в списки Герой со своей половиной двухъярусной койки... Остались только забытые дети, брошенные где-то под Фивами, со смутным представлением, что мир до них был другим, довоевывающие войну, начатую семь поколений назад полузабытыми предками, из загадочных побуждений и с потерявшейся в веках целью...

ВОЕНЫЕ ПИСЬМА
(1992 - 1994)

ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОСКВУ
(1995 - 1997)

ХОЗЯЕВА ВОЙНЫ
(1996-1997)

(Глава из романа)

Гильдия разместилась в бывшей "России". Сармат еще помнил гостиницу, строгих портье из ГБ на входе, не требующих документов только от ярко накрашенных разодетых женщин - сотрудниц той же, наверное, организации. Но после мятежа гостиница, из-за удобного месторасположения, была превращена в подобие казарм, а когда все закончилось, Генералу подарили три этажа - то ли в знак признательности, то ли чтоб на глазах был, вдруг еще что выкинет. Три этажа превратились в пять, пять в десять, бесконечные ремонты и выломанные перегородки между номерами изменили все внутри до неузнаваемости. Гостиница тоже осталась, на Севере, но номеров было немного и только для своих. В остальных же местах толпились стрелки, женщины стрелков, посредники, продавцы и покупатели оружия, гильдейские бюрократы, мальчишки, желающие пойти на первую войну и те, чей род занятий не определялся однозначно или не определялся совсем. Почти весь Юг и бесконечные холлы занимали представительства банков и маленькие магазинчики, где с одинаковой легкостью можно было купить и банку пива, и парочку эскадрилий - были бы деньги.

В холле было шумно, глаза застилал табачный дым. Сармат оглянулся, но никого из близких приятелей видно не было. Не обращая внимания на немедленно облепивших его женщин известной профессии и мальчишек, умоляющих подписать рекомендацию, Сармат показал значок стрелка и пошел к лифтам.

Ресторанов в здании Гильдии было много, но Сармат предпочитал смотреть на город с высоты птичьего полета, и поднялся на 21 этаж. Несмотря на довольно поздний час, большинство столиков пустовало. В дальнем углу пировала компания, возглавляемая старым сарматовским знакомцем, и, как утверждал знакомец, грузинским князем Димой Мониавой. Обмывали переход Димы из стажеров в полноправные члены. Сармат подумал немного, не присоединится ли, но собутыльники вольного князя выглядели здорово поднабравшимися, и догонять их во весь опор представилось Сармату занятием малоинтересным. Он удовлетворился кивком в димину сторону, и присел за пустующий столик у окна. Из кухни пахло жареным мясом, и Сармат торопливо подозвал официанта. Темноволосый парень, на рубашке которого болтался значок с именем Эдик, внимательно поглядел на Сармата и, опознав клиента, забрал со стола меню. На кожаную книгу, перекочевавшую к официанту, Сармат внимания не обратил, и Эдик заулыбался, не столько клиенту, сколько своему умению читать по лицам.

Свои меню действительно читали крайне редко и не в начале застолья, а ближе к концу, когда пьяным стрелкам было уже глубоко безразлично, какими звуками оглашать окрестности. Все гильдейские рестораны, и не только в Москве, отличались одним общим свойством - огромными порциями и качественным спиртным. А любителям артишоков и прочих кулинарных изысков служители кулинарии советовали ходить в другие места.

Окна выходили на реку, за которой - даже в темноте было видно - дымили черным в черное трубы. В ожидании бифштекса Сармат откинулся на спинку кресла, закурил, и, разглядывая неоновое зарево рекламы, изредка улавливал фразы, которыми обменивались трое стрелков, ужинающих за соседним столиком. Оркестр небрежно наигрывал то ли "цыганочку", то ли "семь сорок", то ли музыканты сами не знали, что именно они делают, и бестолково дергали за струны и нажимали клавиши в ожидании настоящего - начинающегося, как правило, глубоко за полночь - веселья. Один из соседей, невысокий, худощавый, в очках, не похожий на стрелка и все же казавшийся Сармату смутно знакомым, вышел из-за стола и подошел к оркестрантам. Музыка замолкла, в зале стало непривычно тихо, только приборы позвякивали да грузинский князь лично, а капелла, выводил трубным басом нечто про Ахерон, на котором он погибнет. Маленький стрелок вернулся к своей компанией, и за их столиком немедленно забулькала спешно разливаямая по фужерам водка.

Оркестр заиграл "На сопках Маньчжурии". Заскрипели тяжелые кресла. Первой поднялась троица, вслед за ними немедленно протрезвевший Мониава со товарищи, Сармат, еще незнакомые стрелки, гулящие с девицами. Из-за шторки выглянул официант с полным подносом, но немедленно вернулся обратно, решив подождать с заказом.

Сармат помнил Марика. Не поворачивая головы, он покосил глазом на замерших стрелков, и ему показалось, что в этом зале, где все вроде свои, Марика помнит он один. Остальные... Ну, хотя бы просто не успели, не застали.

...Сармат, так и не сумевший преодолеть собственное подсознание, твердившее, что всякая местность южнее Киева - уже юг, а Антарктида находится на севере, тер ладони. Но это действие помогало мало, пальцы оставались ледяными, негнущимися.

- Холодно, бля... - подал голос Скат, он же Скот, очень смуглый, почти черный радист, идущий следом за Сарматом и увешенный двумя тяжеленными рюкзаками.

- Угу, - мрачно отозвался Сармат.

Было действительно холодно, но это была самая маленькая проблема. Точнее, вообще не проблема. Не минус сорок, в конце концов, а часа через три, когда они спустятся, наконец, с остоебенивших гор, станет вообще сносно. Зато о холоде можно было говорить. И думать. Думать о подгоняющем в спину ветре было лучше, чем о том, как там Хохол и Ремба. Потому что и тот и другой были уже наверняка никак. Выстрелов, хотя ветер дул с нужной стороны не слышно было с полчаса, и каждый отлично знал, что значит, когда выстрелов не слышно. В принципе на их месте мог оказаться любой - утром они тянули спички, и именно Хохлу и Рембе достались короткие, но мысль эта не приносила облегчения. Скорее, наоборот - топать вниз по снежку с замерзшими пальцами, наблюдать, как из валунов проглядывают чахлые, покореженные, но все же деревца, которые совсем скоро сменятся настоящими деревьями и слышать тишину за спиной было ещё труднее.

- Держи, - Скат ткнул в сарматовскую спину жестяную фляжку, и Сармат, не поворачивая головы, схватил неловкими пальцами обжигающе холодное железо. Крошечный глоток паршивого виски не согревал и не приносил спокойствия, но все-таки Сармат чуть усмехнулся.

- Спасибо.

Как звали полковника, Сармат не запомнил. Такой совсем правильный, будто из детской энциклопедии, типовой южноамериканский полковник в хорошо подогнанной форме, с роскошными усами, и с темными, с легкой сединой волосами мог вообще иметь имени. Просто - Полковник. Сармат с Кащеем сидели у костра, попивали чаек, когда прибежал Скат, бывший в лагере и за радиста, и за переводчика, и, благодаря сносному испанскому, за специалиста по связям с общественностью. Скат издал звуки, призывающие немедленно проследовать за ним, и с немыслимой скоростью удалился к штабу. За ним, удивленно переглянувшись, неторопливо двинули и они.

Начала переговоров Сармат не застал, и вообще, Скат переводил с пятого на десятое. Но смысл был ясен. Полковник предлагал перемирие. На два дня. Полковник уважал воинскую доблесть. Полковник уважал настоящих мужчин. Полковник еще чего-то там уважал, чего Скат не понял или почел за лучшее оставить без перевода.

Под вечер, на буро-зеленым грузовичке, привезли обоих. То, что от них осталось. Сармат не знал, в какого бога они верили, и верили ли, но, когда из ближайшего городка подъехал на раздрызанном пикапе падре, протестовать не стал.

Их похоронили там же - в Боливии или в Чили, спорный вопрос, их и хоронили-то из-за того, что вопрос оставался спорным - и вчерашние враги вместе палили из винтовок. Сармат, видевший похороны будто во сне, понимающий, чего стоит разведенная вокруг ребят муть и холенные усы безымянного Полковника, и, как вся его маленькая группа, живущий единственным желанием использовать сегодняшнюю ночь и завтрашний день для того, чтобы надраться до зеленой зю, перестал различать лица. Все казались смуглыми, темноволосыми, немного знакомыми и одинаково, совершенно одинаково чужими.

Забегаловка обычно закрывалась в полночь, но в тот вечер хозяин, толстячок с лицом, на котором всего было слишком много, плюнул на правила. Тем более, что стрелки платили, не торгуясь, и авансом выдали мятый ворох песо за всю посуду, которую могут разбить. Рядом с Сарматом за столом, покачивая с кружке местную вариацию огненной воды, сидел Марик.

В прошлой жизни Марик был пианистом. (Именно там Сармат впервые так подумал - в прошлой жизни). О том, что сподвигло его бросить консерваторию и уйти в Гильдию, Марик не распространялся, а спрашивать было не принято. Иногда он что-то рассказывал, про Казань в основном, и студенческие хохмочки. А еще - Сармат несколько раз заставал его за этим занятием, но тут же стыдливо отводил глаза - смотрел на свои руки. Пальцы были длинными, тонкими. Кащей, бессменно, до ухода на покой, свершившегося уже много позже, ходивший с Сарматом и бывший за врача, как-то шепнул, что у Марика артрит, и что он умудрился обмануть гильдейскую медкомиссию, не уважающую инвалидов, но это еще не повод, чтобы мальчик полоскался в холодной воде, если нужно, чтоб у него завтра карабин из рук не падал, и Сармат принял к сведению. Как и все прочие медицинские пожелания Кащея. И - Марик никогда ни на чем не играл, хотя карты и музыкальные инструменты были повальным увлечением. Даже начисто лишенный слуха Сармат иногда развлекал народ фальшивым "Сурком", исполняемым им на губной гармошке под гром аплодисментов. Марик... Его как-то и не просили даже, хотя о том, что он учился в "консерве" знали абсолютно все.

Марик встал. Сармат не обратил на это особого внимания - все вставали, ходили по залу, выглядывали во двор. Но Марик шел не к стойке и не в сортир. Не требующим перевода жестом он отодвинул тапера и присел к растроенному пианино. Марик играл "На сопках Манчжурии". Сармат не помнил, кто поднялся первым, но через минуту стояли все. И, захваченный общим порывом толстячок-хозяин тоже поднялся со своего табурета и замер над стойкой, подпирая ее круглым брюшком.

Когда через полтора года в Монреале хоронили Печенега, и музыканты чуть ли не единственного уцелевшего в городе кабачка, узнавшие о поводе, приведшем стрелков в этот полуподвал (потому, наверное, кабак и уцелел, что - полуподвал), сами заиграли вальс, кроме Сармата уже никто, пожалуй, не помнил, что Печенег, прежде Марат Закиров, играл его первым.

Насколько Сармату было известно, единственным стрелком, имевшим на счет "сопок" собственное мнение, был Малян. Суть его богатых метафорами, прочими тропами и матом на трех языках филиппик сводилась к тому, что "спите, герои русской земли, отчизны родной сыны" по отношению к наемникам, нашедшим свой приют примерно от Квебека от Джакарты, и сложившим голову за что попало, иногда за прямо противоположное, не более чем издевательство, и что, если уж так нужен именно этот вальс, так лучше пусть будет со словами в его народном варианте, про барсука, который яйца свои повесил на сук. Но и Малян только говорил. И то - после, потому что во время он молча стоял вместе со всеми.

Вальс закончился, и зал немедленно оживился. Появился официант и начал расставлять тарелки с закуской. Сармат налил в рюмку водки, закусил розовой, лоснящейся рыбкой и начал раздумывать, не стоит ли все же присоединиться к какой-нибудь компании. Пить в одиночку, тем более, среди людей, так или иначе знакомых, показалось глупым. Ресторан, впрочем, потихоньку наполнялся, и Сармат решил дождаться той минуты, когда все столики будут заняты. Наверное, тогда кто-нибудь подсядет и к нему. Он разрешит, пусть даже люди будут совсем незнакомыми.

- Чечены совсем охуели, - кто-то, достаточно пьяный, обратился то ли к своим собеседникам-собутыльникам, то ли ко всему залу. - Не, Лимон, я пойду.

- Дались тебе эти казаки. Только пиздоболить мастера. "Мы-ста да вы-ста..." И удавятся за копейку, вон, Серый пусть скажет...

- А хрен с ним, пусть давятся. Да я даром пойду, чтоб всех этих тварей. Да слава богу, что отделились. Только вот пулеметов на границе на хватает, чтоб их мочить, когда они все оттуда, из Грозного своего блядского, сюда ломанутся.

- И что им здесь делать?

- Так они ж кроме как воровать, ничего больше не умеют. Все воры, дети у них - и те воры. И бабы - вороватые. Хоть и в чадре.

Где-то упал стул. Сармат чуть повернул голову на шум. К пьяным стрелкам, забредшим в дебри геополитики, приближалась пара мужиков кавказского вида. Довольно быстро приближалась, по пути задев чужой столик и опрокинув бутылку вина. Бутылка пролилась точно на подол женского платья, и дама немедленно злобно взвизгнула. Но, вместо извинений, мужики буркнули нечто нечленораздельное и продолжили свой путь. За кавказцами с шумом погналась троица из-за стола обиженной женщины, но те уже успели добраться до знатоков чеченских нравов, и - понеслось.

Сармат покачал головой. Вот чего он раньше не видел - так это пьяной потасовки в гильдейском кабаке. Его мало беспокоили ее масштабы, хотя драться здесь умели все, а в том, что в зале вряд ли найдется хоть один посетитель без ствола в кармане, сомневаться не приходилось. Но всегда действовал некий неписанный кодекс, по которому Гильдия была мирной зоной. Не то, чтобы чеченов - да кого угодно другого - все бы повально любили прежде, да и на Тереке, и на Кубани успели побывать многие, благо приграничные конфликты с Чечней у казаков никогда не прекращались. Но среди стрелков тоже были чечены, и никто никогда не выяснял с ними отношений. Да и те никогда не кидались заниматься мордобоем, особенно, если речь шла не о них лично, говорил пьяный, а все они сидели в Гильдии. Сармат, оставаясь чуть ли единственным посетителем, не принимающем участие в потасовке, грустно налил себе полный фужер водки.

Конфликт разрешился через две минуты, когда из-за шторки выскочил парень с автоматом. "Калаш" не был снят с предохранителя, да и парень не выглядел столь безумным, чтобы пускать его дело в переполненном народом помещении, но вид оружия отрезвил. Чечены, злобно кинув на стол бумажник, ушли, прихрамывая, сами, помятым геополитикам помогли, женщину с испачканным платьем увели в сторону дамской комнаты, а перед ее спутниками немедленно извинился метрдотель, который и оказался тем самым парнем с "калашом". Остальные участники, большинство из которых так и не поняло, за что воевали, вернулись к своим столикам.

Сармат оглянулся в поисках кого-нибудь, кто может принести счет, но официанты, спешно ликвидирующие разбитые тарелки и бокалы, не обратили на него внимания. Он закурил, глядя, как проворно они чистят темно-красный, сейчас в жирных пятнах, ковер, и в ожидании, что скоро кто-то да освободится.

Но прежде появился Виталик. Высокий, чуть сутуловатый Виталик, как и большинство здешнего люду, не слишком походил на стрелка, хотя познакомились они с Сарматом непосредственно в грязном африканском болоте, где, отгоняя москитов, сарматовы бойцы лениво постреливали в сторону каких-то негров, прячущихся в таком же грязном болоте по соседству. Группа Виталика была из свежезавербованных и посланных на подмогу, хотя помогать было особо нечем: негры отстреливались в ответ столь же вяло (их там вообще не должно было быть, Сармата нанимали раскурочить из минометов президентский дворец, а не неведомых повстанцев, которые завелись в болоте уже после подписания контракта), мочить их всерьез не было предусмотрено условиями того же контракта, а шесть свежих стрелков с Виталиком во главе опыта борьбы с единственным серьезным противников в виде тропического гнуса совсем не имели. Так что большую часть времени проводили в палатках, попивая спирт из стремительно ржавеющей канистры.

Тогда Виталик хотел снимать кино. Даже сценарий рассказывал. Идея Сармату понравилась и запомнилась. Про китайский эскадрон в составе Красной Армии, воюющий где-то на Дону. Собирали китайцев в красный эскадрон где попало, часть из них были просто бандитами, часть - городским пролетариатом из прачечных. Кто и за что воюет, китайцы понимали слабо, потому комиссар был к ним приставлен русский, из самого Питера. Восторженный мальчишка, студент, двинутый на идеях мировой революции и диктатуры пролетариата. Комиссар объяснял китайцам текущую обстановку и рассказывал про светлое коммунистическое будущее. Китайцы слушали, понимали плохо, зато давали комиссару трубочку с опием и цитировали своих, китайских классиков. Солдаты были по большей части безграмотными, так что цитировали с ошибками, но это к делу не относится. А потом на Дону победили белых. И комиссара вызывали в штаб дивизии. Приняли в штабе хорошо, поблагодарили за геройство, рассказали, что партия готова поручить ему новое, еще более ответственное дело.

- А китайцы? - спросил комиссар.

- А что китайцы? - пожал плечами начштадив, бывший однокурсник. Китайцы были, как уже отмечалось раньше, преимущественно бандитами и наркоманами, безграмотными и, несмотря на все старания комиссара, плохо прониклись идеей мировой революции. - Послезавтра вместе со своим эскадроном отправишься... Ну, к Матвеевке, например. А перед балочкой вспомнишь, что у тебя срочное дело, проинструктируешь китайцев и вернешься. Они - пусть скачут, балочка удобная. Два "максима" - и все.

Комиссар ничего не ответил, а через два дня на белом коне поскакал впереди эскадрона. Только про срочное дело в штабе ничего не сказал. Так кино и заканчивается - как все вместе, с комиссаром во главе, спускаются в балочку. Потом начинает пулемет. Долго - минуту или, может быть, полторы. Потом идут титры. режиссер-постановщик, автор сценария, стихов, музыки, песен и плясок - В. Пуханов.

Сармат протянул руку и Виталик ее пожал.

- Ты вовремя. Я как раз уходить собирался, - Сармат хмыкнул: двусмысленная получилась фраза, будто сейчас он и поднимется, только гостя и дожидался. Жаль, что такая - Виталику он как раз рад.

- Привет-привет! Давно в Москве?

- Дня четыре. Не звонил пока не кому, - добавил Сармат.

- А надолго?

- Ну, как получится.

- Как получится... Вот, на премьеру хочу тебя пригласить...

- Что, "Оскара" собираешься получать?

- Ну, это уж как выйдет, - голос у Виталика был такой, будто "Оскара" ему предлагали, а он отказался. - Ты не смейся, в самом деле, отличное кино.

- А я и не смеюсь, - не сдержал улыбку Сармат. - То самое, про комиссара?

- Ага, про комиссара. Два года с ним промучился. Деньги - сегодня есть, завтра нет. Я на площадке бы все за пару месяцев закончил, но с этими бесконечными прошениями. Можно язву желудка заработать. Причем, что самое странное, все обещают. Нет, чтобы сразу послать, если давать не хочется. Нет, все сидят, коньячку тебе подливают лично. "Обязательно, всенепременнейше, хоть миллион, хоть три миллиона". Я сценарий четыре раза переписывал, и все - после общения с бухгалтером. Мы в двести тысяч баксов уложились, да Голливуд за двести тысяч срать не сядет. Так, говорю, не надо мне миллионов, дайте пятьдесят штук, чтоб я закончить мог. "Обязательно, обязательно, готовьте чемоданы". И, представляешь себе, ни одна сука не дала! То ли издевались, то ли приятно им так, вот какие мы крутые, щас в кармане пошарим и лимон вывалим. На искусство.

