Текст:Дмитрий Сучков:Салман, Мейербек и Муса

История текста

Рассказ из книги «Рассказки Мертвого города, Или все что вы хотели знать о чеченах, но боялись узнать».

САЛМАН, МЕЙЕРБЕК И МУСА

Трагическая рассказка о том, как в городе Грозном в 198… году Дэвид Боуи (в двух экземплярах) был публично предан огню. Слава Богу, в виниловой ипостаси.

* * *

Между Советом Министров и гостиницей «Кавказ» был маленький переулочек, имени которого никто, по-моему, никогда и не знал. Переулочек был вечно забит инкассаторскими машинами. Казалось, стояли они там вечно и никуда не девались. Какие деньги? Куда возить? Деньги двигаются сами по себе, это очевидно. И по траекториям, не подвластным слежению человеческого глаза или, пуще того, мысли.

Кто всерьез думал о деньгах в дремотные 70-е годы в безмятежном южном городе, в моем родном Грозном. В городе, где газета «Правда» не разворачиваемой перекочевывала из почтового ящика на ржавый гвоздь в укромном домике. Где, проходя знойным летом по улице Спокойной, на Бароновке, или по улице Московской, на Махале, ты срывал пышную виноградную кисть «Изабеллы», (А как не сорвать, если она норовит тебе прямо в лоб?!) и тут же, у водонапорной колонки, омывал ее в ледяной шипящей струе. Вы можете подумать, что теперь-то, когда воду продают среди развалин по рублю ведро, можно болтать все, что угодно, но любой мой бывший земляк подтвердит, что в водопроводную сеть города до войны вода поступала непосредственно из чернореченских родников. Пока не стала подкрашиваться кровью. Держать виноград под струей следовало до ломоты в суставах, холодный виноград — вкуснее. После этой немудреной процедуры ты шел по своим неторопливым делам далее, но уже беззаботно поплевывая косточками.

Когда я пытался рассказывать подобные фруктовые истории тогдашним моим ленинградским знакомым, они почему-то очень нервничали. Больше всего их раздражала рассказка про абрикосовое дерево под моим окном — как я каждый июль нервничаю и плохо сплю, оттого что созревшие абрикосины время от времени с предварительным нежным свистом и последующим мясистым шлепком падают на землю. А окно на первом этаже и распахнуто настежь. И абрикосовое дерево растет само по себе, без заборов и оранжерей.

Однако вернемся в наш убогонький переулочек. Были в нем и достопримечательности и отдельные персонажи, существующие вопреки разливанной безмятежности и нестяжательству основной массы народонаселения. Там имелось «Срочное фото», где всегда действительно быстро и относительно добротно воспроизводили в нужном формате наши провинциальные напряженные физиономии. Почему взрослые и на вид вполне интеллигентные мужчины работают так качественно, быстро и без малейших признаков хамства? И это при развитом социализме на дворе. И при окладе меньше ста. За премию? За доску почета? Я держал их за редкую разновидность психопатов, таким противоестественным способом участвующих в диссидентском движении. Пока сам не поучаствовал в добывании для этих трудоголиков абсолютно, как мне казалось, бессмысленных печей — муфельных. Благо трудился я грузчиком в магазине учебно-наглядных пособий, где муфельные эти чудовища годами пылились по складским углам. И вот, как оказалось, в них наши башковитые дяди выплавляли из отходов фотопроизводства серебро. Без согласования с властями, но легально. Проведя по своему какому-то «соцпоцкультшмульт» ведомству безобидную директиву об «утилизации отходов». А вот куда они сплавляли серебро? Тайна сия великая есть. Зато дяди имели добротные кирпичные дома за кирпичными же заборами, и частенько захаживали в комиссионку на набережной, любопытствуя дорогой импортной бытовой техникой.

Под хитромудрыми фотографами имелся подвальчик. Без вывески. Потому что в рекламе подвальчик не нуждался и обретался там небритый туземный деятель опять же «Соцпоцкультшмультбыта», до неестественности похожий на паука. Паука звали Салман. Был он образцово-показательно туп, покрыт какими-то не проходящими язвами и струпьями (поговаривали даже о сифилисе), и клочьями пегой шерсти. Паук был говорящий. И даже по-русски. По-русски, правда, говорил с виртуозным акцентом — т. е. суть произносимого тебе была понятна, но в письменном виде создать аналог этой речи не представлялось возможным. Паутина Салмана была густо развешана по подвальным стенам. В виде конвертов от пластинок. В подвале была «Звукозапись». И наш паук был единственным в Грозном представителем этого промысла, который мог легально и безнаказанно переписывать с диска на пленку любому владельцу пяти рублей любую идеологическую диверсию подлого Запада. И куда было деваться нам, бедным и юным советским мухам?!

По ходу личного меломанства, как позже выяснилось, вполне стереотипного для совка, мне открылся фантомный мир музыкальных пристрастий аборигенов. Как и каждый приличный планетарный объект, мир этот стоял на трех китах.

