Текст:Александр Кольберг:Торжественная порка (мемуар-анекдот)

Торжественная порка

мемуар-анекдот

Автор:

Александр Кольберг

Мы не знаем, куда мы идем и как собираемся туда добраться, но одно-то уж можно сказать точно: когда мы придем туда, мы будем там, и это само по себе уже кое-что значит, даже если ничего в этом и нет

Фраза, приписываемая советским народом отцу перестройки М.С.Горбачеву

Стоит ли писать об этом? Не знаю. Часто я задаю себе этот вопрос. Поверил бы я тому, о чем хочу рассказать, если бы сам не пережил тех кошмарных кровавых дней, если бы, встав рано утром где-нибудь в мирном городе, за чашкой кофе пробежал страницы чужих, полных ужаса слов? Всегда я отвечаю отрицательно. Слишком нереально, слишком нелепо все пережитое...

Борис Волков. Об Унгерне. Из записной книжки белогвардейца

Предмет:

Перестройка

Краткое предисловие

Эта книга посвящена перестройке, самому странному и загадочному периоду в жизни моего поколения. Я пишу только от имени своего поколения, точнее, определенной его части. Мы, «дети семидесятых», родившиеся в 1965—1971 гг., пришли в «перестройку» уже во вполне сознательном, но очень молодом возрасте. Нас легко было обмануть и подставить. Мы легко попадались на крючки. Но мы видели этот процесс не «снаружи» и не «изнутри», как комментаторы и партийные вожди, а сами участвовали в нем. Времени, думается, с 1991 г. прошло достаточно, чтобы попытаться все это оценить. Нам есть, что сказать. Нам есть, к кому предъявлять претензии. В сущности, мы стали такими, какие мы есть, только благодаря этому мрачно-туманному периоду — 1985-91 гг. Кое-что из гадостной правды того времени упорно пропускается мимо ушей новыми «вождями», а более активное и смелое «молодое поколение» — те, кто моложе нас лет на 5-6 — уже не способно себе представить, что это был за мир, какие «свинцовые мерзости» таил в себе поздний СССР. Я думаю, точка зрения юноши эпохи перестройки все же достойна того, чтобы попасть в архивы России. Хотя бы в архивы…. Вот так получается — в 33 года я уже пишу мемуары. Впрочем, мне хотелось это сделать и 7 лет назад.

Глава первая. В ОЖИДАНИИ ПАЛКИ

К началу 80-х гг. внутренний и внешний мир советского человека окончательно опротивел ему самому. Сейчас мы, конечно, можем сколько угодно рассуждать о том, что «перестройку» сделали «еврейские диссиденты», которым это было выгодно, или высказывать другие подобные благоглупости, достойные провинциальной кунсткамеры, но факт остается фактом — к началу 1985 г. состояние населения можно было охарактеризовать, как «глухой ропот». Изнутри советского сознания всплывали странные, архаичные ответы на счастливую апатию брежневизма. Попросту говоря, людям надоело отдыхать за собственный счет. Брежневский период можно назвать той самой светлой мечтой советского народа, начиная с 1917 г., которая наконец-то сбылась. Пройдя через моря крови, голода, постоянного измывательства всех вокруг над собой, советский человек после 1964 г. вдруг обрел твердую почву и радостно впился в нее всеми своими псевдоподиями. Естественно, «шестидесятники» ничего хорошего не видят в отстранении от власти «реформатора» Хрущева, но народ, эта неуловимая в советском мире, странная сущность, сразу оценил сей шаг верхов по достоинству. Власть, казалось бы, навсегда покончила с кампанейщиной, с бессмысленными маневрами на сельскохозяйственных и иных полях, с разного рода вельможными глупостями. Не будет больше кукурузных кампаний, химизации всего и вся, долбления классиков! О, счастье! Советский человек неожиданно понял, что просто так теперь по спине палкой не протянут — если, конечно, не будешь беспорядки нарушать и безобразия хулиганить. Чтобы не обозвали «пидарасами», лучше кучками не собираться. Режим же окончательно замкнулся на самовозвеличивании и самообожествлении, оставив «подданных» просто жить в созданной для них системе координат. Истинный либеральный консерватизм! Злой бард Александр Галич тогда придумал удачную формулу: «день за днем фанфарное безмолвие славит многодумное безмыслие». А так ли уж это было плохо после ленинско-сталинских карательных экскурсов в объективную реальность, большевистских кавалерийских атак на бытие и быт? «Я хочу свободы и покоя» — а коли нет «свободы» (по-русски это называлось «воля»), то «забыться и заснуть».