- Как же ты...

- Квартиру заложил.

- Слушай, если хочешь, у меня, конечно, немного... - неуверенно начал Сармат. Не дать Виталику денег было стыдно, ждать, что он вернет - глупо.

- Хочешь сделать доброе дело? Подпиши мне рекомендацию. У меня два, почти три года уже пропуска, меня сейчас только обратно в стажеры примут. Как, вон, этого, - Виталик, наморщив лоб, кивнул в сторону пьянствующего Мониавы. Давным-давно они поругались - на почве поэзии, кстати. С тех пор Мониава про Виталика забыл, а Виталик все еще помнил и сердился.

- Зачем тебе рекомендация? - несколько опешил Сармат. - Ты же кино снимаешь. Честное слово, если у тебя финансовые проблемы...

- Нет у меня финансовых проблем. Мы два первых приза отхватили, на молодежном и на международном, в Варшаве. Ну, и прокатчики чуть-чуть заплатили. Авансом. Выкупил я квартиру, не беспокойся.

Сармату стало стыдно - он торопливо разлил.

- За дальнейшие успехи великого кинематографиста.

- Ебаный в рот, бля на хуй, - зло, но совершенно бессмысленно и неумело выругался Виталик. - Подпиши рекомендацию и заткнись. Не хочешь, не подписывай, но все равно - заткнись. И пей за что-нибудь другое. За бабу за свою пей, за деток.

- Нет у меня ни бабы, ни деток. - Сармат пытался понять, что же так здорово изменилось в Виталике. Внешне вроде бы ничего, но прежний Виталик никогда не стал бы ругаться в ресторане, закатывать истерики и скандалить. Очень спокойный, он страшно доставал Сармата, когда пытался есть тушенку из банки при помощи всех известных столовых приборов.

- Ну, все равно, - немного успокоился Виталик. - Извини, достали.

- Ты премию получил. Даже две. И ты не псих - чего тебе под пули подставляться, ты умеешь снимать кино - вот и снимай.

- Не умею я. Ничего не умею.

- Так премия...

- Что премия? Случайность, экзотика. Я не умею снимать кино, которое им надо. Или умею, но не хочу, то есть все одно - не умею. Представляешь, нам дали немножко денег, конкурс объявили. Приношу сценарий, назывался - "Азербот". Про малого, который в пятнадцать лет, после смерти родителей, случайно узнает, что не Мойша со скрипочкой, а азер Мамедка. И сдуру, по щенячьей честности, решает жить Мамедкой. А у него нет мамедкиных навыков выживания, у него все рефлексы - мойшины. И никто ему не стал помогать, потому что он азер. А девушку, которая не то, чтобы хорошая, но травить пятнадцатилетнего мальчишку не могла, тоже затравили. Чтобы не лезла. Слушай, Сармат, я готов был признать, что на свете сто сорок восемь сценаристов куда талантливее, чем я. Я мог послушать, если бы мне по делу говорили, что там-то и там-то надо исправить. Но когда милая, нет, честное слово, очень милая и приятная дама сказала, что нельзя, нет, не плохо, просто - нельзя... "Пусть он всех победит в конце. Нужен счастливый финал". Им социальный оптимизм нужен, понимаешь... Про ударников капиталистического труда. Оне с чернухой борются. Дураки коммунисты, в лагеря гоняли, в психушки сажали... Зачем? Просто денег не давать - и все... Я на заложенную квартиру могу доснять фильм, но чтобы начать снимать только на свои деньги, нужны четыре квартиры. А там не может быть хеппи энда, сегодня, сейчас, в Москве, где я жру водку и вполне славно брожу по кабакам, у пацана, которому пятнадцать и которому выпало уродиться азером... Он не может победить. Не может. Если он победит, и набьет в конце всем морду, трахнет девушку и украдет миллион - будет обман. Страшный обман. Потому что, извини конечно, плохо так говорить, но я в самое деле немножко умею снимать. И вот кто-то посмотрит и поверит, что мальчик мог победить. А он не мог. Все против него. Милые, хорошие, славные, умные, не бандиты, не мафье, не менты поганые, или как их сейчас там, стражники. Не чиновники продажные. Не наркобизнес. Милые, хорошие, славные, добрые, которые собачек жалеют и бабушек через дорогу переводят - они против него. Их очень много, Сармат, их значительно больше, чем бандитов, мафья и торговцев героином...

Сармат отвернулся к окну, хотя Виталик продолжал еще довольно долго. Что ответить? Что война - не для Витальки? Вранье. Нормально он живет по окопам, ничем не хуже Сармата. Сказать, что если умеешь - снимать кино, писать книжки, играть на барабане, не важно, умеешь улицу мести - занимайся своим делом? Или, может, посоветовать плюнуть на все, исправить сценарий, получить деньги, потом написать еще сценарий, снять еще кино... За такой совет Виталик может и по морде дать. Или еще хуже - если не даст, промолчит. Несколько секунд Сармат боролся с искушением именно так и поступить, из любопытства, посмотреть, что дальше будет, но вместо этого переложил кусок остывшего жареного мяса со своей тарелки на чистую и пододвинул Виталику. А Виталик, который если и верил в бога, то лишь в бога Гигиены, и никогда прежде не пил воду из под крана, наколол кусок на вилку и жадно откусил здоровенный шмат.

* * *

Домой Сармат вернулся заполночь. Почесал за ухом зверя, проверил звонки не телефоне - ничего. Глотнул пива - баба Лена исправно приносила полкило почек и две бутылки каждый день, нужно ей денег завтра подкинуть - и набрал маляновский номер.

Подошли с гудка четвертого. Не сонный, но недовольный женский голос проворчал в трубку "алле".

- Добрый вечер, простите, Баграта можно?

- Слушаю, - интонация у Маляна была примерно той же, что и незнакомой женщины.

- Не спишь?

- Живой! Это хорошо. Сегодня в гости приедешь или завтра? Давно в Москве?

- Завтра, - Сармат разобрал, как в комнате злобно фыркает женщина.

- Тебя у метро встретить?

- Уж как-нибудь найду.

Сармат положил трубку.

У ларька купил целый ворох газет, и тут же, на ближайшей лавочке, пролистал их все. Никаких новостей об убийстве Гольберга не было. Сармат аккуратно опустил всю кипу бумажной продукции в урну и посмотрел на часы - половина третьего, Малян, даже отдыхающий, уже проснулся.

Насчет времени подъема Маляна Сармат здорово ошибся. Дверь кое-как открыли на третий звонок, а представший перед глазами заросший густой черной растительностью по брови Малян в трусах бросил "Извини" и немедленно скрылся в ванной. Сармат хмыкнул, не дожидаясь приглашения разделся, выпустил кота и пошел на кухню отправлять в холодильник бутылки.

В ванной, слегка приглушаемый льющейся водой, ожесточенно матерился Малян, пытающийся сбрить трехдневную щетину.

- Ладно, вылезай, я тебя всякого видел.

Из-за двери раздалось короткое "бля", высунувший голову Малян продемонстрировал наполовину выбритое лицо.

- Таким тоже видел?

На пол упал клок пены.

- Нет, таким импозантным еще не видел. А ты с женщинами в таком виде не знакомился?

- Пока нет. На вот, поразвлекайся, пока добреюсь, - Малян кинул на захламленный стол не очень свежий номер питерской "Смены", - ближе к концу. Света Лурье и Левка Казарян, ну, который мне первое Зеркало сделал. "Время наемников" статья называется, - дверь захлопнулась.

- О чем? - вяло поинтересовался Сармат в дверь.

- Ну, как...Вольные Стрелки - ум, честь и совесть нашей эпохи. Мы, видишь ли, в отличие от всех прочих продаемся открыто, а посему представляем собой самую честную страту сегодняшнего общества. В общем, смешно, почитай, - в конце концов Маляну надоело перекрикивать воющие трубы и он замолчал.

Сармат прошел в комнату, бухнулся в кресло и не глядя ткнул в стоящий рядом магнитофон. "Облака плывут в Абакан, не спеша плывут облака..." - запись была старой, затертой, голос на пленке перемежался треском. "Им тепло, небось, облакам. А я продрог насквозь, на века..."

Несколько освоившийся в чужой квартире кот потянул воздух, мяукнул и вскочил на колени. Вид у зверя был крайне довольным, как если бы он уже успел пописать в ботинок.

Сармат встал, прошелся по комнате. В очередной раз посмотрел на странный машинописный листок, порядком засаленный и потертый, прикнопленный в стене. Листок был озаглавлен "Зеркало N 1". Творение только что упомянутого маляновского приятеля. Ниже стоял подзаголовок: "Социальный заказ - солдаты свободы." Остальная поверхность была расчерчена на клеточки наподобие таблицы Менделеева. Клеточки были заполнены культурологическими терминами и прочей лабудой. Что значило сие название и существовали ли зеркала с другими порядковыми номерами, было неведомо, о смысле же и назначении загадочного текста - или предмета? - обычно многословный Малян лаконично отвечал: "мне нравится".

На экране беззвучно работающего телевизора дрыгалась дама. Дрыганье изредка перемежалось надписями, призывающими купить нечто ненужное.

Шум воды затих, и, оставляя на паркете мокрые следы в комнату, торопливо застегивая рубашку, вошел Малян.

- Теперь можно нормально поздороваться.

Сармат, знающий странную привычку целоваться, из-за которой Маляна называли "Ильич", обреченно подставил щеку. К группе лобызающихся немедленно потянулся кот.

- И с тобой поздороваюсь, не переживай, - Малян подхватил зверя на руки.

Сармат хотел было предупредить Маляна насчет ботинка, но потом решил сделать старому другу приятный сюрприз.

- Здесь или на кухне?

Сармат любил на кухне, но Малян терпеть не мог посиделок с видом на газовую плиту. "Пусть интеллигенты на кухне сидят", - злобно щерился он в ответ на предложение не таскать мебель.

- Где хочешь.

Малян радостно всплеснул руками, уронив на пол кота. Обиженная зверюга гордо удалилась в прихожую.

- Тогда помоги стол раскрыть.

Стол был завален бумагами, книгами и пустыми сигаретными пачками, сквозь которые с трудом можно было разглядеть завешаный газеткой монитор.

- Может, не будем раскрывать? - жалобно протянул Сармат.

Малян разочаровано вздохнул: - Не хочешь, не будем.

К сарматовским бутылкам в холодильнике был обнаружен странный набор закуски, состоящий из банки кальмаров, полузасохшего куска брынзы и двух помидоров, но идеи сходить в магазин или вызвать с работы маляновскую женщину после недолгого обсуждения были отвергнуты.

Малян разлил.

- За гостей!

- За хозяев.

- Извини, подожди, не торопи, будет тебе и за хозяев. И за все остальное тоже будет.

Сармат поежился - единственной привычкой Маляна, к которой он так и не сумел привыкнуть, была страсть после третьей переходить к долгим велеречивым тостам.

- Рассказывай, - ткнул Малян в сарматовскую грудь длинным мохнатым пальцем.

- А чего рассказывать... Вот, с Кипра приехал. Погода там была хорошая.

Сармат прикурил. Нужно было рассказать Маляну про Антона и про все остальное тоже, но настроения пока не было.

- Давай лучше ты. Как дела-то?

- Нормально дела. Две недели, как из Алжира. Тоже погода была хорошая.

Сармат задумался о причудах судьбы. Скептически настроенный к сарматовской идее пострелять Малян отправился в Карабах месяца через три после него. Когда Сармат узнал, он даже не повернул голову в строну сообщившего эту новость Георгия. "Наверное, думает, что знает, зачем здесь стреляют", - подумал он, успевший проникнуться легким раздражением к тем, кто хорошо знает зачем, но плохо - как.

К доходящим до слуха Сармата вестям с полей он относился недоверчиво, и когда через год встретил Маляна в гильдейском клубе, здорово удивился.

- Кого ждешь? - видеть Маляна было приятно, и Сармат надеялся, что никто его в ближайшие сутки не стащит.

- До тех пор, пока не увидел тебя, думал, что просто так здесь сижу, никому не мешаю, починяю примус, - усмехнулся Малян.

Сармат приподнял брови - в Гильдии особого буйства не было, но чужие здесь не ходили, как-то не принято было, да и не особо дешево, а где и с кем выпить - и без этого кабака нашлось бы.

- Здесь?

- А где ж еще? - Малян зачем-то стал снимать свитер, и Сармат заметил приколотый к карману рубашки маленький гильдейский значок. Убедившись, что Сармат увидел, Малян вернул свитер на место.

- Ты?...

- А почему бы и нет? - тон у Маляна был такой, будто они выбирали из стоящих на прилавке двух одинаково мерзких сортов портвейна.

Тогда Сармат с Маляном протрепались дня два. Подробностей перескакивающего с предмета на предмет разговора было не вспомнить, но зато Малян вполне доходчиво объяснил причину прихода в Гильдию. За два месяца, прошедших с отъезда Сармата, Малян сделал роскошную карьеру. Он больше не стоял в толпе хмурых щетинистых, ожесточенно смолящих мужчин - он им говорил. Открывшийся у Маляна талант публичного оратора был удивителен всем, и ему самому в первую очередь. Идеи же, провозглашаемые Маляном с трибуны, были радикальнее радикальных и требовали не только немедленного возвращения Карабаха и призывов к мировому сообществу признать Армению в прежних, Сармат так и не смог запомнить, какого года границах, когда Арарат еще не был чужой территорией, но и немедленного похода на Кремль с оружием в руках. А потом Малян посмотрел на звезды - именно так по его словам и выходило: "Понимаешь, я посмотрел на звезды" - и понял. Буйная фантазия подсказала, каким будет исход, если толпа на площади ему внемлет. Ответственности за собственную и чужую глупость на своей совести Малян не хотел, а единственным выходом обезопасить себя от будущих увлечений было немедленно стать наемником.

- Когда в следующий раз меня занесет на трибуну... Люди спросят, кто это, и им ответят - наемник. Говорящий, потому что его наняли. Стреляющий, потому что его наняли. Наемнику никто не верит - ему просто обязаны не верить.

Сармат тогда слушал Маляна, оттопырив нижнюю губу, кивал и не понимал ничего. Загадочными были не столько слова Маляна - странные движения души были вполне свойственны армянскому другу - сколько случившееся с ними. Со всеми с ними, если слово "мы" имело право на существование. Дети, читающие стихи и гордящиеся своим мужеством, рассказывая очередной анекдот, никому не страшные бойцы невидимого и несуществующего фронта, романтики, клянущиеся в верности друг другу и делу, суть которого никто не мог сформулировать - то ли свергать, то ли раскрашивать новыми красками, то ли закрыть на все глаза и... Усталые мужики, которым почти все равно, в кого стрелять, лишь бы платили.

Сармат меланхолично вертел в руках стопку и смотрел, как по гладким стеклянным бокам сползают капли.

- Расскажешь, что случилось, или не хочешь?

Вопрос пришел издалека, точно не Малян говорил, а кто-то с другого полушария докричался.

- Что рассказывать?

- У тебя выразительное лицо. Ты понимаешь, да? Если бы ты стал актером... То есть, скорее всего, ты бы актером не стал, но если бы стал, то твоей игре бы верили. Ты бы молчал, а тебе верили. Когда у человека такое лицо, то врать почти невозможно...

- Ты Гольберга помнишь?

- Это такое... Большое, рыжее, с бородой, громкое и еврей?

- Его убили. Вчера или позавчера.

- Так он же... Подожди, что-то я не помню, он же не стрелок?

- Его убили в подъезде собственного дома. Кажется, он много знал. Или знал не то, что должен был знать. А вчера чуть не убили его женщину. Которая не знала вообще ничего.

Малян пробормотал нечто, пригодное к такому случаю.

Они помолчали и выпили, не чокнувшись.

- И еще... - Сармат хотел сказать про Ленку, но сдержался. Ему ведь все равно, ему все давным-давно должно было стать все равно.- Слушай, Малян, много что случилось. Слишком много. Этого нельзя так просто...

- А ты попытайся. Антона жаль, очень жаль, но причем здесь ты? В Москве каждый день убивают сто, двести человек - ты и к их смертям тоже имеешь непосредственное отношение?

- Антона убили из-за меня, - с вдруг пришедшей твердой уверенностью сказал-отрапортовал Сармат. - Мы встретились с ним два дня назад, в кафейне, ну, ты наш грильник помнишь...

- Он что, на месте?

- На месте. Только переименовали, а так на месте. Антон недавно вернулся из Ставрополя, он там что-то писал для казаков...

- Антон - для казаков? Забавно. А с Национальным Фронтом посотрудничать не пробовал? Извини...

- И еще он был в Грозном. И что-то там узнал, я и не понял толком, что именно, но это связано, все связано, и все сходится ко мне. Я не хочу ни за что отвечать! Понимаешь, я наемник, мне платят деньги, я стреляю, мне не платят денег, я не стреляю. Я не хочу отвечать!

- Кто тебя спрашивал, чего ты хочешь? - бросил Малян, не Сармату, в пространство, в сторону.

В дверь позвонили. Сармат чуть дернулся, но Малян широко развел руками.

- Извини, предупредить забыл. Это Володька, наверное. Серегин братишка. Приклеился, рекомендацию просит.

- Проверь. Проверь, кто звонит.

Малян пожал плечами, но в глазок все же заглянул.

- Проходи, знакомься. Сармат, это Володя, а не сорок восемь убийц, которые пришли по твою душу. Можешь расслабиться, Вовчик тебя не убьет. Даже если захочет.

- Если захочу... - зашипел Володя, - убью.

- Володя, это Сармат. Ты его не убьешь. Его даже я, может, не убью. Сармат - стрелок. Хороший. Один из лучших.

- А, - недоверчиво потянул Володя. - Добрый вечер.

Сармат посмотрел на мальчика Володю. Он оказался совсем маленьким - лет восемнадцать, ну девятнадцать, от силы.

- Держи, - Малян немедленно плеснул Володе в фужер водку. - За знакомство. И оповести нас, милый друг, зачем тебе подставлять свою голову под чужие пули.

- Обязательно объяснять?

Сармат включил магнитофон, надеясь, что Малян успел заменить кассету, но из динамика, великолепно воспроизводящего все погрешности записи, захрипели "Облака". Мальчик Володя непроизвольно поморщился, но и Сармат, и Малян заметили.

- Не нравится?

- Баграт, а для вступления в Гильдию мне обязательно должно нравится все это? - Володя неопределенно показал рукой на комнату, обвел ее глазами, но тут ему попалось "Зеркало N 1" - А продолжение имеется?

- Имеется, - кивнул Малян, - Как Серега поживает? Не женился?

- Женился.

Сармат постучал по столу пальцами - Малян откровенно развлекался, играя с Володей в "кошки-мышки", что было делом малоприятным, но неизбежным. Количество виденных Сарматом трупов давно заставило его задуматься о смысле самого понятия "моральный ущерб". Он поднялся и отправился на кухню, ставить чайник. Делал он это медленно, долго разыскивая спички - даже после того, как убедился, что плита электрическая - почесывая кота и выглядывая во двор, но вернувшись, застал разговор в самом разгаре. Точнее, так и не сдвинувшимся с первого вопроса.

- Ты когда-нибудь труп видел? - продолжал допрос с пристрастием Малян. - Кроме трупа своей престарелой прабабки, умершей на сто восьмом году жизни?

- Нет, - тон Володи не оставлял сомнений, что похороны прабабушки прошли без его участия.

- А человека убить бы смог?

- Да.

- А кота? - Малян поднял за шкирку вернувшегося с кухни зверя и поднял его над столом. Кот замер, поджав задние лапы и свернув колечком хвост.

- Пусти зверя, - не выдержал Сармат.

Володя чуть усмехнулся.

- Хороший... Тебя как зовут?

- Кот. Просто - Кот.

