КОНСТАНТИН КРЫЛОВ

О НАЦИОНАЛЬНОЙ ИДЕЕ

Представление о том, что национальная идея не является чем-то "естественным", "природным", а, скорее, конструируется небольшой частью общества, может привести к ложному предположению, что любому обществу можно навязать вообще все что угодно. На самом деле это не так. Это, однако, не значит, что возможности конструирования лежат в некой узко ограниченной области, за которую невозможно выйти: существуют, так сказать, два-три варианта возможной "национальной идеи", за которые некуда выйти.

Напротив, количество возможных моделей "национальных идей" может быть очень велико. Но все они должны удовлетворять некоторым - довольно жестким - условиям, нарушение которых тут же делает "национальную идею" неработоспособной, то есть немобилизующей. Эти условия в основном связаны с одним обстоятельством: национальная идея не должна подрывать условий взаимного доверия между людьми, и тем более - взаимной предсказуемости их поведения.

Для примера разберем "национальную идею", которую пытаются осуществить в России начиная с Петровских времен. Речь идет о вестернизации, попытке превратить Россию в "европейскую страну". Нет нужды объяснять, что подобный проект является именно "национальной идеей". Более того, первая попытка его внедрения (петровские реформы) была очень грамотной и поэтому успешной. Если бы "европейский стиль" проникал в Россию постепенно (как это происходило при Алексее Михайловиче), европеизация не была бы воспринята как национальная идея, и не стала бы мобилизующей силой. Именно резкость и демонстративность реформ захватили русское общество, взволновали его, заставили занять какую-то позицию по отношению к ним, неважно - "за" или "против". Брадобритие, пудреные парики и голландские кафтаны были прежде всего символами, которые обращали на себя внимание. Общество разделилось: "птенцы гнезда Петрова" были на одной стороне, "староверы" и "раскольники" - на другой, но и те, и другие были мобилизованными группами.

Другой пример - большевистская революция в России. Большевики победили в значительной мере именно потому, что смогли в короткие сроки создать новый, в чем-то шокирующий, но в чем-то и привлекательный, стиль поведения. Демонстративный атеизм, красные звезды, наганы и кожаные куртки тоже были символами, мимо которых невозможно было "просто пройти", а надо было как-то определиться. Общество опять-таки разделилось: но и "красные", и "белые" были мобилизованными группами.

На этих примерах можно заметить одну любопытную закономерность. Удачная национальная идея занимает собой общество, причем как ее сторонников, так и ее противников. Общество, мобилизованное сильной национальной идеей, некоторым образом "замыкается в себе", перестает интересоваться внешним миром, поскольку происходящие внутри него процессы кажутся более важными и интересными, а происходящее вовне рассматривается исключительно с точки зрения того, "как это повлияет на нас". В этом смысле, например, петровская вестернизация сопровождалась падением реального интереса к Западу и западным делам: Запад рассматривался скорее как источник моделей поведения и ресурсов, но не как нечто интересное само по себе: все по-настоящему важное для России происходило в России, а не "там".

Напротив, демобилизованное состояние всегда сопровождается повышенным интересом к внешнему миру, который начинает казаться более интересным местом, чем свое общество и своя страна. Так, пик интереса российского общества к любой "внешней" информации, в том числе с российским обществом совершенно не связанной, в нашем веке пришелся на вторую половину двадцатого века, особенно на период т.н. "застоя". Одним из самых надежных критериев демобилизованности общества является именно его интерес к тому, что происходит далеко от него, его не касается, не оказывает (и не может оказать) на него влияния, к некоему "прекрасному далеко", где нас нет - и чем меньше там "нас", тем интереснее. (Точно так же, женщина, ведущая активную личную жизнь, вряд ли заинтересуется книжечкой из серии "Любовный роман", а постаревшая домохозяйка тратит на подобное чтение все свое свободное время.)

В этом смысле интересно посмотреть, насколько мобилизующей является сегодняшняя российская идеология. В общем, нынешний вариант вестернизации, в отличие от петровского (или, если искать примеры поближе, послевоенного японского) скорее демобилизует людей, нежели наоборот. Даже те слои общества, которые скорее выигрывают от внедрения в России западных моделей, рассматривают это скорее как своего рода неизбежность, нежели как что-то интересное и увлекательное. И неудивительно: теория "догоняющего развития" (согласно которой Россия вынуждена, спотыкаясь, бежать по дороге, уже пройденной "всем человечеством") является одной из самых демобилизующих, какие только можно себе представить. По сути дела, все общество поставлено в положение неуспешного ученика, не сдавшего экзамены и оставленного на второй год: можно, скрепя сердце, признать необходимость и даже полезность этого, но невозможно этим увлечься. Все происходящее воспринимается как нечто давно ожидаемое, скучное и малоувлекательное. "Западническая ориентация" сейчас давно не является каким-либо "вызовом" российскому обществу: по сути дела, оно было вполне готово к ней по крайней мере с конце семидесятых годов. "Перестройка" и последовавшие за ней "реформы" были восприняты обществом не как новый мобилизующий проект, а как окончательный крах старого мобилизующего проекта (построения коммунизма) и сползание в болото "догоняющего развития".

В этом смысле можно говорить не об успехе нынешних российских реформ, а всего лишь об отсутствии сопротивления им. Общество не участвует в переменах, а просто не мешает "реформаторам" их производить. Разница здесь примерно та, какая есть между поведением пылко влюбленной девушки, прибежавшей к любимому, и поведением равнодушной к сексу жены, отдающейся, чтобы мужик ее не бил и не ушел на сторону. Российское общество терпит происходящее только затем, чтобы "не стало хуже". При этом все больше угасает интерес к себе, к происходящим здесь событиям, и все более интересным кажется любое место, "где нас нет". Так домохозяйка, забыв о подгорающей картошке, сидит перед телевизором в ожидании очередной серии "Санта-Барбары".

Москва, 1998

< гестбук < traditio.ru >