Этот текст был написан для портала «Хартия.ру» и не был опубликован ввиду печального и безвременного закрытия данного проекта.
В предисловии к моей статье про классовую ненависть редакция предположила, что обсуждение вопроса о смертной казни "вроде бы уже закончилось". Не готов спорить со столь авторитетным мнением, но, все-таки, некоторые суждения, высказанные Андреем Громовым и Юлией Любимовой, трудно оставить без возражения.
Когда спорят те, кто сочувствует жертве преступления, вопрос переходит из практической плоскости: «казнить или не казнить конкретного преступника», в принципиальную — «возможна ли смертная казнь и если да, то как она возможна?». Птому, по меньшей мере несправедлив упрек мне и Ольшанскому в том, что наши суждения построены «вне всякого соответствия с реальностью, исходя из весьма странных абстракций». О чем еще спорить-то, как не об «абстракциях»? О том, — ставить ли к стенке конкретных бандюков «бомбанувших Лексус»? Тут моральное право на месть, а значит и на смерть убийц, признают за горюющим отцом все диспутанты. Речь идет о моральном языке, на котором будет говорить наша государственность (в частности – в сфере правосудия) в ближайшие годы. И здесь «конфликт интерпретаций» весьма показателен.
Сперва указав на светский характер современного Российского государства и на отсутствие божественной санкции на мирское правосудие, Громов и Любимова не удерживаются однако от того, чтобы не вступить со мной в теологический спор. Вольно или невольно, христианский базис, подводимый под моральную легитимизацию тех или иных решений, неустраним из нашей политики. Как только начинающий публицист или выходящий в тираж политик, захотят обратиться к моральному обоснованию общественной и политической позиции, они скоренько добираются до Бога, Заповедей и более-менее искаженных евангельских цитат. Избавиться от этого некорректного цитирования можно либо опробованным уже методом Иванушек Бездомных:
Всех богов
на землю сдернем,
Визжите
черти веселей!
либо последовательной рефлексией над начальными основаниями этого морализаторства, над христианской традицией, которая только и позволяет нам морализировать именно таким, а не иным каким-то образом (например – в категориях ахимсы и кармы).
Спор о понимании христианской основы «языка» политической моралистики, оказывается, по сути, религиозным спором. Мои оппоненты даже склонны превратить его в «конфессиональный», неоднократно указывая мою конфессиональную принадлежность (РПАЦ), как повод для меньшего доверия к моим утверждениям. «Переход на личности», по выражению Максима Соколова, остался похоже, главным аргументом бойцов либерального стана. Получается, что в «светском государстве», за которое ратуют Громов и Любимова все религии конечно равны, кроме одной — истинно-православной, которой каждый владимирский фсбшник пополам с московским журналистом вправе тыкать: «тебя не положено» (как на современную мову переводится латинское non licet vos esse [вас не должно быть], обращенное римскими гонителями к христианам).
В суть религиозной «при»? Для моих оппонентов язык христианской доктрины оказывается довольно условен, даже когда они готовы признать его абсолютным. Христианская традиция для них, — не «содержание» Откровения, а «модус восприятия», как выражался один из классиков православно-либеральничающего богословия ХХ века В.Н. Лосский. Стало быть — сегодня воспримем так, завтра — иначе, в зависимости от того, — как нашему мнящему себя «богопросвещенным» разуму покажется «духовнее». Я, увы, не могу позволить себе такую вольность и вынужден быть немного «схоластом» — то есть опираться на реальную традицию истолкования Священного Писания, разработанную теми, кто уже признан Церковью голосами Духа Святого — святыми отцами. Такая ориентация, волей-неволей, вынуждает зависеть не от настроений, а от корпуса вполне аутентичных и однозначных текстов, протестующих против того, чтобы мы рассматривали их только как «исторические источники» (Библия ведь тоже, для некоторых, «исторический источник» и не более).
В этом корпусе текстов государству отведено не абсолютное и не умаленное, а вполне определенное место строгого судии, Божьего слуги, который судит по естественному закону, всеянному в человеческие сердца и исправляющего, где надо, строгость совести милостью евангельского прощения. Прощения понимаемого как личный акт властителя, а не как убогая процедура «комиссии». Это место определено святоотеческой традицией государству пока не предстанут небо с землей на Страшный Господень Суд. Шаг вправо, шаг влево — побег, превращение в предшествующую антихристу «беззаконную политию».
Наверное, за такую позицию оппоненты навешивают на меня чуть ли не обвинение в государственной измене, заявляя, что «требование смертной казни применительно к современной России есть по сути дела требование к изменению ее государственного строя. Холмогоров почти прямо, хоть и витиевато, выразил эту же мысль: "И выбирать нам придется не между интерпретациями фактов, а между системами принципов"». Не казните, люди добрые, велите слово молвить. В Конституции РФ, за которую я, помнится, проголосовал на референдуме 1993 года, есть немало нелепостей, но вот насчет смертной казни там сказано, что «Смертная казнь впредь до ее отмены может устанавливаться федеральным законом в качестве исключительной меры наказания за особо тяжкие преступления»(II.20.2). Так что шить мне 58-ю статью несколько преждевременно, по меньшей мере «до ее отмены».