- Что, как, в анекдоте? Просто - Лось?

- Это ты брось, у зверюги все на месте, - Малян решил было продемонстрировать собравшимся, что именно на месте у зверюги, но кот, которому надоело висеть над столом, немедленно вцепился в маляновскую руку. Малян стряхнул кота на пол, рассмотрел глубокую царапину на запястье. - Пока, кот, пока на месте.

- Так смог бы?

- Да, - без прежней уверенности ответил Володя. - Наверное, да.

- В том то все и дело. Сармат, а ты бы кота убил?

- Я бы тебя скорее убил, - проворчал Сармат.

- Серьезно спрашиваю.

- Серьезно отвечаю.

- Я не про эту скотину тебя спрашиваю. Вообще, кота бы убил? Произвольного.

- А зачем?

- За деньги.

- Я на сумасшедших не работаю, - Сармат засунул возмущенного невежливым обращением зверя под свитер. - На психов пахать - себе дороже будет.

- Так что скажешь, Вовчик? Сможешь ему голову отрубить?

- Не люблю холодное оружие.

- Огнестрельное предпочитаешь? Или чемоданчик с красной кнопкой?

- Ну, в общем...

- Тогда тебе нужно не в стрелки наниматься, а в президенты баллотироваться. Или, хотя бы в мэры. Бескровно и бесшумно, все сделают другие. А я тебя спрашиваю про войну, - голос у Маляна стал скучным - Где убивают обычно из автомата, но бывает, и булыжником. Или ножом. Или вовремя спизженной из кабака вилкой. Хорошо в глазу смотрится. В чужом глазу. А еще бывает, когда в окружении, а с тобой пленный. И, чтобы не шумнул не ко времени, шомполом - в ухо. Что, сможешь? Шомполом? Или вилкой?

- Не знаю, - Володя закурил, но после второй затяжки погасил сигарету.

Малян удовлетворенно хмыкнул и откинулся на спинку стула.

- Да ладно, вытряхни ты свое чудище на пол. Сегодня обойдемся без кровавых жертвоприношений.

Сармат, на животе которого с громкостью и занудством бульдозера урчал кот, покачал головой.

- Как хочешь. Володя, а зачем тебе все это, а? Чего бы в школу не ходить, а после уроков не водить девочек в кино?

Володя сидел с кислым видом, и Сармат был бы готов поставить сотню, что дольше пяти минут тот не выдержит. Встанет и уйдет. На его месте любой бы уже ушел, поискал бы себе рекомендателя попроще, чем Малян.

- Мне нужны деньги, - выдавил Володя.

- Угу. Книжку пора писать. О тысяче и одном способе заработать без применения оружия, как огнестрельного, так и холодного. А может, и о двух тысячах ста двадцати двух способах.

- Послушайте, но вы же сами, вы...

- Ты учишься? - не выдержал Сармат.

- Да. В экономической академии.

- Вот и учись. Желательно на "хорошо" и "отлично".

Это было последней каплей. Володя встал.

- Я пойду.

- Слушай, водки - полный стол, посидим, побазарим, куда ты пойдешь... - взыграло в Маляне притихшее было гостеприимство.

- Пойду. Дела. До свидания. Был очень рад, - Володя коротко кивнул Сармату и рванул в прихожую.

- Сереге привет. Если тебе деньги нужны...

- Нет.

Хлопнула дверь, в комнату вернулся Малян.

- Это ты там на кухне чайник ставил?

- Угу...

- Так он уже сгорел. С тебя два двадцать. Нормальный малый, я б ему одолжил пару тысяч без проблем. Если бабки нужны, то какие проблемы?

Сармат промолчал. С мальчиком обошлись невежливо, но какие церемонии тут разводить, когда глупости в голову приходят? Дать по шее, и все. Впрочем, и без Володи настроение было хуже некуда.

- Ты на пенсию не собираешься? - Сармату вдруг захотелось, чтобы все случившееся стало далеким, очень далеким, произошедшим не с ним, а с кем-то другим, безразличным, чтобы можно было все сказать, и чтобы слова текли плавно, не тревожа, без злобы. Чтобы он сидел с Маляном в маленьком собственном кабачке, и рассказывал бы ему, а Малян бы удивленно присвистывал, кивал головой, перебивал...

- Нет. А ты будто собираешься?

- Что, Малян, все денег мало?

- Не так, чтобы очень мало, хотя у меня родни больше, чем у Муромца. Просто... Что я буду делать? На лавочке семечки грызть?

- Книжки бы писал. Слушай, как же эта твоя повесть называлась? "Рыцарь невероятности"?

- "Офицер большой вероятности".

- Ты ее дописал?

- Зачем? Я придумал, дальше не интересно. Пусть другие пишут. Хочешь, тебе подарю?

- Думаю, не уйти ли мне... Кабак купить, или заправку... Жена, дети. Кот.

- Угу, бойцы вспоминают минувшие дни. Нет, мы еще повоююем.

- А что потом? Малян, знаешь, каков шанс того, что ты или я не вернемся домой в следующий раз?

- Ну, знаю.

- И что?

- И ничего. Вероятность возвращения тоже не равна нулю.

- Но станет равна. Через год, через десять.

- Она будет бесконечно малой, но не нулевой. С точки зрения математики, между двумя этими понятиями огромное число различий.

- А с твоей?

- Уважаю точные науки.

- Малян, ты что, самоубийца?

- Слушай, отвяжись, а? На Новую Гвинею уеду, какой-нибудь местный универ там есть, не знаешь? На кафедру этнографии. Буду папуасам спецкурс читать - "Песни, пляски, обряды и верования московских интеллигентов".

Сармат разлил водку, не дожидаясь Маляна, опрокинул свой стакан и налил еще.

- Баграт, я же не материал на книжку собираю. Я сам хочу понять... Можешь по-человечески объяснить, чего ты хочешь?

- Чего хочу? - Малян подошел к столу, взял свой стакан, повертел в руках и резко поставил обратно, расплескав почти половину, - А хочу я, мой любознательный друг, очень простых вещей. И самое мерзкое, что не просто хочу, но и могу. В любой момент. Хоть сейчас.

- И что же это ты можешь?

- Поднять стариков, человек пять-десять, кто позлее будет. Седого, Самурая, Джо, да мало ли... Кудеяра вон с его ушкуйничками... Уйти в нелегал - есть тут у меня одна нора, да и не я один такой умный, и у других есть где схорониться... И заняться делом...

- Каким делом? - зачем-то спросил Сармат, уже зная ответ.

- Знаешь такое слово - правосудие? Не законность, не бирюльки с адвокатами, а - правосудие? Когда - не по результатам следствия, а по справедливости? И всю эту мразь - обкомовскую, комсомольскую, армейскую, воровскую, ментовскую - сверху донизу, от президента до последнего патрульного... Прямо в кабинетах, в офисах, в "мерсах", в кабаках...

- И что потом? - Сармат пытался унять нервную дрожь. Сколько раз, бессонными ночами, трезвым и пьяным, теми же словами... - Если всех не перестреляют во время второго, пятого, пятидесятого покушения? Если даже забыть о том, что через несколько лет, свихнувшись на конспирации, мы начнем стрелять друг друга по малейшему подозрению, именем революционного правосудия? Если от всего отвлечься, все равно, что дальше? Какая альтернатива?

- Мы? - Малян откровенно ухмылялся, - и ты, значит, туда же? Ну-ну... А альтернатива... Ты думаешь, если бы я видел альтернативу, я бы дожидался, пока ты ко мне попиздеть завалишься? Альтернатива... Разумные налоги, честная конкуренция, аннулирование залоговых аукционов, детальное разбирательство с кажым делом по приватизации, с каждым кредитом - когда инфляция за тысячу процентов зашкаливала, а они друг другу давали - под десять, пятнадцать, двадцать годовых... Все ворье - на нары, с конфискацией, сами все спрятанное принесут, стоит первым троим, кто упираться начнет, в автокатастрофах загнуться... Нормальный рынок, без квот и лицензий, без всех загородок, единственный смысл которых - чтобы чужие к кормушке не прорвались - к трубе, к кредитам, к бюджету... Поддержка малого и среднего бизнеса, дешевые кредиты, да Господи, как во всем мире делалось - в Корее, в Чили... Просто по уму, а не по этой псевдочикагской сволочи, прихвостням обкомовским... Ведь весь смысл их конструкции - чтобы, боже упаси, не вылезли нормальные люди, наши, с которыми всерьез конкурировать пришлось бы... Да ты и сам обо всем этом думал, как я понимаю... А представляешь картинку - въезжаем мы с тобой в Кремль на белых танках... Ах, да, на танке Генерал въезжал... Ну, не знаю, на белых собачьих упряжках, и начинаем, натурально, Россию спасать. И, что характерно, что-то у нас даже начинает получаться... А тут какие-нибудь... да хоть чечены... ну, не хотят вместе с нами спасать ни в какую. А хотят совсем даже наоборот?

- Ну, знаешь... Чечены - это же совсем особая статья...

- Во-от! - Малян, вроде, был очень доволен, - именно этого я и ждал. "Чечены - это же совсем особая статья!" - говоришь ты мне там вот, в Кремле. И я, что опять же характерно, совершенно с тобою согласен. Даже не так, чтобы сразу, а тяжело задумавшись, минуты эдак через две, значительно киваю с печальной рожей... Как партия младотурок называлась, знаешь?

- Младотурок? - Сармат успел отвыкнуть от маляновской манеры неожиданно перескакивать в процессе разговора с предмета на предмет. - Не знаю, так, наверное, и называлась... А при чем тут?

- А называлась партия "Иттихад чего-то там". На русский переводится как "Единение и прогресс". Славные такие ребята, интеллигентные. И вещей хотели правильных и достойных - модернизация там, европеизация... А самое главное - полное равенство всех народов. Прекратить притеснение арабов, курдов и всяких там прочих греков, сербов и армян. И дружно и равноправно, взявшись за руки, строить Великую Турцию. А армяне вот чего-то не захотели. К России их почему-то тянуло. К единоверцам... И сидят, понимаешь, у премьера в кабинете сам премьер - Талаат-паша, военный министр - Энвер-паша и Джемаль. Пропагандист, что ли, местный Геббельс... И кто-то из них печально так, задумчиво произносит: "Ну, армяне, это совсем особая статья." И остальные так же печально кивают. Вот такие вот налоги...

Кот, утомленный полным отсутствием внимание к своей персоне, вскочил на стол и обнюхал сарматовскую рюмку.

- Будешь водку пить? - поинтересовался Малян у зверя.

- Не буду, - подал голос Сармат.

- Ну и дурак.

Кот одарил Маляна презрительным взглядом, заворочался и пристроился между бутылками и тарелкой с наполовину обглоданной рыбкой. Сармат провел рукой по густой, немного свалявшейся за ушами шерсти.

- Вымыть бы тебя... - и, будто обнаружил нечто новое и очень важное, поднял глаза на Маляна. - Ты бы зверя себе завел, что ли... Или женщину... Не на два дня, а так... Малян, у тебя даже тараканы не водятся! Ты же посуду можешь неделю не мыть, а они все равно не водятся! У тебя отрава, что ли, хитрая?

Малян подергал себя за ухо и закурил. Кот, поняв, что ситуация под контролем, удовлетворенно захрюкал.

- У меня, друг Сармат, чрезмерно развиты чувство ответственности и фантазия. Причем одновременно. Кота, говоришь? А если я забуду его покормить? Или уйду по бабам на две недели, а он будет сидеть в квартире, одинокий и некормленный? А если меня убьют?

- Ну, а тараканы?

- А тараканы - они вообще самые умные на свете. Они все это про меня сами знают. Что я сегодня есть - а завтра нет. Знают и боятся.

- А как от мыслей спасаешься?

- А никак. Я же, блядь, умный. Хочу быть котом. Или каким-нибудь уругвайским полковником. С большими усами, шпорами и без сомнений. Вот где люди живут. В Мексике, Парагвае, или кто там у них рекордсмен, Боливия, что-ли? В среднем два переворота в год. И все родину спасают... А ты тут сидишь за столом и достоевщину разводишь, пока эта мразь детям у школы героин толкает.

- Ну, это уже другие... - разговор с Маляном неуловимо напоминал кабацкий, с Виталиком. Правда, "другие" были другими, но полковник с холеными усами незримо присутствовал и здесь.

- В конечном итоге те же... И демократы из обкомов, и банкиры комсомольские, и чечены... Все связано.

- И что?

- И ничего. Выпиваю пару бутылок и иду на улицу ментов искать.

Разговор окончательно расклеился, голова осталась трезвой, лишь виски чуть ломило, и Сармат пожалел, что час назад они не отправились за новой порцией горячительного.

Русская литература всегда питала необъяснимую слабость к предметам туалета. Даже если оставить в покое затасканную гоголевскую шинель - о которой неожиданно зло и точно сказал один современный фантаст - "из шинели только вши выходят" - пушкинская пелерина и лермонтовский доломан стали такими же неотъемлемыми атрибутами, как бакенбарды первого и усы второго. Но если Пушкин без пелерины и бакенбардов вызывает лишь смутное беспокойство, смешанное с умилением - молодой еще, как бы не совсем еще Пушкин - то Лермонтов без доломана вызывает уже исключительно дискомфорт - разжалован, что ли, или вообще отправлен в отставку самоуправством портретиста... Впрочем, безусый Лермонтов вызывает такой же дискомфорт - в сознании, по крайней мере, интеллигента советского, он настолько сросся, на манер врубелевского Демона, с кавказским камнем, что безусость стала для него просто оскорбительна, как и для любого кавказского джигита.

Это вообще забавная тема - советский Лермонтов. В шестидесятые, когда, помимо прочего, возник специфический совковый мачизм - бороды, свитера, Хемингуэй и Че Гевара, альпинизм и байдарки, киплинговские солдатские и самодельные пиратские песенки - Кавказ стал местом паломничества. Средний столичный интеллигент - весь в бороде, в гитарах и свитерах - подсознательно ощущая инфантилизм и поддельность своего "мужчинства", тянулся на Кавказ не только покататься на лыжах и попеть на уровне не самых высоких выпасов про то, что "здесь вам не равнина, здесь климат иной", но и приобщиться к неподдельному горскому "мужчинству", на манер бессмертного гайдаевского фольклориста Шурика. Результаты этого паломничества проявились во время чеченской войны. Так же, как русский интеллигент - за каких-то полвека печалования, хождения в народ и земского движения сумевший научить этот самый народ только презрению к интеллигенту, презрению, вечным памятником которому остались загаженные могучим народным кишечником античные вазы после "штурма" Зимнего - так и интеллигент советский в еще более ударные сроки научил того же чеченца, никогда не перестававшего ненавидеть русских естественной ненавистью колониального народа, совершенно новому и неизведанному ощущению - презрению к русским. После этого война стала неизбежностью...

Кстати, о Зимнем... Можно лишь сожалеть о том, что вазы были отмыты. Более того, можно расценивать это как акт вандализма, уничтожение памятников истории...В каком-то смысле - даже памятников культуры. В идеальном случае посетители слышали бы примерно такой текст экскурсовода: "Перед вами краснофигурный аттический килик VI века до нашей эры. На дне можно различить следы экскрементов активного участника штурма Зимнего, революционного матроса Нечитайбабо, впоследствии сгинувшего на просторах Украйны, как это у них, у революционных матросов, было принято".

Возвращаясь же к Кавказу... Курьез заключался в том, что, когда действительно дошло до войны, воевать пришлось не туристам-фольклористам, а с мальчишкам из того самого народа, бывшего богоносца, который за почти век непрерывных шараханий и насилия, творимого то над ним, то им самим, а то и все сразу, растеряв по дороге все что имел за душой, в том числе и ту, казавшуюся незыблемой, религиозность, на которой, собственно, и основывалось интеллигентское "народоложество" - сохранил в неизменности самую, по-видимому дорогую свою ценность - презрение к этим самым, которые с книжками-гитарами, в бородах-очках-свитерах... И пожалуй, если бы им дали время, вполне могли бы с врагами своими на этом объединяющем обе воюющие стороны презрении и поладить...

Впрочем, разговор о другом. Советский Лермонтов, точнее, Лермонтов шестидесятых, когда он был максимально востребован, не был поэтом. То есть не то, чтобы стихов не писал, а не "этим интересен".

Главное - прославился в девятнадцать, погиб в двадцать семь. Все. Точка. Нет, конечно, еще был офицер, дуэлянт, донжуан (не реальный, конечно, Лермонтов, а "шестидесятый"). Воевал опять же (так романтично!). С хлыстиком ходил в атаку. Но все это почти тавтология, ибо в свернутом виде содержится в главной фразе - прославился в девятнадцать, погиб в двадцать семь. Именно ранняя смерть придавала завершенность этому секс-символу шестидесятых. Символу победы юности над жизнью. "Они все его любили, а он их всех презирал!". Каин и Манфред в одном флаконе. О, как читали "Героя нашего времени"! До дыр. Лермонтов был Печориным. Впрочем, нет, не так. Печорин неизмеримо глубже этого плоского идола - "Лермонтова шестидесятых". Лермонтов был тем, что в состоянии был различить в Печорине Грушницкий, чему пытался подражать, задыхаясь от удушливой ненависти, самой страшной, самой безысходной ненависти, вырастающей из отвергнутой любви. Десятки и сотни тысяч Грушницких, счастливых невозможностью встречи с предметом любви, невозможностью, позволявшей отождествляться именно с ним, игнорируя находящийся рядом собственный портрет... Стихи тоже почитывали. Но уже как бы по обязанности - надо же было знать, чем именно любимый герой прославился. Вчитываться не следовало - лишних десять минут над "По небу полуночи ангел летел..." - и все, жестяное чудище - "тот-самый-который-в-двадцать-семь-уже-все" - осыпалось ржавыми чешуйками, и проступало настоящее... А это было смертельно опасно - человек, понявший больше, чем следует, больше, чем принято - обречен. Он может молчать и таить свое понимание, изо всех сил стараться соответствовать, не выделяться, подхихикивать в нужных местах - все впустую. У него изменился запах, он чужой. Никто не подвергает его сознательному остракизму, его сторонятся подсознательно, но он неотвратимо выталкивается из круга, как птенец-хозяин выталкивается из гнезда кукушонком. Кукушонок - а тем более круг, среда, слой кукушат - не ставят себе сознательной цели, они так устроены. Их инстиктивная беспорядочная возня не может привести к другому результату - только к изгнанию законного наследника, хозяина гнезда...

Надо было аккуратно обчитывать все неподходящее, вычитывая, допустим, из "Валерика" - едва ли не лучшего военного текста в русской литературе - только вступление - "Я вам пишу случайно, право..." Далекая столичная красавица, отвергнувшая или изменившая, гордый герой, на войне достигший желанного равнодушия и едва скрываемого презрения к обидчице... Кр-расота! Графья, канделябры, бим-бом-брамсели... В бананово-лимонном Сингапуре, короче. А чего там дальше - какие-то казаки, какие-то чеченцы... Не Сингапур. Только не различить усталого солдата, может быть, впервые в жизни переставшего быть гениальным и капризным мальчишкой, и смутно предчувствующим, что ему - взрослому - суждено написать только несколько десятков строк, ему, в отличие от Пушкина, не будет отведено семи чудесных последних лет, которые только и позволили нам узнать взрослого Пушкина...

Крик, преследующий на лестнице убегающего героя популярного фильма: "Тебе уже двадцать семь! Лермонтов в твоем возрасте уже умер!" - преследовал все поколение шестидесятых. И поколение было обречено на поражение - в его собственных категориях успеха и поражения - именно из-за этой оглядки на образец, оригинал. Оглядки, выдающей неподлинность, производность оглядывающегося... Родовой оглядки Грушницких...