Высоцкий, со свойственным ему фрондерством, спел просто: «Мы тоже дети страшных лет России, безвременье вливало водку в нас». Но это была лишь долгожданная анестезия после десятка операций без наркоза.

О, неожиданное милое счастье! Как ярко это было выражено тогда, как читается даже сейчас на черно-белых лицах советских комедийных фильмов: «Счастье вдруг, в тишине, постучалось в двери. Неужель ты ко мне? Верю и не верю….». И дальше: «Тот, кто ждет, все снесет, как бы жизнь ни била. Лишь бы все, это все, не напрасно было!»

Танцуют все! Ах, эти «голубые огоньки», «от всей души», «музыкальные киоски», фили, хрюши и степашки всех мастей!

А у зрителя за словами об «этом всем» встают братские могилы Севера и Сибири, могилы войны, расстрельные списки, голод и мор коллективизации, разрушенные храмы…. Серые стены хрущевских новостроек, водка «коленвал», потом водка по 3,62. Серые внутренности грязных закусочных. Разбавленное пиво и вонючие креветки. Мат, толкучка, утренний бодун. Серые здания провинциальных вокзалов. «Кухонные» беседы ни о чем, как правило ведущиеся в советских «гостиных», где вырастает нагромождение примеров нового социалистического быта — стенка из ДСП, телевизор «Темп», пара кресел, безделушки, проигрыватель, очередной элемент фрондерства — портрет Есенина на телевизоре или, если ты уже принадлежишь к низам советской элиты — плакат с Высоцким (самопальный, конечно), часто на сортирной двери. Коробки от иностранного кофе-чая («здесь был импорт», «и мы не лыком шиты»), пустые, естественно — редки у нас деликатесы, в далекой северной стране…

И, может быть, в самом деле «это все» было не напрасно?

И, может быть, надо хоть раз по своей дурацкой воле пожить?

«Спешите жить!» — вот лозунг брежневизма. Отсюда все началось. Стабильная зарплата, которая постоянно растет (от 80-100 рублей в начале правления Брежнева, к 1982 г. средняя зарплата достигла 170—200 рублей, то есть выросла аж в два раза при росте цен на «потребительскую корзину» лишь на некоторые проценты — правда, газеты, например, тоже подорожали в два раза, да кто это заметил? Была копейка, стала две, эка невидаль…). «Импорт» помчался в страну стремительным домкратом. Мещанский анекдот тех времен: жил-был мужик, у которого была собака, и он дал ей кличку Импорт; и каждый день на прогулке громко кричал: «Импорт, ко мне!». Смысл этого анекдота, слава Богу, ныне утрачен практически полностью, а тогда в определенных кругах это казалось жутко смешным и остроумным. К концу 70-х гг. комиссионные магазины были забиты импортной техникой и одеждой по бешеным ценам. Некая возня шла вокруг «Березок» с их непонятной системой чеков. Все это и занимало советского горожанина из невероятно разросшегося среднего класса «одной шестой».

В остальном же — если не обращать внимания на тонкий, почти незаметный слой советской бюрократии (то ли дело сейчас!) и успешно прислуживающей интеллигенции, всех этих обиженных жизнью долбанутых гениев — сама жизнь, в общем, как бы налаживалась и на периферии. Здесь полупустые магазины, колбасные очереди и электрички, вечный дефицит и «идиотизм деревенской жизни», как ни удивительно, давали положительные результаты. Середина 70-х — это период, когда даже в русской деревне (а другую я и не знаю; да и что это за выражение — «эстонская деревня», «еврейская деревня» — вот только не надо мне про национализм!) и в русской провинции, у всех и каждого (за редкими исключениями) появились цветные телевизоры, ковры, холодильники, телефоны, магнитофоны, те же пресловутые стенки из ДСП, а также и целые монбланы якобы престижной литературы. Странная логико-философская мыслительная машина советских культурных вождей выдала на-гора идею обмена макулатуры на книжные талоны. Народ радостно тащил толстые пачки партийных рекомендаций и результатов воспитательной работы «коллективных организаторов», чтобы получить какой-нибудь «Английский детектив» или «Королеву Марго». Есть истинные ценности!