А вот в том, что касается логики устроения «современного российского государства», я позволю не согласиться с обязательностью навязываемой Громовым и Любимовой «либеральной» интерпретации понятия «демократия», предполагающей «ограниченность» полномочий государства, его «бесправность» в вопросе жизни и смерти подданных и все такое прочее. Нет этого даже в нашей нелогичной конституции, ибо она при всей своей идеологической нагрузке есть государственный и правовой, а не идеологический документ.
Демократия — это определенная властная техника, предполагающая «всеобщее, равное, тайное» волеизъявление народа и прочие упорядочивающие властный процесс процедуры. Демократия — это определенный принцип — принцип верховенства народного суверенитета (понимаемого как целое) над любыми «частными» суверенитетами. Можно отрицать этот народный суверенитет в пользу идеи божественной санкции на власть монарха. Можно отрицать его же во имя либератрианского принципа всеобщности частного суверенитета. Но чистым нонсенсом является утверждение, что в рамках правового принципа демократии невозможно даже минимальное (тот есть основанное на светском «естественном законе») осуществление христианского принципа государственности. Начальник остается «Божьим слугой», с определенными обязательствами (в число которых входит и справедливый суд, предполагающий и смертную казнь) вне зависимости от способа его избрания на начальственное место — будь то всеобщие выборы или государственный переворот.
Скажу больше. Принципы нашей нынешней Конституции не пострадают, если в России установится наследственная монархия, как не пострадали принципы римской конституции от того, что власть, представлявшая собой совокупность полученных вполне легитимно республиканских «магистратур», была сосредоточена в руках «принцепса» — Октавиана Августа. Монархический республиканизм римского «принципата» мог казаться оппозиции тиранией, извращением «республиканского духа», но против буквы он не погрешал. Фактически центральным элементом римского «принципата», связывавшим в единую властную систему пестрый набор принадлежавших правителю функций, был auctoritas – непререкаемый нравственный «авторитет» Августа, достаточный для того, чтобы передать власть угодному наследнику, который был «легитимизирован» также вполне правовым путем.
Сильно ли эта система отлична от той реальной властной системы, которая установилась в современной России, под вполне уютной сенью нынешней демократической, республиканской, федеративной, секулярной Конституции? По-моему – не сильно. «Политическая» (в отличие от «правовой») природа нынешней власти целиком покоится на auctoritas Президента Путина, который, гибко используя свои более чем достаточные правовые полномочия и вне-(но не «анти-») правовые рычаги неформального влияния, фактически сам определяет границы своей власти и компетенции. Можно сколь угодно называть это «диктатурой», «тиранией» и прочими бранными словами (имеющими, кстати, вполне четкое политологическое значение, о котором обычно забывают), но вот «антиконституционным» назвать такой режим никак нельзя. «Принципат» Путина, в общем, не слабее принципата Августа, даже внешне два властителя, если на то пошло, очень похожи.
Здесь нужно вспомнить, что христианское учение о государственной власти ориентировано не на абстрактные «средневековые государства», а на вполне конкретную модель власти Августа и его ближайших преемников — власти республиканско-монархической и, в общем и целом, «секулярной». Именно к этой власти, относятся по историческому контексту слова Христовы о том, что Божие следует отдавать Богу, а кесарево – Кесарю. И именно об этой власти поет Церковь в рождественской стихире Романа Сладкопевца: Августу единоначальствующу на земле, многоначалие человеков преста: и Тебе вочеловечшуся от Чистыя, многобожие идолов упразнися, под единем царством мирским гради быша, и во едино владычество Божества языцы вероваша. Написашася людие повелением кесаревым, написахомся вернии именем Божества Тебе вочеловечшагося Бога нашего. Велия Твоя милость, Господи, слава Тебе”.
Будь современное российское государство трижды светским, десять раз демократическим и сто раз «постхристианским», — это все равно не избавляет его от не только права, но и обязанности справедливого суда, смысл которого в том, чтобы казнить и миловать на этой земле каждого по делам его. В то время как многими оппонентами смертной казни, как бы не обращались они к «государственнической» риторике все равно движет острая неприязнь к государству, доходящая иной раз до казусов, когда почтенный профессор-юрист посвящает обширную «Историю государственных преступлений в России» последовательному оправданию убийц и заговорщиков (декабристов, бомбистов-народовольцев и прочих) и страстному обличению их судей и палачей. Говорит этот печальный факт только об одном — отобранную у Бога и начальника, власть справедливого суда, русская интеллигенция отнюдь не торопиться передавать Закону и народу, предпочитая оставить ее за собой, за Мнением и прессой. Это как раз тот случай, когда на смену одному тирану приходят тридцать худших.