Так вот, о шубах. В первом подростковом чтении мандельштамовское: "За все, чем корили меня - за барскую шубу, за астму..." - скользило легко, не царапало - естественно, корили. Советские и должны были корить - и именно за барскую шубу. Чужеродность, несовместимость Мандельштама даже не с персоналиями, а со всей системой - с Союзом Советских писателей (впрочем, с союзом любых писателей, с самой возможностью собраться не втроем-вчетером друг друга любящих и друг другу верящих а многотысячной организацией, учреждением, но это понималось позже), со съездами и уплотнениями, с физкультурными маршами и профсоюзными собраниями - была очевидна. Просто забавно было наблюдать за любыми его попытками продемонстрировать причастность, каждая из которых должна была восприниматься как провокационная вылазка умного и глумливого врага: "...я - человек эпохи Москвошвея. Смотрите, как на мне топорщится пиджак..." "Как - "топорщится"?! Что значит - "топорщится"?! Советское - значит отличное! Нигде кроме, как в Моссельпроме, понял, с-сука!"

А поскольку дух шестидесятых, уже, правда, порядком истончившись, все еще витал вокруг, то и Мандельштам представал новым секс-символом, тем-самым-который-самый-честный-с-большевиками-никогда-никогда-и-ордер-у-Блюмкина-порвал-выбросил-и-стихи-против-Сталина-и-вообще-единственный-которого-убили-за-дело-в-смысле-он-им-никогда-своим-не-был-всех-таких-убили-еще-раньше-как-Гумилева... - и так далее, не останавливаясь, пока дыхание не собьется...С горящими глазами, в восторге первого детского открытия самой идеи антикоммунизма, и мир был по-прежнему прост и ясен, и в бодром каппелевском строе разгонять большевиков шли народные герои Мандельштам и Гумилев... И шуба у каппелевского Мандельштама могла быть только барской - а как же иначе? - и должна была вызывать зубовный скрежет у "совписов", как и любой другой мандельштамовский атрибут....

Но великое искусство шестидесятых - обчитывать неудобное - была вскорости безнадежно утеряна, и как следствие, безнадежно и навсегда была утеряна простота и ясность мироустройства... И куда сложнее и неоднозначнее оказались взаимоотношения Мандельштама со страной и с властью...

Но шуба! Когда она оказалась всего лишь облезлым енотом, купленном по случаю на барахолке! За что же корили? Почему его? Память услужливо подсовывала нестеровский портрет тогда еще графа Алексея Константиновича Толстого на весенней улице, любующегося капелью, в распахнутой шубе, насколько удается разобрать - вроде бобровой, во всяком случае, определенно и несомненно "барской" , и ты понимаешь, что именно ее и представлял, читая Мандельштама... Так что - бывшего графа не корили? Или он, вернувшись из эмиграции, в советской России по тем же весенним улицам ходил в матросском бушлате или комиссарской кожанке? И хотя еще не очень понятна была роль бывшего графа в судьбе Осипа Эмильевича (воспоминания Надежды Яковлевны удалось прочесть значительно позже, а тогда только и было, что тот самый "синий, с предисловьем Дымшица" и харджиевскими комментариями томик "Большой библиотеки поэта", ценой ровно в одну стипендию на черном рынке), но эта пара как-то вдруг нерасторжимо сцепилась друг с другом в каком-то таинственном антагонизме благодаря смешному и нелепому предмету туалета...

А действительно, почему? Это же был не воронежский еще Мандельштам, все понявший и все озвучивший, и ожидающий неизбежного конца с тоской обреченного, но и с редчайшей - там и тогда - гордостью человека, знающего, за что его будут брать... Это же Мандельштам начала двадцатых, совершенно искренне пытающийся жить "дыша и большевея", "как в колхоз идет единоличник" (хотя и та, и другая строка были написаны гораздо позже, в том же Воронеже)... Кто-либо мог знать заранее, что попытка заведомо обречена? Или сомневаться в искренности попытки? Но не сомневались же по поводу того же бывшего графа, вчерашнего врага, откровенно приспосабливавшегося... (Здесь на память приходит другой портрет, какой-то петров-водкинский, что ли - румяный гигант с салфеткой на груди за пиршественным столом - но салфетка свидетельствует, что это не экстраординарное пиршество, а именно что обыденный обед - и страсть во взоре, обращенном на разнообразные блюда - страсть столь пламенная и неподдельная, что сама собой напрашивалась мысль: вот она, единственная подлинная страсть этого Гаргантюа) Не помню, в чьих мемуарах всплыла потрясающая деталь - А.К., указывая на табличку, возвещающую, что здесь проживает "Гр. А.К. Толстой", понизив голос, с заговорщицкой улыбкой прокомментировал: "Кому - граф, а кому - гражданин..." Может быть, в эту самую минуту он и стал "бывшим графом"? Как и все остальные "бывшие", становившиеся таковыми не тогда, когда большевики приклеили им этот ярлык, а когда в первый раз, заполняя анкету, собственноручно вписывали - "бывший граф", "бывший князь"... Инстинкт самосохранения оказался сильнее родовой чести, что автоматически ставило их вне сословия - ведь сама суть сословия заключалась в том, что честь - превыше жизни... И сегодняшнее "Дворянское Собрание" - просто следующее звено цепочки предательств. Дети и внуки легко и весело предают отцов и дедов, ставших "бывшими", самозвано присваивают себе право вычеркнуть из истории два поколения рода, объявляют себя продолжателями прадедов, делая вид, что не понимают очевидного: сами прадеды отвернулись бы от них с отвращением - за нежелание платить по счетам отцов. Идея дворянства - родовая идея, и если сегодня кто-нибудь имеет право открыто и честно смотреть в глаза портретам предков в Третьяковке - то только тот, кто живет жизнью сына и внука "всего лишь" токаря Голицына, инженера Оболенского, ветеринара Волконского... Все же прочие наращивают и без того неподъемную тяжесть родового проклятия, переадресовывая его уже собственным детям и внукам.

Собственно, потому и ничем "не корили" бывшего графа - человек, однажды решивший быть "кому - графом, а кому - гражданином" - навсегда перестает быть первым и навсегда лишает себя возможности стать вторым. И становиться тем, кем останется отныне и навеки - холуем. А верному (в понимании восторжествовавшего быдла, то есть служащему именно что за страх) холую многое можно простить. И барские замашки, и уж тем более шубу. Кому надо - прекрасно понимают, что в действительности-то ходит бывший граф в самом что ни на есть вонючем и рваном бушлате с хозяйского плеча. С неотмытой и несмываемой кровью, мочой и блевотиной. А бобровая шуба - это так, видимость... Так позволяют старому лакею поворовывать по мелочи из буфета - рюмочку-другую. Он и сам меру знает...

А Осип Эмильевич просто был собой. Это вообще просто - после того, как человек решил "быть", даже если весь остальной мир предпочтет "казаться". Он слишком хорошо помнил, кто он, зачем и откуда. Он помнил, из какого "омута злого и вязкого" вырос, и многое другое. И не был озабочен ни тем, чтобы быть последовательным, ни тем, чтобы окружающим легче было его классифицировать...С одной стороны - отчетливая и сознательная демократическая гражданственность (и "Гражданин Шенье", и - "для того ли разночинцы//Рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал?"). С другой стороны - Мандельштам был одним из последних хранителей идеи возведения в достоинство поэта, как совершенно "недемократической" процедуры рукоположения (замечательный диалог о том, как кто-то смеет называться поэтом: -Кто его признал поэтом? -А тебя? -Меня Гумилев признал... -А Гумилева кто? -А его Брюсов признал...) Человек, знающий кто он такой, и если даже разделяющий заблуждения окружающих - то только в результате сознательного выбора - "нельзя же оставаться единственно правым, если ошибается весь народ..." ( Вы слышали, господа бывшие комсомольцы? Как вас там теперь... "Единственно правые"? "Истинно правые"? Ах, да, "Правое дело"...) Что могло быть страшнее для той власти? Мандельштам должен был быть уничтожен - просто потому, что был недопустимо свободен. А до того - его "корили", точнее, травили, за что угодно, за шубу? Хорошо, пусть за шубу... За то, что в шляпе, за то что без шляпы, за то, что выделялся из холуйской толпы бывших князей и графов, бывших крестьян и рабочих, бывших офицеров и интеллигентов. За то, что пытался заклинать судьбу - "...меня только равный убьет!". Ну как толпа "бывших" должна была снести это оскорбление, ведь "неравными" были только и только "бывшие", люмпены с разнообразным прошлым.

А вот развитие темы в менее людоедское время - старая байка о бездомном и непубликуемом Николае Рубцове, которого доброжелатели привезли в Переделкино к самому большому литературному начальнику Сергею Михалкову, несомненному (и даже куда более успешному) наследнику бывшего графа. Что характерно, тоже "из бывших". Рубцов долго наблюдает, как Михалков в небрежно наброшенной шубе (история не сохранила ее описания, но, вне всяких сомнений, мандельштамовского облезлого енота Михалков себе позволить не мог. Не по чину. Так что, по умолчанию, будем считать шубу барской. По крайней мере - "барственной") медленно и вальяжно сходит с крыльца, привязывает кобеля, возится с многочисленными запорами на калитке... Когда, наконец, калитка открывается, Рубцов снимает шапку и низко кланяется со словами: "Здравствуйте, барин!". На этом, естественно, аудиенция заканчивается. Рубцова не печатают по прежнему.

Если эта история вымышлена, то остается лишь сожалеть о том, что имя автора, продемонстрировавшего гениальность не только литературную, но и культурологическую, так и останется неизвестным. Прелесть картинки в том, что Михалков ("из бояр МихАлковых", как будет назойливо напоминать всем, когда кардинально сменится коньюнктура, уже самый главный национальный режиссер), приходящийся крестьянскому сыну Рубцову "барином" еще и по "писательской линии", то есть как бы "барином вдвойне" - демонстрируя в быту все признаки барства, да собственно, как и любое совковое начальство, требующий к себе именно такого отношения, не может позволить произнести запретное слово вслух. Он прекрасно понимает, что это слово по отношению к нему может звучать только чудовищной издевкой. Он давно лишился остатков толстовской спеси, позволявшей всерьез полагать, что можно быть "кому - графом, кому - гражданином"... Полвека власти членистоногих выплавили новое единое сословие, в котором потомки Кисы Ворбьянинова, Васисуалия Лоханкина, "бывшего горского князя, а ныне - трудящегося Востока гражданина Гигиенишвили" (ох, не зря мудрый Набоков выделял в советской литературе только Ильфа и Петрова!), так же, как и товарища Швондера, втайне осознают единственным своим законным предком трактирного полового Клима Чугункина... Хозяина.

Ну, а в качестве эпилога - чудесная довлатовская рассказка об Андрее Вознесенском, терпеливо сидящем в сарае в том же самом Переделкино, накинув дубленку на голое тело, чтобы выскочить во двор и начать обтираться снегом - "русский медведь" - когда подъедут американские гости. Тоже в некотором роде - шуба...

УКРАДЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
(1998)

За чужую печаль
и за чье-то незваное детство
нам воздастся огнем и мечом
и позором вранья...
Возвращается боль,
потому что ей некуда деться,
возвращается вечером ветер
на круги своя.

А. Галич

ПЕСНЬ НИКАКАЯ
(ПОВЕСТЬ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ)

Где -то в начале восьмидесятых, сидя в кафе в чужом городе, я услышал обрывок разговора за соседним столиком. Двое моих ровесников обсуждали "Сказку о тройке" Стругацких. Повесть в Союзе не выходила, и я ее еще не читал. Не задумываясь, я развернулся к ним вместе со стулом: "Ребята, а у вас есть?.." Они внимательно на меня посмотрели, заулыбались, один полез в дипломат и достал свежее "посевовское" издание. Жадно схватив книгу, я вдруг вспомнил: "А, черт, не успею - у меня самолет через четыре часа!" Хозяин книги, помедлив секунду, решительно сказал: "Ладно, забирай с собой. Наши уже все прочитали." К счастью, у меня нашлось чем отдариться - с собой был перечитываемый в дороге "Мандельштам" Никиты Струве - "ардисовский", кажется - невосполнимая утрата. Менее, впрочем, невосполнимая, чем "Сказка о тройке" для моих новых знакомых - к ним в Красноярск книги из-за бугра доходили куда реже, чем ко мне в Ереван. Мы весело протрепались часа полтора - кто не помнит тот неповторимый тип первого трепа при знакомстве образца начала восьмидесятых - трепа под бутылку чего подешевле с минимальной закуской, на девяносто процентов состоявшего из вопроса: "А читали?..." и если ответ был отрицательным, излагался максимально сжатый реферат очередной книги, которую, конечно же, каждый из "наших" был просто обязан прочесть, но в силу физической невозможности, должен был на долгие годы ограничиваться таким вот устным рефератом... Мы полностью относили к себе фразу из тех же Стругацких: "Ему не давали книг, и он умер от голода", мы безошибочно опознавали друг друга по этому голодному блеску в глазах , и не было в наших действиях ни капли альтруизма - просто всем было очевидно, что только такой modus operandi и спасает от голодной смерти каждого из нас... Я не помню, как звали моих тогдашних собеседников, химиков из местного университета, как не помню уже их лиц, адреса и телефоны пропали после очередной потери записной книжки. Думаю, с моим именем, лицом, телефоном и адресом произошло то же самое. Да и что, собственно, произошло экстраординарного? Ну, очередная встреча со своими, махнулись книжками и поговорили, велика важность!

Каждый из нас знал, что в любом городе может встретить своих. Встретить где угодно - в любом НИИ, на любом заводе, в каждой поликлинике, школе или больнице, просто в чистом поле, в пустыне, в тайге - с геологами, геодезистами, да мало ли с кем... Своих не могло быть - просто по определению - только в райкомах, горкомах, обкомах, да еще в первых, режимных отделах тех самых заводов и НИИ.

Это самое "мы" не поддавалось никаким попыткам дать исчерпывающее определение, хотя и казалось интуитивно очевидным - хотя бы методом исключения. В стране, по большому счету, было всего три занятия - воровать, проповедовать всесильное, потому что верное учение и работать. Любое занятие так или иначе сводилось к трем основным. Рабочий на заводе немного работал - или имитировал работу - немного воровал. Руководитель любого ранга немного воровал, много проповедовал и очень много распределял - то есть воровал опосредовано (так уж устроен человек распределяющий - в результате его деятельности всегда оказывается, что ему положено куда больше, чем тех, кого он как бы обслуживает). Так что страну населяло три идеальных типа - буфетчики, комиссары и работники, причем комиссаров в чистом виде практически не встречалось - ну, разве что профессиональные марксисты - специалисты по марксистско-ленинской философии и прочей политэкономии социализма. Даже наиболее близкий им армейский политработник уже имел в себе что-то от буфетчика - ему было, что красть. Мы - это был тип работника в чистом виде. "Мы" - это были люди, каждый из которых, если оказывался перед выбором - увеличение зарплаты или замена на рабочем столе "Электроники-60" на только что появившуюся в природе IBM РС XT - просто не мог выбрать деньги. Или еще проще - "мы" - это те, кому большевики мешали работать. Мешали прямо - когда инженер-физик из НИИ, относящегося к ведению Минэлектропрома, встречался с коллегами из Минсредмаша или Минобщемаша, работающими над той же темой, с соблюдением всех правил конспирации - ибо злостно нарушал режим секретности. Или когда, из раза в раз, толпа физиков и конструкторов вручную толкала многотонный автоприцеп с очередным спутником Метеор добрый километр - из Сборочного цеха в Испытательный - потому что никак невозможно было вовремя подать транспорт. Мешали, многолетним запретом на кибернетику обеспечив нам, как в старом анекдоте, отставание навсегда. И мешали косвенно, невозможностью читать, невозможностью разговаривать... Да, Боже мой! Если кому-то непонятно, что недоступность, к примеру, Набокова или Солженицына прямо сказывалась на результате труда не только гуманитария, но и того же инженера - то значит, он просто не очень понимает, чем работа отличается от службы...

Это неуловимое, неопределяемое "мы", "наши", "свои" - было главной ценностью и единственной опорой существования, единственным источником той иррациональной уверенности, что рано или поздно эта страна станет действительно нашей страной, каким-то образом с ее поверхности исчезнут райкомы и первые отделы, лагеря и тюрьмы, спецсанатории и госдачи...

И мы мучительно искали облик своего светлого будущего, искали идеологию... И когда в качестве рабочей гипотезы приняли, что этим будущим должны быть демократия и рынок, то вкладывали в это очень конкретное содержание. И понятие рынок означало, кроме всего прочего, возможность сбросить со своей шеи орду комиссаров-распределителей, и можно было мечтать, на что пойдут эти немыслимые средства, уходящие на содержание многомиллионной армии дармоедов. А демократия, кроме прочего, означала опять же гигантскую экономию за счет другой орды - комиссаров-политработников...

Никто не знал, как и когда это произойдет, одни уходили в диссиденты, размножали "Хронику текущих событий" и делали первый шаг на пути, неотвратимо ведущем в пермские лагеря, и дальше - либо к смерти в лагере, либо - после отсидки - к высылке, эмиграции, тоже, собственно, бывшей разновидностью смерти, инобытием, жизнью в царстве теней, откуда нет возврата... Другие штудировали Че Гевару, конспектировали "Партизанскую войну в городе" и "Партизанскую войну в горах", заучивали наизусть реальные и не очень реальные рецепты - как варить напалм на газовой плите, как смастерить миномет из обрезка водосточной трубы и огнемет из автомобильного насоса, пытаясь время от времени убедить диссидентствующих, что лозунг "Уважайте свою собственную конституцию" - есть вредная интеллигентская утопия, что разговаривать с большевиками можно на единственно понятном им языке - языке напалма и минометов... Третьи - подавляющее большинство - просто жили, работали, учили, лечили, писали, любили, рожали - и читали, перепечатывали, ксерокопировали и пускали дальше по цепочке книги. И еще ждали. Ждали, когда их позовут. Ждали, пока доспорят диссиденты - которым было легче стоять на своем, опираясь на два поколения предшественников - и революционеры, у которых не было предшественников... да вообще ничего не было, кроме нелепых бумажек с неправдоподобными рецептами. При других обстоятельствах это было бы очень смешно...

И когда наступил август девяносто первого - всем померещилось, что наступил наш час, наша революция, революция, единственным лозунгом которой было: Уберите идиотов, не мешайте работать!... Но этот август оказался нашим вечным позором и концом самого понятия "мы"...

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
(ПРЕДПОСЫЛКИ СУГУБОЙ СИЮМИНУТНОСТИ)

А до того были веселые годы, начиная с восемьдесят пятого, когда стало ясно - все началось, стронулось, надо только ускорять события, "процесс пошел", и он необратим... И мы весело неслись вперед, заранее ощущая себя победителями, мы были снисходительны, как победители, мы готовы были принять и простить всех раскаявшихся и осознавших, ну не мстить же, в самом деле, не уподобляться же им. И мы готовы были принять в свои - да что там принять, просто сделать своим героем секретаря обкома, сдавшего партбилет, мы радовались, глядя на речистых и ясноглазых наших представителей... вылезших неведомо откуда. Впрочем, достаточно было просто поинтересоваться - все стало бы прекрасно ведомо. Они приходили из тех самых райкомов и обкомов, из Госплана и редакции журнала "Коммунист", и даже те немногие, кто был не из системы, напоследок успевали заскочить в партию, прекрасно зная, что через два-три года партбилет надо будет сдать, но так же прекрасно понимая, что партия, как и любая жесткая вертикальная структура, в момент агонии из методичного эскалатора, медленно но верно влекущего наверх терпеливых, превращается в мощный трамплин для ловких и быстрых. Но только задним числом, только о выкинутых за ненадобностью Собчаках и Станкевичах мы узнаем эти пикантные детали - вступление в партию в 87-ом, 88-ом, 89-ом... О тех, кто еще находиться в игре, нам это только предстоит узнать. А кто из них и с какого года был по совместительству не только народным трибуном, но и вульгарным стукачом, сексотом, мы уже, похоже, никогда не узнаем. И только сам факт, что эту тайну, в той или иной форме, насмерть отстаивали от нас практически все, может немного саму тайну приоткрыть...