С «ростом благосостояния советского народа» росли и его потребности. Прежде всего, опасная потребность духовная. Марксизм-ленинизм обрыдл всем до последней степени. В журналы для технической интеллигенции проникли Рерих, хатха-йога и тибетская медицина. По стране раскатывал с бредовыми лекциями про НЛО некто Ажажа. Православие или даже неопределенное «христианство»? Не дай Бог. Это противоречит социалистическому сознанию советского народа. А махатмы и НЛО не противоречат. Близкие идеологии сошлись, встретились, слились.

Состояние умов гуманитариев — я не имею в виду вечнозеленых преподавателей ленинизма — было еще более мрачным. Здесь господствовала примитивно понятая теория карнавала Бахтина, а также разного рода реликтособирание (скупка Бердяева, С.Булгакова и Шестова на книжных развалах, неизменное чтение вслух «Мастера и Маргариты», этого комсомольско-молодежного сборника страшилок и ходячих сюжетов). Русский интеллигент того периода был истинным «хранителем древностей» — правда, не понимающим, зачем эти древности вообще нужны. Между прочим, на таком фоне именно еврейская интеллигенция выгодно отличалась наличием какой-то религиозной традициии, знанием западных интеллектуальных мод и прекрасным пониманием провинциальности всей болотной возни на советских «флагманских кораблях интеллекта», вроде «Нового мира» или «Декоративного искусства в СССР». Еврейский эмэнэс чаще всего производил более приятное впечатление, чем узбекский или (нередко) даже русский профессор. Это я к тому, что некоторые описания, которые появятся ниже, некоторые блюстители нравственности обязательно обзовут «антисемитскими». Однако автор сего мемуара, скорее, своеобразный юдофил, нежели антисемит (впрочем, в России антисемита найти довольно трудно — несколько клинических политиков и публицистов не в счет).

Из русской провинции все это позорище советского интеллектуального мира виделось особенно кошмарным, хотя и воспринималось в основном в испытанных десятилетиями пролетарских терминах. «Зажрались профессора!». «Страдают х…ней, а у нас масло по талонам».

Отсюда, похоже, и проистекал главный конфликт советского общества, если рассуждать в шутовском стиле марксизма. Потребности нации переросли возможности советского хозяйства. Палка перестала охаживать «новых мещан», и они обнаглели: хотим жрать. Но не хотим работать! В городах создался тонкий слой «мыслящих людей», этаких «перипатетиков», которые были заняты 5-6 часов в неделю и получали 300 рублей в месяц. Остальное время они посвящали напряженным размышлениям о том, «что с нами происходит». Это была колоссальная ошибка «совы» (как называл советскую власть Венедикт Васильевич Ерофеев). Ибо в профессорские мозги лезли обрывки западных знаний, неверно проинтерпретированные теории и многое другое. Часто советский интеллигент понимал познание, как овладение ранее недоступной, но давно существовавшей научной информацией — и каким неземным светом горели глаза сотрудников спецхранов, переводчиков литературы «для служебного пользования» из ИНИОНа, работников закрытых архивов!

Привилегии! Сладкое слово! Пусть у них, партийных ублюдков, есть икра, сервелат и иностранные вина — что ж, такова их судьба, таковы их низменные потребности. Мы, истинные интеллигенты, хранители и сеятели разумного-доброго-вечного, уйдем в иные миры, в чистую энтелехию, в потерянную Россию философов и ученых. Там мы обретем свою привилегию — знать больше, чем они, видеть дальше, чем они. А еще — самиздат и тамиздат, «Эрика», берущая четыре копии, а иногда аж пять. Это наши привилегии.

Есть ли в этом невообразимом мире, советском местечке, свои светлые пятна? А как же! Есть, к примеру, писатели-деревенщики, совесть земли нашей. Этот вопрос требовал бы отдельной главы, но в данном случае мы обойдем его — слишком он сложен. Выскажу нескромную потаенную мысль: городским читателям Распутина и Астафьева на проблемы русской деревни было триста раз начхать. Они искали здесь чего-то этакого, жареного, скрыто антисоветского — и находили. «Ах, как это смело!». И были еще кумиры интеллигенции — Бахтин, Аверинцев, Лихачев, у коих публика, в общем-то, искала того же.