У них была своя революция, у вторых секретарей, мечтавших избавиться от первых, у помощников и референтов, интеллектуальной обслуги, втайне ненавидевшей своих хозяев, у директоров, которым секретари - и первые, и вторые, и все прочие - мешали разворовывать свои заводы открыто, гордо и с размахом, у всей номенклатурной и околономенклатурной сволочи, которой надоело изображать народных слуг, надоело вещать об общенародной собственности, надоело таиться, заказывать по несколько одинаковых костюмов - чтобы не бросалось в глаза, надоело жрать свои спецпайки за спущенными шторами, и страстно мечталось наконец скинуть маску, обнажить мурло и утробно взреветь: "Мое! Я - хозяин!" Революция буфетчиков.

Очень немногие сразу поняли, что сыграли роль статистов в омерзительном балагане - к счастью для новых-старых хозяев, балаган получился кровавым, трое мальчишек, убитых в неразберихе такими же мальчишками-солдатами, насмерть перепуганными и ничего не понимающими в происходящем, стали для большинства несомненным доказательством подлинности и величия. Привычка к крови пришла позже...

Это большинство прозревало медленно и мучительно - одни упорствовали до Беловежских соглашений, другие - до расстрела парламента. Главное, что мешало понять все сразу - ведь не очень-то и маскировались - была гордыня. Ну как же, нас таких умных и проницательных, кинули, как на вокзале? Мы оказались первыми в череде обманутых вкладчиков, задолго до народного героя Лени Голубкова. Осознание этого было настолько невыносимым, что те из нас, кто случайно оказался в те августовские дни не вокруг, а внутри Белого дома, кто оказался свидетелем "ночи мародеров", пьяного дележа постов и кабинетов, и ушли после того, как услышали обращенный к ним вопрос: "А ты кем хочешь быть?" (раз уж здесь, внутри, значит - свой, не из тех дураков за окном, а что никто тебя не знает - велика важность!) - и они молчали долгие годы, не в силах рассказывать о презрительных ухмылках, с которыми истинные победители рассматривали в окно толпившихся снаружи идиотов, искренне радующихся своей мнимой победе. И мы не нашли лучшего способа избавиться от невыносимого стыда, кроме как старательно, изо всех сил забыть, что было такое "мы". Потому что обманут был не ты лично - обманута была общность, сословие, а если его и не было вовсе, то ... И мы - то есть бывшие "мы" - поодиночке и даже с отчаянной лихостью - а пропадай оно все! - стали встраиваться в прекрасный новый мир. Что ж, в нем были места, предназначенные и для нас.

Те, кто так и не пожелали бросать любимую работу, составлявшую, собственно, смысл жизни - были обречены на превращение в маргиналов. Долгие годы жизни на мизерную зарплату при сумасшедшей инфляции, а потом и вовсе без зарплаты, годы, состоящие из копания картошки, голодных обмороков на работе, домашних скандалов и разводов, забастовок и голодовок - превратили талантливых, гордых и веселых людей в истеричных, злобных существ, озабоченных только завтрашним куском хлеба для детей... Их, наверное, еще можно накормить, одеть и успокоить - хотя на последнее уйдут как минимум годы - но можно ли когда-нибудь снова превратить их в творцов и открывателей?

Те же, кто раньше сообразил, что верность профессии означает скорое и необратимое вытеснение на обочину жизни - ушли. Ушли в мелкий бизнес или самозванными специалистами-менеджерами - в бизнес крупный, в челноки и в ларечники, в журналисты и производители дурацких компьютерных игрушек, в аналитики и референты - пошли в услужение к хозяевам. Ушли, смени шило на мыло, маргинализацию на пауперизацию - потерю корпоративного и связанного с ним социального статуса, потерю профессиональных навыков и ценностной ориентации... Почти никто из них не стал действительно специалистом в новой области, все более или менее успешно имитируют профессионализм - благо, работодатель в массе своей невежественен сверх воображения и обманывать его не составляет никакого труда. Но в отличие от хозяев, никогда не бывшими профессионалами ни в чем, сами менеджеры хорошо помнят, что когда-то действительно были специалистами, и живут в постоянном напряжении, испытывая сложнейший комплекс эмоций - и презрение к себе за предательство, и страх самозванца - вдруг появятся настоящие специалисты - хотя откуда бы им взяться, импортировать их будут, что ли, в промышленных масштабах - и наконец, страх спьяну проболтаться, выдать свои настроения - ибо в новой игре требования к лояльности и идеологической выдержанности куда выше, чем в старой, если в тебе только заподозрят "потенциальный источник неприятностей" - все, до свидания, а страх перед нищетой, оказывается, ломает даже тех, кого не брал страх перед лагерями... Они живут в непрерывном напряжении, время от времени срываясь в запои - единственное средство забыться, но и это не помогает, а время идет, и напряжение только нарастает...

Мы все, и те, кто ушли, и те, кто остался, променяли один, общий стыд на другой, персональный - и на этом обмене проиграли все...

ПЕСНЬ ПОЛУТОРНАЯ
(ПОВЕСТЬ О ПОГИБЕЛИ ЗЕМЛИ РУССКОЙ)

...Я хожу до сих пор со сведенными тупо бровями.
Пропивал и считал: как припомню - стыдом опалит!
Всю страну отхватили с морями ее и краями
и за все уплатили неполных двенадцать поллитр!
Отдаю обстановку за так спекулянтам-уродам,
и останутся скоро в дому простыня да кровать,
Ты прости мне, Россия, что я тебя дешево продал!
Мог продать подороже. А мог бы и не продавать.

Е.Лукин

И когда эти "мальчики ниоткуда", важно надувая щеки, велеречиво советуют нам с телеэкранов побольше работать и становиться "средним классом", выбиться, так сказать, в люди, мы узнаем их в лицо. Это же они, тогда еще не обкомовскими, а еще только райкомовскими функционерами приходили к нам в университет на День Физика, они тогда ничего не смели советовать, просто хотели попить с нами пивка, попеть песенок, хотели, чтобы за ними тоже признали право называться людьми. И, будучи посланными на три буквы, безропотно плелись обратно в райком пьянствовать друг с другом и копить обиду. (Забавно было снова наблюдать ту же сцену во время неудавшейся попытки Кириенко с Немцовым выпить водки с шахтерами на Горбатом мосту... Ничего, им не привыкать.)

Господа, а может, по второму разу - на старт? Все, так сказать, неправедно нажитое - обратно в казну, и давайте с нами на равных? Без халявной собственности, без комсомольских кредитов... Придумал проект, составил грамотное технико-экономическое обоснование, пришел в банк (а там - ни одного обкомовского приятеля, представляете?), получил под свое ТЭО кредит (если дадут), и - вперед! А там посмотрим, кому из нас в магнаты, кому - в средний класс, а кому - на паперть. Не хотите? Жалко, жалко... Вот смеху было бы!

Вообще интересно было бы исследовать психологию младореформаторов - такое ощущение, что там - законченная клиника. Если нормальная обкомовская сволочь должна была, всего лишь, время от времени повторять ритуальные заклинания о служении трудовому народу - при искреннем презрении к этому самому "трудовому народу", к "быдлу" - то этим бедолагам приходилось демонстрировать в своем внутреннем космосе высший пилотаж - совмещать обе хозяйские поведенческие модели с презрением к самим хозяевам, да еще старательно имитировать единство с "нашими" в рядах одной "продвинутой, блядь, интеллигенции". А также безропотно проглатывать проявления нашего презрения, если по неосторожности подходили к нам слишком близко. А вы спрашиваете, почему все так, а не иначе. На нас же отыгрываются за долгие годы унижений очень нездоровые люди с сильно расшатанной психикой...

Самое потрясающее, это когда у них хватает наглости именовать себя "профессионалами", или того хлеще, "технократами". Нижегородский знаток дианетики и айкидо, насколько можно судить по более чем скупым биографическим справкам - только и успевший за свою короткую посткомсомольскую жизнь, что приватизировать обком и открыть в нем банк районного масштаба - возглавляет "правительство технократов"! Ребятки, может вам слово за красоту приглянулось, а в словаре значение проверить лень, так я вам опять же на пальцах объясню: "технократия" - означает власть профессионалов, специалистов, в смысле людей, которые умеют делать что-нибудь конкретное. Не осуществлять руководство, не организовывать процесс, а работать. Еще доступнее - это люди, которые, если их никогда начальниками не назначат, не окажутся перед выбором - с голоду подохнуть или в дворники пойти. А ну-ка, навскидку, кто из вас способен зарабатывать на жизнь каким-нибудь реальным делом? Не начальником, не директором, не министром, не председателем правления, не главой фонда-центра-института, существующего только до тех пор, пока приятели при власти или ворованных деньгах подбрасывают липовые заказы, даже (о ужас!) не советником или консультантом... Ну? Инженером? Врачом? Программистом? Писателем? Диспетчером на энергетической подстанции (ау, Анатолий Борисович)? Юрисконсультом хотя бы, нотариусом, ну, хоть бухгалтером занюханым? Может разве в старое время - экономистом в плановом отделе, да нет уже ни того времени, ни тех отделов...

Нет, понятно, что людям не очень доступно значение этих слов - ну, не могли они ни в обкоме комсомола, ни в журнале "Коммунист" встретить ни одного профессионала. Не ходили туда профессионалы. Незачем. Но неужели они совершенно не отдают себе отчета в том, что вокруг их обкомов жила большая страна, в стране были миллионы специалистов, и не надо разбрасываться словами... По-первости, пока они не стали, наподобие своих приятелей-олигархов, делать вид, что всегда именно здесь и сидели, а наивно пытались объяснить, откуда они, такие замечательные, взялись, раздавался какой-то жалкий лепет о подпольных кружках. Это был класс! "Чикагские мальчики" из кружка! Тогда и матрос Железняк, прославившийся знаменитым "Караул устал", прежде чем лечь в степи под курганом, - тоже профессионал. Посещал же кружки! И "литературу" почитывал... Причем меры в своем "профессионализме" люди не знают никакой. Только что Чубайс был лучшим министром финансов всех времен и народов и, брезгливо морщась, рассуждал о непрофессионализме всех своих оппонентов, как вдруг - стал самым главным электриком. И нате вам - всего через три месяца, все так же брезгливо морщась, произносит то же самое! Орел! Все науки превзошел, за три месяца всех энергетиков за пояс заткнул! В общем, Василий Иванович, а в мировом масштабе можешь? - Нет, Петька, в мировом масштабе не могу - языков не знаю... Так наши технократы и языки знают! Хана. Завтра начнут нам аппендиксы вырезать. То есть сами, конечно, в кишках ковыряться не полезут - противно, а вот модернизировать процесс, написать пару-тройку директив, о том, как отныне следует резать, а главное - кто именно будет заведовать сэкономленными медпрепаратами - это запросто. Подох пациент - значит в собственном непрофессионализме расписался. Нет, господа, воля ваша, хватит с нас профессиональных начальников.

Впрочем, сами они предпочитают называться "кризисными менеджерами". Нет, далеко за океаном это словосочетание имеет вполне реальный смысл (любой интересующийся легко может ознакомится пусть и далеко не со всеми, но со многими документами корпорации "Ренд", освещающими роль этого сообщества в нашей "демократической революции". Действительно, без дураков, блестяще проведенная кризисная операция. И хотя бы десяток-другой подлинных, а не самозванных кризисников нужны сегодня России больше, чем что-либо иное. Но это тема другого разговора). На родных же просторах это словосочетание стало обозначать все того же до боли знакомого "ответственного работника". Вообще, похоже, что делились чуть ли не по возрастному признаку: кто постарше - тот либо "опытный хозяйственник", либо "кадровый патриот". Кто помоложе - "кризисный менеджер" и, по совместительству, "профессиональный демократ". Причем степень невежества с возрастом никак не связана. Другие там просто не ходят. Ляпнет розовощекий политический вундеркинд Рыжков про своих НДРовцев, которые, "как троянцы, полезут из троянского коня" - и вроде бы никуда мы и не уходили от незабвенного Никиты Сергеевича с его "абстрактистами и пидарастами". Только у кукурузника оно как-то побойчее выходило...

Господа, да приведите же вы хотя бы один пример эффективности хоть "хозяйственника", хоть "менеджера"! Ну, за "хозяйственников", понятно, один Лужков отдуваться должен. Хорошо, отметем наветы недоброжелателей, что мол, легко Лужкову, когда весь банковский капитал в Москве сконцентрирован. Замечательно Юрий Михайлович Москвой рулит. Только не потянут его, сколь угодно могучие, плечи тяжесть ответственности за весь партхозактив. Да и сам он, что-то не видно, чтобы очень к этому стремился. И правильно. В конце концов, проще сделать исключение для одного-единственного Лужкова, чем во имя его терпеть многомиллионную армию дармоедов. А с "менеджерами" - вообще никак. Нет, любой из них может долго и красочно расписывать, какая титаническая работа была проделана, и какие именно объективные обстоятельства помешали достигнуть реальных результатов. Так может, хватит? Заранее же понятно - за что бы комсомольского разлива менеджер ни взялся, "объективные обстоятельства" тут как тут. Ну и отдыхайте! А то слишком уж накладно нам обходится каждая ваша попытка взяться за гуж...

Кстати, любопытное наблюдение - профессиональные демократы, просто обожающие наклеивать на любого оппонента ярлык Шарикова, никогда не вспоминают исходный материал, качество которого, по мнению авторов эксперимента, и определило последующее поведение изначально безобидного пса. Незнание текста? Или все гораздо проще: Шариков - человек ниоткуда, гомункул, а вот трактирный балалаечник Клим Чугункин - это уже недопустимо близко к собственным отцам и дедам?

Именно первобольшевик Чугункин, органически неспособный воспринять идею равенства, немедленно выстраивает новую социальную пирамиду, просто перевернув вверх ногами нормальную картину мира. Вся его нехитрая философия умещается в три строчки кимовской частушки из замечательной экранизации: "...Подойди, буржуй, глазик выколю, //глазик выколю, другой останется -//чтобы знал, говно, кому кланяться..." Чугункин просто не в состоянии представить себе ситуацию, когда никто никому не кланяется... Социальное отребье, бесполезный шлак, люмпены оказываются в роли элиты, а все творческое и продуктивное опускается в придонные слои.

За семьдесят лет Чугункины довели систему отбора в ряды своей антиэлиты до совершенства - когда основная селекция происходила даже не на подступах к властной пирамиде, а непосредственно в душах соискателей - человек с недостаточно гибкой спиной и с минимальными зачатками человеческого достоинства просто из брезгливости искал себе другие пути.

И когда якобы ниспровергается чугункинский Совок, сами Чугункины продолжают узурпировать все властное пространство - просто потому, что только они "обладают необходимым управленческим опытом". Все это давным-давно описано Ильфом и Петровым в крошечном рассказе "Как боролись с полупетуховщиной" - когда борьбу с идеологически вредным течением возглавляет лично Сандро Полупетухов с теми же проверенными помощниками...

Мое поступление в Литературный институт в восемьдесят шестом году совпало во времени с приходом нового ректора. Всем было известно, что человек с незаметной фамилией Егоров пришел из ЦК комсомола, дабы перекантоваться здесь годик-другой и перебраться в ЦК партии (прямо из ЦК в ЦК, без промежуточной должности, брать не было принято). Полтора года студенты и преподаватели с недоумением провожали глазами эту не то, чтобы нескладную, но явно выламывающуюся из институтской атмосферы фигуру. Весь какой-то комсомольски-устремленный в неведомые дали, с какой-то полуармейской выправкой - он никому особо не мешал, и, если очередное, слишком уж нелепое распоряжение вызывало в институте резкий отпор - немедленно сдавал назад - времена были слишком уж неопределенными, приходилось соблюдать осторожность... Он был просто неуместен, как был бы неуместен на его месте любой брандмайор или старшина милиции. И когда он, наконец, благополучно отбыл в те самые неведомые дали, в которые был столь таинственно устремлен - все вздохнули с облегчением и сразу о нем забыли - как казалось, навсегда. Вспомнить пришлось недавно, когда, с некоторой оторопью, читалось сообщение о назначении его министром культуры. А что? Опытный аппаратный работник, и к культуре некоторое отношение уже имеет - те самые полтора года ректорства... Да еще успел немного порулить бывшей "Ленинкой". Как именно рулил - неважно, объективные же обстоятельства! В нем уже не осталось ничего полувоенного, ничего комсомольского - он округлился, посолиднел, стал чрезвычайно похож на плюшево-уютного министра внутренних дел Степашина... В интервью и выступлениях уснащает свою речь цитатами, в чем раньше замечен не был. Оно и понятно - министру, в отличие от ректора, по чину полагаются референты и советники... А чего вы, собственно, хотели? Андрея Битова вам, что ли, в министры, Фазиля Искандера? А может, вообще Александра Исаевича? Да ни один из них никогда в жизни ничем не руководил, даже фермой животноводческой, не говоря уж о райкоме - и вдруг сразу - министр культуры! Вы бы еще своего Юрия Шевчука предложили, хи-хи. У нас свои кадры, проверенные! А писателей министрами назначать - это вам, знаете ли, не Франция... Да и не пойдут они к нам...

Вот с последним утверждением спорить трудно - действительно, не пойдут. К вам - не пойдут. Но вам-то самим за какие такие достижения там засиживаться? Когда в девяносто первом зашел разговор о суде над КПСС и о необходимости люстраций - помните, что началось? Не допустить раскола общества!, Белый террор!, Охота за ведьмами!.. Сам всенародно избранный лично поучаствовал... Ну, еще бы! Как бы это он санкционировал, допустим, десятилетний запрет на участие в выборах (в том числе - президентских) для бывших секретарей райкомов и обкомов! А самому после этого куда? Дачный кооператив сторожить? В общем, раскола общества не допустили. Результат - налицо. Начинать надо с того же самого места, теперь уже, правда, приравняв деятелей постсоветского Совка к деятелям Совка советского.

Во время последних шахтерских выступлений телевизионщики с особым удовольствием демонстрировали плакат, гласивший: "Все начальники - сволочи!" Сколько ироничных комментариев породил этот "неконструктивный" лозунг! Между тем на плакате была написана правда - простая, как блин. Шахтеры выступили в роли андерсеновского мальчика. Восемь десятилетий обратного отбора по определению не могли привести к иным результатам. Даже если во власть случайно попадал достойный и порядочный человек, он неизбежно - и очень скоро - оказывался перед очень простым выбором - либо принять правила игры и, тем самым, уподобиться прочим ее участникам, либо немедленно вылететь из рядов - и хорошо, если без пули в черепе... Скажи, читатель, оказавшись замом господина Коха в Мингосимуществе, как скоро ты бы стал акционером очередного "Монтес Аури" (то бишь "Златых Гор")? А если бы не стал, сколько бы ты удержался на посту? Нам упорно подсовывают нехитрую "дезу" - мы делимся по идеологическим признакам, мы - правые, левые, красные, белые, голубые и зеленые... Просто, чтобы скрыть еще более простую истину - мы разнимся почти биологически. Это едва ли не отдельная популяция, паразитический подвид homo sapiens-a, по природе своей неспособный к продуктивной деятельности... О, они прекрасно умеют мимикрировать, перехватывать любые лозунги и имитировать любую идеологию. Плотная сеть внутренних связей позволит им опять оттереть людей, выстрадавших свои идеи, и опять возглавить ряды. Не удивляйтесь, если завтра новые Гайдары с пеной у рта будут выступать за имперское величие, а Макашовы - за права человека - в зависимости от того, что окажется электорально перспективным. Поэтому каждый раз, когда начинается вязкий разговор о том что не в персоналиях дело, надо просто перестроить систему власти - надо отдавать себе отчет в том, что это рвется к кормушке очередная номенклатурная стая, заодно решая сопутствующую задачу - избавить от наказания предыдущую. И когда начинается другой разговор - о том, что во всем виноват Чубайс (Кох, Гайдар, Ясин, Уринсон, Ельцин - неважно, какой длины окажется список, важно, что он будет ограничиваться именами засвеченных героев грабежа и унижения) - это голосят те же, еще незасвеченные их подельники - с той же целью. Только совмещение двух процессов - во-первых, коренной трансформации системы власти, не оставляющей чиновнику возможности рулить финансовыми потоками и дающей возможность эффективного контроля, во-вторых, глубокая и кардинальная чистка всего аппарата - от правительства и администрации президента до последнего РЭУ - может дать какие-нибудь гарантии в будущем. Среди новых людей могут оказаться и воры, и бандиты - но среди прежних просто не может оказаться никого другого.

Министр внешнеэкономических связей в правительстве Гайдара, ныне - глава Альфа-банка Петр Авен разражается огромной статьей в "Коммерсант-дейли" по поводу того, что никакого либерализма в России не было. Вот удивил! Просто глаза нам открыл. Мы-то думали, что все у нас просто по учебнику. Вот только где был г-н Авен все предыдущие годы? Почему именно сейчас? Или дело в том, что надо успеть вовремя отмазаться, не угодить в список обреченных на заклание либералов, а в качестве какого-то банкира-олигарха можно и проскочить? Телевидение и газеты взахлеб обсуждают откровения отставного "делателя спецэкспортеров", высказавшего пару банальностей, которые все эти годы не были очевидны только тем, кто существовал в виртуальной реальности теленовостей, аналитических записок и проведения бюджета через Думу - то есть так или иначе участвовал в Большом Грабеже. Оригинальным показался, пожалуй, только тезис о том, что, в отличие от недопустимых компромиссов, на которые шли прочие реформаторы, личная честность которых, впрочем, представляется г-ну Авену несомненной (как не вспомнить убежденность Чубайса в личной порядочности Коха! Но об этом - немного погодя) - сам г-н Авен "шел только на идеологически важные, но практически не очень значимые уступки". Спустя несколько дней, все тот же НДР-вский вундеркинд Рыжков простодушно огласил главный лозунг современности: "Мы, системные политики... те полторы - две тысячи человек, которые ездят на "Ауди" с мигалками... должны выработать новые правила игры... иначе придут новые люди, которым не нужны ни мы, ни наши правила..." А ведь тоже начинал за здравие: "Мы восемь лет дурачили страну..." Умри, Денис, лучше не скажешь! Просто до самых недогадливых стало доходить - полундра! Завтра могут отобрать мигалки! А то и вообще из машин повытряхивают! Сегодня начинается попытка еще раз отыграть сценарий девяносто первого года. Они будут говорить умные и правильные вещи (с восьмилетним сдвигом по фазе!), перехватывать идеи и лозунги, они опять будут еще более "нашими", чем мы сами... Одно обнадеживает - вряд ли они смогут достаточно быстро договориться - для них органичнее спасаться поодиночке, отпихивая и разоблачая друг друга. Иначе нам придется отделять чистых от нечистых по простому принципу: А что вы делали до 17-го? (августа, конечно, а не года!)

Но пока что - все процветают. Разбились на партии, кроют друг друга как попало, избирателю опять же раздолье - не нравится Чубайс? Пожалуйте к Зюганову. Воротит от Анпилова? Вас ждут у Гайдара. А расплодилось их! Ну еще бы - все (я повторяю, все!) прежние при деле, и лозунг -они сейчас напоследок еще пару мешков вынесут и исчезнут - был, оказывается, всего лишь тактической уловкой, а новых набежало... Вдвое больше? Втрое? В общем, не зря кто-то бросил про саранчу - и численность, и аппетит... Вот вам и эффективность рыночной модели (в их понимании, конечно!), вот вам и исчезновение распределителей... Ну и как бы между прочим, в промежутках между руганью, одни чего-то приватизируют, другие - в Думе сидючи - милые такие законопроекты принимают, типа выделения каждому депутату по шестьдесят тысяч долларов на обзаведение столичной квартиркой (ну, не возвращаться же ему, в самом деле, к собственным избирателям - рыло же могут начистить, и в тонкости входить не станут - за "финансовую стабилизацию" на лапу брал, или наоборот, за "поддержку отечественного производителя"). Третьи куда-то бюджетные деньги девают, вместе с разными забугорными кредитами, а потом с гиком и топотом искать начинают - да где же этот несчастный транш? Вот здесь же лежал, на этом самом месте! Я же собственными глазами... Куда же он мог задеваться? Это же просто смешно! Скажите, а правда, что он весь был на "Голосуй или проиграешь" потрачен? Да как можно! Как у вас только язык поворачивается! С чьего голоса поете! А что это за коробочка такая занятная валяется с полумиллионом долларов? Гм, действительно коробочка. Забавно. Не знаю, не знаю, впервые вижу. Да отстаньте, в конце концов, не видите - люди делом заняты, в поте лица пропавший транш ищут, чего пристали с коробочкой! Мало ли их, коробочек этих, по разным местам валяется!

А временами, спохватившись, что, мол, надо и об имиджевой стороне дела позаботиться, все начинают так же дружно и шумно бороться с коррупцией, или, там, с организованной преступностью. Тоже забавное зрелище. Давайте отвлечемся от унылой действительности, и представим себе, ну, абсолютно незапятнанного, честнейшего генерального прокурора в ослепительно белом фраке. И получает он, стало быть, директиву: "Давай, значит, генеральный... Совсем, понимаешь, эта преступность распоясалась! Так что действуй. Только ты не того... Ну, сам понимаешь... Давай!" А чего - "не того"? Чего - "сам понимаешь"? Как ему отличить, которая тут - "преступность", а которая - совсем наоборот? Начальство, то есть? По наколкам, что ли, лагерным? Тоже, знаете, не критерий! Возьмешь так одного, осмотришь внимательно - вроде нет наколок, и сам весь в галстуке - ну, извинишься, отпустишь, а оказывается - зря. Самая что ни на есть преступность. Это начальство потом разъяснит. Оно, начальство то есть, чего-то с ним не поделило. Или наоборот - поделило, а делиться совсем не хотелось. И наколка даже есть, только в несколько специфическом месте, видна только в моменты наивысшего возбуждения. Ну, или если крайнюю плоть пальцами оттянуть... Тоже со слов начальства... Другого возьмешь - тут уж вроде не ошибешься, весь исписан, прямо Эрмитаж ходячий - опять промашка. Может, и не министр, а вот депутат - запросто. Как быть? Как их различить, если ни по внешним признакам, ни по манере вести дела - невозможно? "Где кончается закон и где начинается Беня?" Только и остается, что рукой махнуть да гнать процентовку раскрытых правонарушений на бытовых убийствах. Пырнул кто с пьяных глаз сожительницу - тут ни голову ломать не надо, ни вероятности приключения себе на одно место словить - никакой... "Когда они кричат про борьбу с разрухой, мне смешно. Это значит, каждый из них должен бить самого себя по затылку!" Святая правда, профессор, семьдесят лет прошло, а все еще - правда...

(Такое же веселье было, когда левое правительство пришло. Все газеты и телеканалы кинулись нас наперебой убеждать, что господин Маслюков, хоть и коммунист, но не такой уж и страшный, а совсем наоборот - продвинутый бизнесмен, одних автомашин у него четырнадцать штук. Вот обрадовали! Возлюбили мы господина Маслюкова просто с нечеловеческой силой! Одного не пойму - как это мы до сих пор не скинулись всенародно, чтобы ему пятнадцатую машину преподнести? В благодарность за успехи на ниве личного благосостояния. Или это они своим сигналили: "Не боись, мол, наши идут!?" Только зачем же по открытым каналам? Своих можно было как-то иначе оповестить, фельдегерской связью, хотя бы...

Говорят, главный нижегородский технократ на своем интернетовском сайте приглашает всех желающих поучаствовать в дискуссии, дабы выработать новый политический язык. Скажите, Сергей Владиленович, а правда ли, что, когда ваше правительство учиняло борьбу против неплательщиков налогов, в том числе против черного нала, весь ваш аппарат в конце каждого месяца аккуратно получал, помимо смешной официальной зарплаты, конвертик с тем самым черным налом? Если правда, то вам, ясный перец, позарез нужен новый язык. Политический или еще какой - но новый. А то ведь на всех старых языках такие вещи очень неприятными словами обозначаются.

Есть такой анекдот. На презентации к человеку, стоящему с чашечкой кофе, подходит другой, с полной тарелкой, и начинает горячо объяснять, что все это халява, и не фига тормозить, стоя у стенки, пока все не расхватали. Услышав в ответ смущенное: Спасибо, но я ем, только когда голоден - советчик удивленно произносит: Ты, брат не обижайся, но ты просто животное какое-то! Смешно? Я думаю - не очень. Потому что - правда. Либо это их страна - и тогда мы здесь действительно не более, чем животные. (Ну, не можем же мы называться людьми, когда человеческая состоятельность измеряется количеством украденных миллионов!) Либо - наоборот.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ
(СЕАНС ЭКЗОРЦИЗМА)

Ребята, уезжали бы вы прямо сейчас, честное слово! Даже если, чуть напрягшись, допустить, что сами вы ничего не украли, ваших фондов, гонораров, многолетних беспроцентных кредитов и прочей мелочевки вам вполне должно хватить. Неужели вы не понимаете, что сегодня приток новых рекрутов к Баркашову и Макашову прямо пропорционален частоте мелькания на экранах ваших лоснящихся... гм... лиц? (Не думаю, что в девяносто третьем у Белого Дома было очень уж много участников прежнего, августовского стояния, но что они там были - уверен.) Что когда классический плохиш, сошедший со страниц книжки собственного деда (выскочивший из редакции "Коммуниста" с криком: "Радуйтесь, буржуины! Я все сделал как надо! Сейчас рванет!"), превращая похороны в предвыборное шоу, возвещает, что "сегодня всякий порядочный человек должен быть рядом с ним" дабы еще раз защитить все те же многострадальные демократию и рынок, он тем самым связывает по рукам и ногам этого самого "всякого порядочного человека" - потому что невозможно ведь, в самом деле, вставать рядом с ним. Мы все же немного отличаемся от вкладчиков МММ - нас нельзя второй раз заманить к тому самому лохотрону, где нас уже однажды кинули... (Вообще, можно только посочувствовать следующим носителям этой громкой фамилии. За глаза бы хватило одного знатного предка, зверствовавшего над пленными так, что даже красное командование передернулось - эдакий "красный Унгерн" - а после этого писавшего талантливые - действительно ведь талантливые, в чем ужас-то! - детские книжки... А тут еще внук, верный большевистскому "сын за отца не ответчик" - в крови, видимо, сидит - сделавший тяжесть родового проклятия совершенно неподъемной...)

Да нет, все вы отлично понимаете... И то, что на призывы ваши реагируют только те же Макашов с Баркашовым, и то, что единственное, что еще в ваших силах - это своими "наглыми и агрессивными" (по вашему же определению) выходками спровоцировать в сегодняшней неустойчивой ситуации большую кровь. Вы прекрасно понимаете, что если к власти каким-то чудом прийдут люди, отличающие рынок от воровства, а демократию от развала страны, то завтра, заведя на вас уголовные дела, потребуют вашей выдачи у стран, куда вы обязательно успеете свалить. А в этом случае могут ведь и в самом деле выдать... А вот если будет кровь, нацизм, десятки ханств и княжеств - вот тогда вам в странах пребывания политическое убежище гарантировано. Я не буду пытаться убедить вас, что не стоит ваше убежище миллионов жизней - все равно не поймете. Но поймите хотя бы другое - если все пойдет по этому сценарию, то выжившие в гражданской войне, их дети и внуки - они же откроют на вас охоту! Вы будете всю оставшуюся жизнь переезжать из страны в страну, менять документы, делать пластические операции, а вас будут находить. Одного за другим. Были уже прецеденты. Это будем не мы - нас перевешают на фонарях в первые же дни - за не такие, как предписано, фамилии, не ту форму носа или ушей, а у кого со всем этим будет в порядке - за очки на носу, книгу на полке, просто за "невосторженный образ мыслей". Все ваши счета будут предъявлены к оплате нам - и в каком-то смысле это будет даже справедливо. Мы - если и не породили вас, то, во всяком случае, привели вас к власти, и уже поэтому мы действительно в ответе за все, что вы натворили.

Уезжайте! Если вдруг, каким-то чудом, хоть в одном из вас еще теплиться что-то человеческое, если ему не совсем наплевать, что будет со страной - должен же хотя бы он понять, что единственное, что вы можете для нее сделать - это уехать быстро и сами. Без вас появится маленький шанс - у нас, у наших детей, у этих трижды несчастных демократии и рынка. Маленький - вашими стараниями - но шанс. Мы будем драться с нацистами, с коммунистами, с сепаратистами, с чертом и с дьяволом - только не маячьте, не мельтешите, развейтесь, сгиньте!

Впрочем, бог с ними, с либерал-комсомольцами. Так или иначе, их время прошло. От них, как от зачумленных, шарахаются все сегодняшние элиты. Если они не сумеют действительно спровоцировать гражданскую войну в ближайшие годы - их можно сбросить со счетов. Они уже негласно определенны в козлы отпущения - вместе с примкнувшими к ним нижегородскими хаббардистами, не приходящим в сознание президентом и самыми засвеченными олигархами. Жестокая и молчаливая борьба идет только вокруг списка обреченных олигархов - кто успеет вычеркнуть свою фамилию, кого вставят в последний момент. С остальными все ясно - предполагается, что мы, удовлетворенно урча, расправимся с "во всем виноватыми Чубайсами", и это окажется той небольшой - с точки зрения всего слоя старых-новых хозяев - платой, за которую мы согласимся еще раз поучаствовать в избирательном лохотроне. Сегодня на сцену выходят новые игроки. Есть такой человек, но вы его не знаете. Он еще сам себя не знает. Слишком много их, полуоформленных теней, сотнями мелькающих на экранах - министры, губернаторы, депутаты, чиновники всех мастей и уровней... "Как бы честные люди", "почти честные люди", "не-пойманные-не-воры"... Те, кому до сих пор перепадали сравнительно небольшие крошки от пирога, кому не терпится напоследок, за оставшиеся два-три года, пока все не рухнет окончательно, успеть набить полную пасть. Всем сегодня нужны мы. Мы - это "самое перспективное электоральное поле", "новый протестный электорат", "некоммунистический протестный электорат"... Пишутся программы и концепции, выделяются деньги на новое партийное строительство, набираются новые аналитики и специалисты по кризисному PR... Люди, которым позарез надо кинуть нас по второму разу, на глазах выстраиваются в длиннющую очередь, оттаптывая друг другу ноги.

"Острое и осознанное желание возмездия, направленное на всех тех, кто отождествляется с нынешней властью и с исходом реформаторской эпохи; практически столь же острое неприятие коммунистического варианта, осознаваемого, как предтеча и прообраз нынешней социальной несправедливости; страх массового немотивированного насилия, гражданской войны всех против всех (то есть и против меня) при одновременной готовности к мотивированному насилию (против другого, а не меня); а главное - расширение зоны неприятия практически на весь спектр возможных путей и способов развития страны, - вот что формирует сегодня настроения нового протестного электората..."

Узнаете? Это, пардон, наш сегодняшний портрет. То есть так они нас видят. Тупая, трусливая и агрессивная толпа, не то "жириновцы" образца девяносто третьего, не то не вовлеченный пока в ряды организованного движения баркашовский электорат. Быдло и быдло. Ну как таких не кинуть еще раз! И еще. И еще... Правда, в глазах у них двоится (с перепугу, что ли?), и парой строк ниже нас отождествляют с группами поддержки владивостокского мэра-экстрасенса Черепкова...

А если по существу - что ж... По поводу гражданской войны - да, боимся. И не только за себя и своих детей (хотя за них - в первую очередь), но и потому, что понимаем - страна ее не переживет. То, что от нее останется, будет уже не Верхней Вольтой, а племенами троглодитов раннего неолита. По поводу "готовности к насилию" - ложь и клевета. Как и раньше, ничьей крови мы не хотим. Верните награбленное - и катитесь в свои швейцарии нищенствовать на перекрестках (там вам никто не поручит "организовывать процесс"). Не хотите возвращать? Опять только через кровь? Так кто же из нас провоцирует насилие?

Что же касается "расширения зоны неприятия на весь спектр возможных путей и возможностей развития страны" - ложь, клевета и шулерское передергивание - просто пора, наконец, самим выбирать пути и возможности, а вот за теми же профессиональными начальниками, готовыми еще раз перестроить ряды, лишь бы удержаться во главе колонны, - мы уже точно не пойдем ни по какому пути. И из мыслимого для них "спектра путей и возможностей", в рамках их "преемственности власти" - нам, действительно, ничего не нужно. Им это кажется потрясением основ, мировой катастрофой? Что поделаешь - когда из организма изгоняют глистов, тем тоже кажется, что рушится мир...

ПЕСНЬ ДВУХСПОЛОВИННАЯ
(ОТКУДА ЕСТЬ ПОШЕЛ ЛЮД ОРУЖЕЙНЫЙ)

Мы никогда не были патриотами в том смысле, какой вкладывают в это слово патриоты кадровые (это, конечно, несколько менее прибыльный бизнес, чем быть профессиональным демократом, но там есть некоторые формальные требования - демократу, к примеру, языки желательно знать) - этот ни к чему ни обязывающий футбольный патриотизм, позволявший на два тайма по сорок пять минут ощутить искреннее единство с народом, служил, по-видимому, своеобразной отдушиной партийному начальству - нельзя же, в самом деле, лицемерить непрерывно - так и с катушек съехать недолго. Наверное, именно поэтому мы очень рано охладевали к футболу...

Весь наш патриотизм заключался в работе, которую мы любили, которой гордились, и которую умели делать. Вообще говоря, любая социальная группа, претендующая на роль элитной, несет свою жизненную философию, свою систему ценностей, которая затем, после победы, адаптируется, переводится на языки всех остальных социальных групп, превращаясь в национальную идею. Наша жизненная философия, в конечном итоге, сводилась к утверждению, что "Понедельник действительно начинается именно в субботу!" или - в конкретный исторический момент - "Уберите идиотов, не мешайте работать!" Это означало очень и очень многое. Это означало, например, что каждый человек имеет право на образование, позволяющее обрести любимую работу, которая и составит смысл его жизни. Это означало, что любой человек талантлив от природы, и если он, при отсутствии явных врожденных дефектов, все-таки вырос партийным или комсомольским функционером, лагерным вертухаем или щипачом-карманником - то исключительно потому, что никто не сумел вовремя в нем различить и указать ему самому физика, геолога, врача, музыканта.

Это означало, что человек, однажды узнавший, что такое РАБОТА, уже никогда не променяет ее на СЛУЖБУ (если, конечно не стал военным - у них просто работа так называется). Это означало, что человек имеет неотъемлемое право работать с полной отдачей, то есть не простаивать томительные дни и недели в ожидании необходимого оборудования, литературы, просто дополнительной пары рук. Это означало, что ни одна двуногая сволочь не смеет указывать ЧЕЛОВЕКУ, что именно он должен читать, что именно смотреть, о чем именно разговаривать - просто потому, что это противоречит тому же праву работать с полной отдачей. Это означало, что если прервать порочную цепь воспроизводства воров и функционеров (например, посредством введения свободного рынка, при котором человек распределяющий должен вымереть в результате естественного отбора за полной своей ненадобностью и совершенно очевидной экономической неэффективностью), если все нормальные и здоровые люди будут "нами", то именно это и будет тем самым светлым будущим, и если угодно, можно будет завалиться этой вашей колбасой, только никто не будет воспринимать это обстоятельство, как выдающуюся победу, потому что не будет уже в природе этого типа людей...