И вездесущий покойничек Булгаков с «Мастером и Маргаритой», любимым чтением комсомольско-молодежных парочек, отъезжающих на картошку. Странно — «сова» почему-то терпела сие явно антисоветское творение, смотрела на него сквозь свои совиные крючковатые пальцы. Именно поэтому оно всегда вызывало у меня подозрения и унылый скептицизм (по-моему, «Собачье сердце» в художественном отношении значительно выше, да и актуальнее). К тому же субкультура, сложившаяся вокруг Мастера и Понтия Пилата, с ее квартирой № 50 и ночными посиделками в подъезде на Садовой была именно культурой советской элиты, всех этих сынков дипломатов, юристов, министров и профессоров. Ненавистной мне культурой прокисших «столичных сливок»….

Так или иначе, Россия «размораживалась», если этот избитый термин из опусов Константина Леонтьева здесь вообще применим. И боялась этого процесса. Уже в 1980-82 гг. многие задавались вопросом «а не слишком ли далеко мы зашли в своих блужданиях без руководящей руки партии и вождя?».

Ах, как приятно было задаваться подобными вопросами и чувствовать себя значительно святее самого римского папы, то есть, конечно, ЦК КПСС! Газеты вроде «Советской России» любили публиковать «письма читателей» насчет того, что жители СССР «омещанились», «отошли от Ленина» и т. д. и т. п. Сейчас принято считать, что эти письма сочиняли идеологические органы, а то и КГБ. Я не очень в это верю. Пресловутый народ (а где я мог его наблюдать, я, пресловутый «бюрократ»? В больнице, на стройке, на картошке, в бесцельных поездках в провинцию…), так вот, пресловутый народ это все читал, воспринимал близко к сердцу и обсуждал. Я теперь весьма охотно допускаю, что письма писали вполне реальные Ивановы и Сидоровы, а идеологи лишь подправляли стиль.

Но все же власть эта была уже смешна. Просто не все сие разумели. В октябре 1985 г. я, студент-первокурсник, работал на овощной базе, где над всем ее славным бардаком возносился колоссальных размеров плакат, изготовленный, вероятно, местными борцами за трудовой энтузиазм. Он гласил:

ТОВАРИЩИ! СБЕРЕЧЬ И ЗАКВАСИТЬ КАЖДЫЙ ЛИСТ КАПУСТЫ — НАШ ДОЛГ!

Маленькие рабочие муравьи ползали внизу и пересмеивались. Рядом с нами работал азербайджанский стройбат. Братья-мусульмане шумно справляли малую нужду в чаны с квашеной капустой, кидали туда обгорелые бычки, плевали… Мы, русские студенты, все еще верившие в мировую справедливость, мрачно обсуждали между собой ужасы домохозяек, обнаруживающих в банках окурки или куски солдатского ремня, и тихо негодовали. Всем остальным, в том числе овощному начальству, было на выходки стройбата глубоко наплевать, как и на незаквашенные листы капусты. Лозунг не то что не отражал реальности — он ей полностью противоречил. Советская жизнь была чем-то совершенно иным, нежели предписывали лозунги. Она была сложной, неуловимой и потрясающе противной. От нее тошнило. Я не знал тогда, что придет день — и у меня появится ностальгия по этой утонченной, почти что экзистенциальной, тошноте.

Тогда, в 1985 г., я выписал для себя фразу польского писателя Станислава Игнацы Виткевича, которая показалась мне ужасно актуальной: «Мы живем в страшную эпоху, какой еще не знало человечество, но она так замаскирована различными идеалами, что сегодняшний человек во лжи рождается, живет и умирает, не понимая всей глубины своего падения». Конечно, это казалось мне истинным описанием советской реальности. Идеалы против реальности, вот главный советский конфликт.

Нужно было что-то делать! И каждый советский житель из низов среднего класса (к коему принадлежал и я) мечтал, что когда-нибудь случится что-то одно: либо жизнь приведут в соответствие с лозунгами, либо лозунги будут этой жизнью сметены. Советский человек, хитрюга и прохиндей, прекрасно знал, что власть сильнее его. И он инстинктивно ставил на первое, зная, что сметения лозунгов власть не допустит. Зачем-то ведь ей нужны эти ритуалы, эта бессмыслица? Значит, власть этого хочет, просто она немножко ослабела… Ну ничего, вот придет новый Сталин, и все пойдет, как по маслу.