Не то, чтобы мы совершенно не интересовались колбасой, просто для нас она была именно колбасой, мясным продуктом, который иногда есть в магазине, и его можно купить, если не очень большая очередь, иногда нет, и это вызывает некоторую досаду - на пару минут, пока не отвлечешься на что-либо действительно важное... Она не была символом, жизненной ценностью и мерилом успеха. И девушки любили нас не за то, во сколько батонов колбасы конвертируется наша зарплата, и яхты, которые так или иначе, но были у нас всегда - потому что мы, в крайнем случае, умели строить их собственными руками, потратив на это два - три сезона, и это был замечательный отдых, ничуть не хуже, чем потом выходить на них в море - так вот, и яхты эти как-то не вызывали желания пересчитать их стоимость в те же батоны колбасы или разделить ее на собственную зарплату, дабы уточнить, сколько же лет тебе пришлось бы обходится без еды, питья и всего прочего, лишь бы заполучить двухмачтовую красавицу, рассчитанную на восемь человек экипажа, в свою единоличную, отдельную от всех друзей собственность - гораздо актуальнее была необходимость получить права рулевого парусной яхты...

И когда нам попадался на глаза очередной буфетчик - любого ранга, в погонах или без оных - волокущий куда-то вдаль охапку уворованного сервелата - он вызывал у нас даже не столько гнев ни классовую ненависть, сколько легкую брезгливость и даже некоторое сочувствие к убогому, которому недоступны радости жизни, не конвертируемые в колбасу... И все это вместе могло бы оказаться совсем недурной национальной идеей.

И именно поэтому незадачливые волынские сидельцы, проторчавшие на казенной даче, кажется, год с лишним, дабы эту самую национальную идею выработать, вернулись ни с чем. Бессмысленность затеи была очевидна любому нормальному человеку. Жизненная философия победивших буфетчиков - секретарей обкомов, воров в законе и мелких комсомольских холуев - "все меряется на бабки!" (практически исчерпывающий все их представления о рыночной экономике) - на языки других социальных групп не переводится по определению... Все, кто всерьез придерживался такой точки зрения, изначально находились в их тесных рядах. Никого другого убедить в правоте этой формулы невозможно, как бы не лезть из кожи, организуя необратимость процесса. Нет, одних можно заморочить демократией, якобы сопутствующей грабежу, других - соблазнить новой и, на первый взгляд, увлекательной игрой в крутых бизнесменов, но ведь все это ненадолго. Довольно скоро люди начинают приходить в себя, и чем дальше, тем больше их одолевают сомнения по поводу того, что рынок представляет собой именно гибрид одесского Привоза, цыганского базара и воровского толковища, как это вообразилось четверым доморощенным чикагцам с кружковским самообразованием. "Можно очень долго обманывать очень немногих людей, или очень недолго - очень многих, но невозможно очень долго обманывать очень многих..."

Кстати, вспоминается изумительной красоты картинка начала девяностых - трое приятелей дают четвертому в долг довольно крупную сумму для некоей сделки, и, страшно важничая, долго обсуждают проценты... Когда через две недели тот возвращает долг без процентов - не со зла, просто сделка сорвалась - наступило оцепенение... Ведь по правилам новой игры полагается если не мочить, то по крайней мере нанимать бандитов, выбивать бабки... Из друга? В общем, все закончилось чудовищной и совершенно детской обидой кредиторов на должника за то, что тот так грубо, хоть и неумышленно, обнажил всю понарошечность происходящего. Обида жива и посейчас, хотя должник страшно переживает и клянется обязательно когда-нибудь вернуть все, включая проценты за все прошедшие годы. Когда сие славное событие произойдет - бог весть, ибо ума, по крайней мере на то, чтобы больше не соваться в бизнес, у него пока хватает. Пока. Но очень и очень многие заигрывались всерьез... И когда начнут приходить в себя они (если успеют, конечно), они предъявят заводилам веселой игры совсем другой счет...

К сожалению, все это осознается только сейчас, задним умом. Хотя, казалось бы, что же мешало понять все сразу? Ведь расхождение было фундаментальным, на уровне аксиоматики. Одинаково исходя из нежелания жить в "Верхней Вольте с ракетами", те, для кого демократия и рынок были лишь средством, хотели построить нормальную и мощную страну, убрав все то (и всех тех), благодаря чему страна и оставалась Верхней Вольтой. Те же, для кого эти понятия (в смысле колбаса и еще раз колбаса) были самоцелью, ради которой можно по-большевистски пойти на любые жертвы, хоть уморить голодом пол-страны, хотели именно что убрать ракеты, поставить страну в ряд нормальных верхних вольт, куда приезжают белые сахибы из МВФ, вежливо беседуя с туземными князьками "почти как с полноценными людьми". В знаменитом интервью Альфреда Коха почему-то никто не обратил внимания на последний аккорд - когда этот "достойный и порядочный" (по определению Чубайса) бывший главный приватизатор дает следующий рецепт - как быть миру, чтобы Россия перестала быть всеобщей головной болью: "Высадить несколько десантных дивизий, забрать эти ракеты - и все!" Простим рефоматору невежество по поводу того, что ракеты может забрать несколько дивизий, - ну, плохо мальчик в школе учился, не умеет перемножить вес тяжелой шахтной ракеты на их общее количество и просто прикинуть - как все забранное вывозить - разве что вместе с каждым десантником по два-три железнодорожных состава сбрасывать. На парашютах (ведь забрать предлагалось именно ракеты - то ли не подозревал приватизатор, что есть в ракете такая специфическая штука, боеголовка называется, то ли даже до него дошло, что идея демонтажа ракет в условиях боевых действий - поскольку попытке забрать ракеты будет ведь оказано некоторое противодействие - полная шизофрения). Бог с ним. В конце концов, не на физика учился, не на офицера-ракетчика. На приватизатора. Это и без таблицы умножения можно. Важно другое. Сокровенное ведь вырвалось! Альфред Рейнгольдович вообще существо довольно простодушное, мысль, что не все, что говорится промежду своих, на публику следует выносить, до него, похоже, не сразу доходит. Что у Чубайса на уме, то у Коха на языке.

Задержимся, кстати, еще чуть-чуть на этом славном интервью. Если кто не помнит - главный пафос текста сводился к фразе: "Они (замечательное было дистанцирование - на полтора десятка местоимений "они"," их","им" - только один раз промелькнуло "мы". И сколько бы потом г-н Кох не бил себя в грудь, доказывая, что кто с ним не согласен, тот просто недоумок красно-коричневый, но эту сознательную и четко проартикулированную отдельность уже вряд ли кто забудет - А.А.) только и умеют, что гордиться своей литературой ХIХ века и своим балетом, поэтому ни на что не способны". Ну, на что способен сам милейший Альфред Рейнгольдович с подельниками, мы насмотрелись досыта. По поводу балета ничего не скажу - сам равнодушен. Каюсь - недостатки воспитания. По поводу же литературы - "...я не сомневаюсь, что, выбирай мы наших властителей на основании их читательского опыта, а не на основании их политических программ, на земле было бы меньше горя..." Иосиф Бродский. Нобелевская речь. Так оно всегда и получается. Альфред Кох versus Иосиф Бродский. Вот он (Кох, конечно, не Бродский!) пусть рядом с вами, Егор Тимурович, и постоит. Как прежде. А нам уж позвольте по другую сторону.

Между прочим, надо еще Чубайсу по поводу Коха посочувствовать - просто мозоль человек на языке набил, доказывая, какой у него приятель порядочный и достойный. И по поводу гонорара - порядочный (именно тогда родилась бессмертная фраза про "какие-то сто тысяч долларов". Анатолий Борисович, если не трудно, а в минимальных зарплатах это сколько получится? Каких-то двадцать пять тысяч зарплат? Или зря это я в минимальных зарплатах, это же понятие для быдла, к вам отношения не имеет... Ах, какой я неловкий! Опять вслух ляпнул, то что вы только про себя... Прямо как какой-нибудь Альфред Рейнгольдович, честное слово! А если серьезно - не надо Анатолий Борисович, на гонорары западных политиков кивать - в своих минимальных зарплатах они получают на три порядка меньше вашего...). По поводу интервью - еще порядочней. По поводу основной деятельности в Мингосимуществе - просто вне всяких подозрений, прямо жена Цезаря какая-то, прости, Господи! И вдруг - такая незадача! Не пустили жену Цезаря в Штаты. Прямо из аэропорта завернули. Как же так, Анатолий Борисович? Или ваши горячие заверения так на американские власти подействовали, что они решили своих граждан оградить от лицезрения такой ослепительной чистоты и непорочности, во избежание появления массового комплекса неполноценности? Там ведь, сами знаете, с порядочностью не все складывается. То первой подвернувшейся стажерке платье чем ни попадя заляпают, то потом давай Томагавками кидаться в белый свет, как в копеечку. Нет, закомплексуют, как пить дать, закомплексуют... Или все-таки не в заботе о душевном здоровье американских граждан дело, а просто порядочность такая специфическая? Второй, так сказать, свежести? Для России еще сойдет, а вот для Штатов - никак? В общем, погорячились вы, Анатолий Борисович, сильно погорячились. Как говаривал в таких случаях Коровьев: "Поздравляю вас, гражданин, соврамши!" Ну, ладно, с кем не бывает... Вас-то самого еще пускают? Ну, дай вам Бог! А то ведь, скажу вам по секрету, непредсказуемый народ эти американцы. Что им завтра в голову взбредет?

Но это все лирика. Вернемся все-таки к вопросу - как же могло случится, что мы так легко и бездумно позволили себя провести? Похоже, все-таки, дело именно в том, что в свое время попытки самоидентификации были брошены на полпути. Не сумев точно определиться с системой распознавания "свой-чужой", мы позволили заинтересованным лицам прописать нас по ведомству "передовой интеллигенции". (Вообще говоря, это таинственное образование - русская интеллигенция - заслуживает отдельного подробного разговора, но сейчас, за недосугом, приходится ограничиться одной чеховской фразой: "Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, лживую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо все ее притеснители выходят из ее же недр...")

Но что означало это загадочное понятие в нашем случае? Да просто нас, то есть миллионы специалистов, профессионалов, еще не осознавших необходимости чеканной фразы, вошедшей в оборот значительно позже (с легкой руки красноярского писателя Александра Бушкова) - "Я не интеллигент - у меня профессия есть!", плюс горстку разрешенных фрондеров из столичной богемы да несколько сотен экзальтированных дамочек из окололитературной и околотеатральной среды. Они и были заинтересованными лицами, им и нужно было это искусственное образование - "передовая интеллигенция" - именно для того, чтобы выступать от нашего имени, они (в виде какого-то полу-писательского "Апреля", еще Бог весть каких маловнятных образований) и делегировали узурпированное явочным порядком право быть нашими представителями очень уж вовремя вынырнувшим невесть откуда Собчакам и Поповым, а те, в свою очередь, призвали на царство раскаявшегося секретаря обкома с либерал-комсомольской свитой. А мы... Мы ведь были искренне рады - еще бы, не пришлось бросать любимую работу, лезть во все эти Верховные Советы и прочую властную дребедень, вон их там сколько, представителей наших, и галстук толком повязать умеют, и говорят на хорошем русском языке, и цитату из Мандельштама вовремя ввернуть могут - причем видно, что сами, по памяти, не мальчишка-референт с вечера заготовил, с правильно проставленными ударениями... Наши же люди! И никто не задался вопросом - почему же эти странные "наши" с такой готовностью... да нет, даже не с готовностью - с таким остервенением - кинулись в политику? Почему им не было жалко расставаться с любимой работой? Или... не было у них такой? А была - служба... То есть где-то рядом с властью, но на очень уж дальних подступах, а тут - такая возможность... Но нам на всякий случай разъяснили, что они тут все - камикадзе, животы пришли класть за други своя, за нас с вами, то есть. Так с тех пор и парят над нами ельцинские соколы, то есть, тьфу, не соколы, конечно, а камикадзе, вот только, в отличие от настоящих камикадзе, ничего с ними страшного не приключается, только на каждом новом витке у каждого отращивается очередной подбородок, так что в телевизоре уже и не сосчитать - в экран не влезают... И только сейчас мы начинаем понимать - какой бы чистой ни была бы их речь, как бы обильно они ни цитировали Стругацких, сколько бы ни ездили из своих кремлевских кабинетов на Грушинский фестиваль, доводя до полуобморочного восторга все тех же экзальтированных дамочек, как бы ни были похожи на людей - это просто оборотни, перевертыши... И сегодня, когда люди, не кремлевские вервольфы, а милые, славные люди, вчерашние друзья, до сих пор изъясняющиеся цитатами из "наших" книг, на прямо поставленный вопрос: "Хорошо, неужели тебя устроит, если вместо России окажется восемьдесят девять, пусть даже уютных и благополучных Голландий?" - задумчиво тянут: "Ну-у, если Голландий, то, пожалуй, да-а..." - становится ясно, что сейчас водораздел проходит в совсем другом месте...

Как становится ясно и то, что читательский опыт, о котором говорил Бродский, не имеет ничего общего ни со списком цитирования, ни с количеством прочитанного, а исключительно с интенсивностью его проживания, и в этом смысле читательский опыт человека, прожившего жизнь с одной лишь Библией, не заглянувший ни разу ни в одну книгу с маленькой буквы, очень и очень часто недостижим для высокообразованных энциклопедистов... А еще становится ясно, что сегодня, оказывается, тебе куда роднее и ближе гарнизонный офицер, все культурные запросы которого удовлетворяют в лучшем случае писатель Куприн, художник Верещагин и фильм "Белое солнце пустыни", чем вчерашние друзья, готовые жить в восмидесяти девяти голландиях. И что, оказывается, не было ничего забавного в старом офицерском присловье: "Есть такая профессия - Родину защищать!" - вот только понимается это всегда только в тот момент, когда время защищать уже пришло, и снова забывается - сразу после...

ПЕСНЬ ОПЯТЬ НИКАКАЯ
(ЧЕГО ДЕЛАТЬ БУДЕМ, БОЯРЕ?)

Начинать надо сегодня, сейчас. Вообще-то надо было уже позавчера. Начинать, во-первых, с отказа от добровольной амнезии, с обретения памяти и осознания себя. Во-вторых, все, что нам нужно, придется делать самим. Помогать нам не будет никто. Никто не предоставит ни денег, ни помещения, ни газетных полос, ни эфира. Мы - вместе - не совокупность голосов, не электорат, а сила, общность, осознающая свои цели и отстаивающая свои интересы - никому не нужны. Более того, мы смертельно опасны - потому что наши цели и интересы не только несовместимы, но и прямо противоположны их целям и интересам. Мы еще услышим согласный хор Гайдаров и Баркашовых - против нас... Если, конечно, сумеем вновь обрести себя. Если же нет - что ж, вечная нам память. Интересный был проект... И не приедет геройский разведчик Иван Жилин разбираться, что же такое происходит в Стране Дураков. Неоткуда ему приезжать. И хорошо законспирированный добрый прогрессор Румата... Хотя нет, почему? Прогрессоры едут... И даже не конспирируются. По совместительству - те самые белые сахибы из МВФ. Только деятельность их начинается с Регрессорства - уже не по Стругацким, а по другому замечательному фантасту Сергею Лукьяненко: Регрессия цивилизаций сводит их технический и прежде всего военный потенциал к нулю, сохраняя - по возможности - культурные и нравственные достижения будущих друзей. Общество, стоящее на ступени развития, аналогичной Каменной или Костяной эрам... принимает помощь и идею Дружбы радостно и с благодарностью...

Они хорошо знают, как помогать странам третьего мира (не беда, что все три десятка проектов подобной помощи позорно провалились) - и, столкнувщись с незнакомой конструкцией, не испытывают ни малейших сомнений - надо уничтожить последние остатки ВПК, единственного, что и отличает эту конструкцию от знакомого третьего мира, а дальше - действовать по стандартному алгоритму.

Среди игрушек моей трехлетней дочери есть детский велосипед и санки - чрезвычайно красивые, какие-то очень аэродинамичные, прочнейшие, сработанные едва ли не из авиационного титана (единственный аргумент против - то что они были фантастически дешевы). На обоих предметах детского быта была наклеена скромная этикетка - "Завод им. Хруничева". Можно. Можно все. Можно забивать гвозди микроскопом, класть стены из фотоаппаратов вместо кирпичей, колоть орехи большой королевской печатью. Нельзя только называть это конверсией и радоваться ее успехам. Название процессу, в результате которого уникальный космический центр вынужден производить санки и трехколесные велосипеды, надо подбирать из другого ряда: вандализм, саботаж, диверсия...

Собственно говоря, такой страны - России - уже нет. Она существует только на карте. Президент Башкирии (именно Башкирии, а не Башкыртостона - уважайте хотя бы нормы русского языка! Самоназвание может быть каким угодно, но в русском языке существуют только Башкирия, Киргизия, Удмуртия, Якутия, и не существует ни Башкыртостона, ни Кыргызстана, ни Марий Эл, ни Республики Саха - точно так же, как не существует Грейтбритерна, Нью-Зиланда, или Юнайтетных, понимаешь, Стейтов оф Америки... Впрочем, смысл подмены понятен: когда придет время, расставание с малознакомым, неблагозвучным, более того - фонетически дискомфортным Башкыртостоном пройдет психологически легче, чем с хорошо знакомой Башкирией, о которой даже Альфред Кох, при всей своей, теперь уже общеизвестной, нелюбви к русской литературе и к арифметике, смог бы, наверное, ну, может напрягшись самую малость, вспомнить хотя бы про Пугачева и Салавата Юлаева) - так вот, президент Башкирии Муртаза Рахимов, в нарушение российской конституции, провел у себя выборы, от участия в которых были отстранены реальные конкуренты, на коих и одержал убедительную победу - надо полагать, над самим собой... Выборы эти признанны недействительными Центральной Избирательной Комиссией, но никаких последствий из этого непризнания не проистекло. Что сей сон значит? А значит он только то, что, по российским законам, в одном из крупнейших регионов России власть узурпировало частное лицо, бывший президент вышеозначенной Башкирии. При этом он принят и признан де-факто центральной властью России - очевидно, за полнейшим бессилием восстановить закон и порядок на пока еще российской - пусть чисто номинально - территории... И частное лицо Муртаза Рахимов преспокойно восседает в Совете Федерации, а рядом с ним сидит, к примеру, губернатор Кемеровской области Амангельды Тулеев, избранный, правда, без явных нарушений конституции, но уже два года, как создавший, по сути, свой Центробанк, так и не получив для него лицензии на банковскую деятельность от Центробанка России. Но господин Тулеев преспокойно плюет на это отсутствие лицензии, а российская власть второй год утирается... Где-то там же - глава гордой Тувы (фамилию запамятовал), имеющей право, как в тувинской конституции указано, самостоятельно объявлять войну и заключать мирные договора... Причем граничит Тува, если память мне не изменяет, только с Монголией и Китаем. Ладно, Монголия, а вот если там - просто по приколу - решат нас в войну с Китаем втянуть?

Резвый калмыцкий юноша Кирсан Илюмжинов объявляет о выходе из состава России, а потом многомудрый Минтимер Шаймиев урезонивает возмущенных - федеральный, мол, центр не выполняет взятых на себя обязательств перед регионами. Простая такая картинка - жили себе регионы, никого не трогали, починяли примус, а тут откуда ни возьмись, свалился им на головы неведомый "федеральный", заговорил, охмурил, наобещал с три короба, обязательств набрал и обманул, изменщик. Так может, ну его совсем? Люди, мы же это уже проходили! Только тогда это называлось "республики и союзный центр". Все помнят, чем кончилось? Великая вещь - сила слова. Назовем все своими именами - "Россия не выполняет своих обязанностей перед Калмыкией". Кто бы посмел поизнести такое? А посмел бы - так можно было бы напомнить, каких именно животных вычесывал бы из смазанных бараньим жиром волос юный президент, сидя перед родной юртой, если бы Россия чего-то там не выполняла... А про федеральный центр - можно! Кто это такое, в конце концов? Президент, что ли, раз в год вырывающийся из больницы в трехчасовую самоволку, со своим крепким рукопожатием и загогулинами для силовых министров?

Война в Чечне ведь тоже была проиграна не в Грозном, и не в Буденовске, а гораздо раньше. Она была проиграна в тот момент, когда выяснилось, что доблестные чеченские патриоты воюют не с русской армией, а с неведомыми "федеральными войсками". С Марса их, что ли, к нам забросили?

Не надо, впрочем, думать, что администрации исконно русских областей ведут себя как-то иначе. Любое областное телевидение занято преимущественно тем, что взахлеб вещает о злокозненности федерального центра, а также о том, как бы замечательно складывалась жизнь в этом самом отдельно взятом регионе, если бы не федеральный. При этом всюду насаждается одна нехитрая мысль: "Мы -не Россия!" Потому что мы отделены от России Литвой и морем, потому что у нас слишком холодно или слишком жарко, и, в любом случае, потому, что Россия - далеко. В конце концов, возникает законное любопытство - а где же, собственно, территориально располагается эта самая Россия, равноудалённая от всех своих областей? Как ни прикидывай, а ближе Луны ничего не подходит.

Причины тоже, в общем понятны. Как субъективные, так и объективные.

Субъективные - сегодня каждый губернатор вынужден кивать на федеральный центр, чтобы самому не оказаться сметенным волной народного гнева. Равно, как и мэр любого областного центра вынужден кивать на губернатора. И неважно, что долго так продолжаться не может, что такая система неизбежно должна рухнуть целиком. Губернаторы, так же, впрочем, как и партия и правительство, ну, в смысле Кремль и Белый Дом, просто лишены возможности строить далеко идущие планы. День прошел - и слава Богу. Там видно будет. Хотя что именно будет видно ТАМ - ясно, похоже, всем, кроме них. Просто так уж слеплена эта злосчастная конституция девяносто третьего года, что не предусматривает практически никакой возможности призвать к порядку зарвавшегося губернатора. Даже не в выборах дело - просто не существует законного механизма, позволяющего осуществлять хотя бы самый минимальный контроль над его финансовой деятельностью. Перед развалом Союза выражение "удельные князья" было метафорой. Сегодня это просто констатация факта. Торопливые творцы послерасстрельной конституции были озабочены лишь тем, чтобы сделать своего президента полновластным хозяином всего и вся. И на максимально долгий срок - даже верхний возрастной ценз для президента убрать не забыли. Кто же знал, что со здоровьем так неудачно сложится! Все остальное писалось наспех, левой ногой. А ведь любопытно же, в конце концов, что можно сделать, если губернатор начнет прилюдно, у врат своей резиденции, ну, героином, к примеру, приторговывать, или несовершеннолетних растлевать, или просто на прохожих с охотничьим карабином охотиться? Понятно, что, если при этом в самом регионе народная любовь к нему остается неизменной - то на его территории никто с ним ничего не сделает. Ведь пришлось бы пару десантных дивизий посылать - а хотел бы я посмотреть как на представителя сегодняшней власти, который рискнул бы попробовать еще раз послать войска куда-либо, так и на одного-единственного - хотя бы - десантника, который стал бы его приказ выполнять, вместо того, чтобы послать самого посылающего значительно дальше. Но вот можно ли что-нибудь сделать, чтобы губернатор этот, по крайней мере, на заседания Совета Федерации не прилетал, опасаясь, что могут арестовать у трапа самолета? Или на это, как в Думе, нужна санкция самого Совета Федерации? Тогда пиши пропало - у них же прямые хозяйственные связи, они же не партийной солидарностью - рублем повязаны! Вот и сидят преспокойно рядышком повязанные рублем Шаймиев и Тулеев, Рахимов и Россель, Кислицын и Горбенко...

Объективные же причины - ну, это каждый знает, хотя бы из школьного учебника по истории древнего мира - даже Гиббона читать не обязательно. Когда провинции оказываются в ситуации экономической автаркии - то есть все потребление ограничивается произведенным на месте - они перестают нуждаться в едином государстве. И неважно, произошло ли это из-за того, что провинция бурно процвела и оказалась впереди планеты всей, или наоборот, регрессировала настолько, что неразрывно связанное с другими провинциями производство захирело и практически перестало существовать, а структура потребления деформировалась по причине полной нищеты - перестало, к примеру, население потреблять привозное мясо и полностью перешло на местную картошку и прочий подножный корм... Не знаю как предшественникам, но в правительство Кириенко доклады о том, что именно эти процессы и происходят, в частности, в шахтерских регионах, поступали с самого начала. Но там знали один затверженный наизусть рецепт на все случаи жизни: "Надо жить по средствам!" Кому, собственно? Все и так жили по средствам. Честное слово, не брал ростовский шахтер, полтора года не видевший зарплаты, миллиардных кредитов у МВФ, с тем, чтобы потом злокозненно кинуть кредитора. Он скромно и вполне по средствам, варил суп из крапивы или лебеды. Мы с вами тоже вроде не одалживались - ни у Чейз Манхеттен, ни у Сити-банка. И о личных долгах того же Чубайса или хотя бы Зюганова никто ничего не слышал. Даже сам Кириенко явно жил по средствам, как все предыдущие и последующие премьер-министры (правда как это им всем удавалась, когда официальной премьерской зарплаты должно хватать на один рукав от будничного премьерского пиджака - хоть убей, в голове не укладывается).

Все идет по знакомому сценарию. Результат известен заранее. Остановить процесс, кроме нас, некому. Просто потому, что только мы, имперское сословие профессионалов, кровно заинтересованы в сохранении единства страны. Когда от единого государственного организма откалывается часть, ей неизбежно приходится упрощать свою внутреннюю структуру, избавляясь от слишком уж специализированных образований.

Казанскому ханству не нужна будет космическая программа, для Московского княжества недопустимой роскошью окажется и гигантский Физтех, и Институт теоретической физики. Новосибирская директория не потянет содержание Академгородка... Пусть вам об этом расскажут десятки тысяч специалистов, съезжающихся в Россию изо всех стран СНГ (понятно, что не о рыночных торговцах речь). Только мы можем и должны остановить распад - просто из своих же шкурных интересов, чтобы не оказаться запроданными на три поколения вперед в челноки, ларечники, рыночные охранники - и то, если сильно повезет...

Самое обидное, что нам для этого придется еще по крайней мере, один раз поучаствовать в их выборах. Только надо отдавать с себе отчет - в сегодняшней политической палитре у нас нет своих представителей. Любые правые, левые, голубые и зеленые - это часть единого и недурно отлаженного механизма, неуклонно катящегося по пути к Верхней Вольте без ракет. (точнее, нескольких десятков Верхних, Нижних, Дальневосточных и Казанских Вольт.) Хорошо организованный хаос. Самобьющаяся баклуша.

И именно видимость бескомпромиссной политической борьбы позволяет системе действовать четко и отлажено. Можно взять любой пример - да вот, хотя бы, ту же Чечню... Захватывается Грозный - мятежники прижаты к горам - выделяются миллиарды на восстановление Грозного - пацифисты голосят о правах человека - возникает повод остановить наступление - мятежники выходят из кольца - врываются в Грозный - город горит - концы спрятаны в воду. Кто из пацифистов был в доле (и с кем именно - с чеченской или с кремлевской заинтересованной стороной), а кто использовался втемную - не имеет значения. Честным пацифистам высокопоставленное ворье должно быть особенно благодарно - с ними даже делиться не пришлось... Да нет, все понимают, что война разжигалась в том числе и из Москвы, что все можно было погасить в зародыше, если бы никто - с самого начала - не видел в Дудаеве союзника в борьбе с союзным центром - за суверенную Россию... Что когда идет война, то совершаются военные преступления... Но можно со всем этим подождать до конца войны! Почему-то Пушкину это было понятно, а вам - никак! И объективно, вне зависимости от личных мотивов, в приключившейся национальной катастрофе - а поражение в войне стало именно такой катастрофой - степень исторической ответственности ястреба Грачева и голубя Ковалева различается незначительно. Нет, Грачев, конечно виноват чуть больше - просто потому, что горе-полководец всегда виноват больше тыловых крикунов... А потом возвращающиеся оттуда солдаты и офицеры - чудом уцелевшие, вопреки бездарным командирам, обворованные штатскими и военными интендантами, преданные пославшими их туда хозяевами Большой Нефти, так и не понявшие, что же они там делали, кому они тут - "федеральные", почему их то бросали вперед, то снова отводили, всеми телеканалами и львиной долей газет ославленные убийцами и бандитами - от гнева и безысходности уходят к Баркашову... Но они твердо намерены когда-нибудь вернуться - и потребовать отчета... "В мире, где хозяйничает серость, к власти всегда приходят черные."

Человек проживает свою жизнь под знаком вечного вопроса: "Не говори мне, от чего ты свободен, скажи, для чего ты свободен?" Едва ли не самой главной функцией элиты во все времена было - неустанно объяснять человеку, для чего он свободен - равно, как функцией советской антиэлиты было - разъяснять ему, для чего (точнее, во имя чего) он несвободен. Именно поэтому сегодня общество пребывает в хаотическом состоянии - ни одна из сегодняшних действующих элит не способна ни на то, ни на другое. А неподалеку - учителя в нарукавных повязках со свастикой свободно и бесконтрольно объясняют каждому желающему, от чего он свободен. Хотя... Так ли уж бесконтрольно? Действительно ли власть все эти годы в упор не видела происходящего под носом? Или - наоборот? Прекрасно все видела, но - как минимум - не мешала... Ведь, повторимся еще раз, никто не мог предвидеть, что здоровье президента отменит всяческие мечтания о третьем сроке. А для акции "Голосуй или проиграешь - 2" коммунистическая страшилка уже не годилась. Политическая машина, действующая по законам шоу-бизнеса, нуждается в непрерывном форсировании, в нагнетании повторяемого приема, наращивании спецэффектов. Слишком многие твердо встали на позицию "Оба - хуже!" А вот Баркашов - или кто бы там оказался более подходящим фюрером - не в персоналиях же дело - был бы идеальным воплощением образа "...проиграешь". С таким загонщиком президентские егеря могли бы расслабиться, как в теплой ванне - электоральное стадо само дружно ломанулось бы под хозяйский выстрел... Неведомо, как потом планировалось справляться с выпущенным джинном, да теперь эти гипотетические планы никого уже и не интересуют. Джинн уже выпущен и стоит во весь рост, внимательно рассматривая нас с явно гастрономическим интересом - и это еще одна проблема, принципиально неразрешимая в парадигме виртуальной политики системных камикадзе с мигалками.

Можно, кстати, представить Пушкина, писавшего "Клеветникам России", когда казаки разъезжали по улицам не Грозного, а цивилизованной Варшавы - с детскими телами на воздетых пиках - ненароком перенесенного в девятьсот девяносто, к примеру, второй... Вот была бы радость демократической прессе! Вот был бы матерый красно-коричневый! Насмерть бы затравили, без единого выстрела, куда там дилетантам - Геккернам с Дантесами! Да и Мандельштама до кучи - написал же в четырнадцатом году - "Поляки, я не вижу смысла// в безумном подвиге стрелков..." Типичный душитель национально-освободительного движения! Да еще добавившего в середине тридцатых, что не ощущает морального права оставаться единственно правым, когда заблуждается весь народ... (Эй, господа! Как вас там? "Единственно правые?" "Истинно правые?" Ах, да, "Правое дело"...) Законченный же сталинист! О Лермонтове, по видимому, воспитанному человеку и заговаривать не следует - боевой офицер, в Чечне той же самой... Кем там ему полагается быть? Убийцей и мародером? Насильником и садистом? Ну-ну...

Самый, наверное, откровенно-имперский поэт Бродский, когда "три мужика в бане", чтобы избавиться от всем надоевшего Горбачева, разодрали в клочья государственное тело, сведя имперскую потенцию России к минимуму, написал абсолютно бешеный текст - "На независимость Украины". Текст, который до сих пор, кажется, не удосужился опубликовать никто, кроме национал-большевистской "Лимонки". Политкорректность оказалась важнее литературы. Да и что им, собственно говоря, Бродский? Не Сорос же, в самом деле, не Камдессю, даже не Хавьер Солана. У них - своя тусовка...

Русская культура, в особенности - литература, неотделима от имперской судьбы... Потому и выдают ущербность своего читательского опыта сторонники "восмидесяти девяти голландий" - они либо не осознают того, что в этом случае им придется отказаться от всего своего культурного багажа, как от имперского наследия и начать с нуля создание новой, бюргерской, индивидуалистической культуры (что, действительно, может оказаться возможным в пределах Московского княжества или вольного города Санкт-Петербурга, в рамках же единой России - никогда), либо же прекрасно все осознают - но не видят в этом ничего особо катастрофичного - для себя...

Совок представлял собой злобную карикатуру на Империю. Собственно говоря, Совок жаждал обладать единственным ее атрибутом - имперской военной мощью (теми самыми ракетами) - и был вынужден породить сословие оружейников. Мы ведем свое происхождение из "республики Курчатова", из шарашки. И до самого конца Совок сохранял для нас условия барака с облегченным режимом посреди гигантской зоны. Шуточки, звучавшие со сцены на Дне Физика, в любом другом месте привели бы к серьезным неприятностям и для авторов, и для организаторов. Году уже в восемьдесят седьмом мы, трое беглых физиков, уже в качестве студентов Литинститута показали довольно, в общем, рядовую программу на конкурсе капустников в ГИТИСе. Показали - и уехали. А когда вернулись за забытым кейсом - были поражены тем, что нас встречали слезами и объятиями. Оказалось, когда жюри объявило нас победителями, а мы не вышли на сцену, зал решил - повязали ребят сразу за кулисами. Хотя с нашей точки зрения, вязать было абсолютно не за что - самые крамольные тексты мы уже озвучивали каждый в своем университете в куда более суровые времена. Мы слишком привыкли жить в атмосфере негласного "этих не трогайте, пускай зубоскалят - они бомбу делают".

Вот только нас совершенно не устраивало привилегированное положение расконвоированных. И не только потому, что в этих условиях нам приходилось работать в четверть силы - но и потому, что мы понимали - такая химерическая конструкция просто нежизнеспособна. Когда военпред на заводе заново тестирует узлы, уже прошедшие ОТК, чтобы из нескольких сотен выбрать те самые полдесятка, действительно соответствующих ГОСТу, которые пойдут дальше по военному конвейеру, а с остальной рухлядью пусть разбирается промышленность гражданская - такой КПД не выдержит никакая, даже лагерная экономика, с ее практически бесплатной рабочей силой. Номенклатурное сословие, воссоздав сословие оружейников, сословие действительно имперское, практически по Марксу - породило собственных могильщиков. Мы были обязаны разрушить Совок - просто чтобы обрести почву под ногами, получить гарантии собственного существования, выйти из разряда исторических курьезов, социальной флуктуации, возникшей по прихоти хозяев и обреченной исчезнуть, когда им надоест играть в сверхдержаву. Но Чугункины, слегка перестроив ряды, сумели удержаться у руля - и оказалось, что мы сменили наше прежнее, ненадежное положение на новое - откровенно катастрофическое. Наш замах, как в том же айкидо, был использован против нас же. Или... они вовремя сумели распознать грозящую опасность? Была ли вообще революция? В смысле - мы ли ее учиняли? Ведь по всем прикидкам выходило, что объективно все должно было начаться в десятых - двадцатых годах ХХI века - когда и мы были бы уже готовы... Действительно ли последнее Политбюро было так уж смертельно напугано блефом американских "звездных войн"? Или - гениально сыграло страх, растерянность, невежество, шарахание из стороны в сторону - чтобы спровоцировать нас, еще только начинавших перекликаться через их головы, чтобы поднять и повести по заранее размеченной тропе, как овец на бойню, за выращенными здесь же, при бойне, вожаками-провокаторами?

Ну, хорошо, отставим в сторону домыслы и предположения - пока. Не будем впадать в манию величия, утверждая, что элиты советского и постсоветского Совка взяли курс на "Верхнюю Вольту без ракет" с единственной целью - избавиться от нас, как от единственных - пусть даже только потенциальных - конкурентов на элитный статус. Но этот курс неизбежно приведет к нашему полному исчезновению - именно как социальной группы.

Семенов и Капица, Тамм и Ландау, Королев и Курчатов, Зельдович и Харитон - в мире буфетчиков это всего лишь имена из далекого прошлого, где-то между Колумбом и Гуттенбергом. Не то открыли чего, не то на рулетке выиграли... прославились, короче. Так же как Державин и Пушкин, Тютчев и Бунин, Гумилев и Мандельштам, Ходасевич и Набоков. Имена. Не учителя, не авторитеты, не символы определенной системы ценностей. В их мире нет места такой системе ценностей. В нем мы обречены биологически, у нас нет возможности воспроизводства, наши дети будут определять свое место в мире, в котором они при всем желании не смогут нас продолжить - за отсутствием нашей социальной ниши. Наши дети станут их детьми - если за оставшиеся пятнадцать-двадцать лет, пока мы еще на что-то способны, не перевернуть картину мира...

Сравнительно бескровный - по сговору региональных лидеров - распад страны, предварительный краткий период нацистской диктатуры - с тем же исходом, гражданская война о двух фронтах - или, уже после распада - о многих... Вот, собственно, и весь спектр реальных перспектив, ожидающих нас в в рамках этой системы, этой хозяйственной этики, этого "режима", как выражаются люди из газеты "Завтра" (являющиеся, заметим, неотъемлемой частью "режима", одной из его несущих конструкций - но это тоже отдельный разговор). И что бы ни обещали нынешние хозяева жизни, в какие бы цвета ни рядились сами, каких бы новых, еще более экзотически раскрашенных игроков ни выпускали бы на поле - ничего другого они уже в действительности предложить не в состоянии. Просто нет из сложившейся ситуации линейного выхода. И только мы - те, кто еще не забыл, что думать - это не развлечение, а обязанность, для которых находить нетривиальные, нелинейные решения - единственно возможный образ жизни - можем переломить ситуацию. Они понимают это куда лучше нас. И именно этого они смертельно боятся. Именно поэтому никому из них не нужны наши головы, наше умение работать и решать задачи... Все, чего они от нас добиваются - это придти на участок и опустить бюллетень в урну. Дальше они опять будут думать за нас - как и все предыдущие восемьдесят лет.

Но сегодня нам придется именно в этой грязи и в этом хаосе - просто потому, что больше негде - опознать тех, кто сможет, не то, чтобы предотвратить распад - нет, в их системе координат распад действительно неизбежен. Но тех - или того - кто сможет хотя бы слегка замедлить, чуть приостановить распад, кто даст нам выиграть год-другой - чтобы успеть собраться, осознать себя, опознать своих - и начать наводить порядок...

PS. В одном старом французском боевике героя характеризовали фразой: "Без политических убеждений..." Господи, неужели когда-нибудь наступят благословенные времена, когда мы сможем себе позволить быть людьми без политических убеждений - просто заниматься любимым делом и воспитывать детей в уверенности в том, что у человека есть несколько приоритетных задач - познавать, творить, лечить, учить и, к сожалению, пока еще - защищать. А макроэкономическими показателями и прочим гостиничным бизнесом занимается обслуживающий персонал. Впрочем, кому-то и эта уверенность покажется политическими убеждениями - вполне определенными и крайне реакционными - она ведь тоже не меряется на бабки...

< гестбук < traditio.ru >