И по слякотным дорогам Руси катились грузовики с портретами Сталина на лобовом стекле. Это было вовсе не политическое настроение. Это было верноподданическое фрондерство. В данном случае сталинский образ играл ту же роль, что и портрет Высоцкого. Это было милое «нет» тому строю, который сложился в стране. Такова была советская «народная оппозиция». Ее устроил бы диктатор Сталин, каждое утро выступающий по радио перед народом по одной-единственной телепрограмме, и песни Высоцкого — по радио. Крайности сходились, да они и не были крайностями. В сущности, не шло речи о свободе. Лозунг низов был прост: «порядок, справедливость и правда». Инфантильный лознуг, по правде говоря, — нет ему места в современном мире. Так легко совмещались в мозгах Иосиф Виссарионыч и Владимир Семеныч.

Все было до крайности просто. Обыватель чувствовал — «дальше ехать некуда» — и инстинктивно призывал тени Великих Хозяев. Он знал, что новые «заморозки», новый сталинизм, который должен, по всем прогнозам, в самом скором времени наступить, оценит эти усилия. И польется с трибун — «народ мечтал», «народ надеялся»… Как-то мне довелось почитать сборник речей на похоронах Высоцкого, и все они были выдержаны именно в этом духе. Мол, придет новый вождь, наведет порядок в экономике, и тогда-то нашего барда оценят по достоинству. Из рук в руки передавались стихи Валентина Гафта:

И пусть по радио твердят, что умер Джо Дассен,
И пусть молчат, что умер наш Высоцкий….
Что нам Дассен?
О чем он пел, не знали мы совсем.
Высоцкий пел о жизни нашей скотской…

(курсив мой)

Этот образ скотской жизни казался чрезвычайно смелой метафорой. Однако констатация факта еще не влекла последствий. Тут, в осознании окружающего свинарника, и была развилка советского пути. Нация, приученная к своеобразной бытовой рациональности, надеялась, что власть, наконец, начнет улучшать внутреннее состояние страны, закручивая гайки. Но наверху, похоже, думали по-иному…

Тут ни убавить, ни прибавить. Так это было на земле. Помер, наконец, «дорогой Леонид Ильич», которому, казалось, жить предстояло вечно. Новый вождь, Андропов, почему-то вызывал народное доверие. Мол, он из органов, а значит, наведет порядок-то. А потом будут у нас справедливость и правда. И действительно, какие-то поползновения начались. Возникло постановление пленума ЦК о мерах по борьбе с нарушениями трудовой дисциплины. Народ заучивал неологизмы — «летуны» и «несуны».

Вылезла из глубокого подполья «консервативная оппозиция» общему курсу брежневизма. Естественно, со ссылками на вечно живого Ильича. Распространялся в самых широких кругах «антиалкогольный доклад» академика Углова, содержащий туманные намеки на «мировой заговор против СССР», на «троцкистов, спаивающих русскую нацию» и так далее. Так общество отвечало власти, весьма запутанным образом, но все же — отвечало.

Однако ж начальник всех советских стукачей Андропов нравился народу. Не потому, что он был так уж крут и великолепен. Просто народное сказание о Великом Хозяине нашло фигуру для воплощения. Водка подешевела — появилась «андроповка» по 4,70. В сельских домах, на окраинах провинциальных центров индустрии, то там, то сям появлялись на стенах портреты дорогого Юрия Владимировича. Я с удивлением наблюдал этот всплеск верноподданости, но и сам было подпал под общее настроение. Нация надеялась… Она ждала….

Где-то, думали эти несчастные, измордованные жизнью люди, старый плотник обстругивает большую палку, которая скоро начнет охаживать нас по хребтам. Будет больно, но пройдет обида. Ибо достанется всем. Ибо отольются кошкам мышкины слезки. Мир восстановится в своей полноте, и окрепнут распавшиеся связи, зазвучат застольные песни, все пойдут на демонстрации с флагами… Как это мило выглядело в детстве и как противно стало сейчас! Но мы знаем — он придет, придет, великий практик… Мы готовы к этой торжественной всенародной порке, лишь бы она изменила кислый пейзаж… А потом — свобода, равенство, братство. Учиться, учиться и учиться. Мир, демократия, социализм….

(продолжение следует)