Главным китом был Демис Руссос. Если ты был не просто чечен, а чечен-автовладелец, то у тебя в машине обязательно должен был наличествовать магнитофон, который в свою очередь должен был в режиме «нон-стоп» воспроизводить Демиса. Чем громче, тем лучше. Любовно чечены называли его исключительно по имени и через гулкое «э» — Дэмис. В отсутствии данного музыкального сопровождения любой автомобиль, да хоть «шестерка», терял культовый статус и превращался в никому неинтересную железную деталь пейзажа. Пусть даже и движущуюся. Когда я сейчас слышу Руссоса, я начинаю затравленно озираться — где они, мои братья по разуму?

Вторым китом был Юрий Антонов. Что вполне объяснимо. Поскольку он, как и многие другие, был заслуженным артистом Чечено-Ингушской республики. С какого такого перепугу, спросите вы. Отвечаю прямо и недвусмысленно — перепуг носил взаимовыгодный характер. Вместе со званием артист имел красную гастрольную строку, право на сольные концерты, соответствующие ставки и много еще серьезных льгот по непростой советской жизни. А республика имела унавоженное самолюбие и сколько-то концертов народного любимца в нужное время года на стадионе ручных игр. Обратили внимание на игривое название стадиона?

Третий кит был, как и первый, заморской выделки, это была группа «Смоки». Но если Демис был кит безоговорочный, как бы всем китам кит, то кит по кличке «Смоки» подразумевал некий нонконформистский вызов. Усматривалась в этом пристрастии уже чуть ли не декадентщина, на первобытном, конечно, уровне. Эдакий стильный изыск, обозначение «смокующим» персонажем себя, если и не вне стаи, но уже с другой походкой и хвост против ветра.

Основным поставщиком этой и подобной продукции и был наш подвальный паук. Но природа, как нам известно не терпит непарных явлений, на каждого Гога полагается Магог, на каждую «дерипаску» свой «салоник» и т. д. Помните, у Венички Ерофеева — «Вера Марецкая — Майя Плисецкая, Виктор Боков — Владимир Набоков». Дописываю за классика на сегодняшнем материале — «Гайто Газманов — Олег Газманов».

На противоположном от Салмана полюсе грозненской духовной жизни обретался Майербек. И это была образцовая противоположность. В отличие от щуплого подвального невысоклика, Майер был карабасо-барабасовских габаритов. Салман шерстился клочьями, Майербек тотально волосат. Салман сидел в подвале, Майербек занимал чуть не половину торговых площадей в магазине «Электроника» напротив нового театрально-концертного комплекса на Грознефтяной и занимался легальным промыслом, принимая от населения старые телевизоры и выдавая квиточки на приобретение новых со скидкой. Салман, как мы уже упоминали, был абсолютно туп, Майрбек, напротив, очень даже себе на уме. Салман знал четыре анекдота и ему хватало, Майербек обладал редким для чечена чувством юмора. При мне он охарактеризовал одну из продавщиц своего магазина, барышню вольного нрава, следующим образом: «Она как канализационный люк. Рядом стоишь — чего-то где-то журчит. Приляжешь — холодно и жестко. Внутрь заглянешь — тошнит». По-моему, весьма образно.

Для нашей же немудреной истории важно их эстетическое противостояние. Хотя со стороны выглядело оно не до конца мотивированным и конструктивным. Если Майербек принципиально увлекался только той музыкой, которой не было у Салмана, то Салману вся музыка, какой у него не было в коммерческом обороте, просто на хрен не упала. При этом для того, чтобы что-либо у Майера записать, тебе требовались длительные, невнятные переговоры, тонкие дипломатические жесты и много чего еще. Вплоть до игры в нарды, проигрыш в которых отнюдь не гарантировал тебе благоприятного исхода. У Салмана же все было строго по-деловому и без сантиментов, деньги — товар, в кредит — процент, хозяйская пленка — рубль сверху. Но у Майербека была сокровищница, и никто не знал наверняка, какие там хранятся чудесные перлы и самоцветы. Мусору, признаться честно, в сокровищнице тоже было с запасом. В музыке Майербек понимал ненамного больше своего духовного оппонента. Выражаясь орнаментально и ориентально — если по жизни караванные тропы и рукотворные арыки Салмана и Майербека, как заклятые параллельные прямые, не пересекались никогда, то медведи, оттоптавшие им уши, были братья-близнецы. Как минимум.

Но однажды, в пику всем Лобачевским и Пифагорам, пересечение случилось. Некий неизвестный и поныне злоумышленник, человек не грозненский, в благостное майское утро зашел в салманов подвальчик. Было пустынно, клиенты обычно начинали тусоваться после обеда, когда заканчивались занятия в школах, институтах и прочих учебных заведениях. Салман занимался любимым делом, отшкарлупывал подсохшую коросту на очередной подсохшей болячке. А я скромно сидел в углу и дожидался, пока запишется моя кассета. Незнакомец приступил к делу без придесловий.

– Дэвид Боуи. Фирма. Вышел месяц назад. Запечатанный. Полтинник. — На прилавок был положен поблескивающий девственным целлофаном альбом.

Салман сделал некое мозговое усилие. Что было непросто. С одной стороны, этот Боуи, которого он сам называл Бовьё, его совершенно не интересовал, грозненская публика, в отличие от просвященного мира, как-то пропустила великого и ужасного глиттер-стара. Не раскусила. И относилась к его марсиано-паучьим выдрючиваньям без энтузиазма. Но Майербек кое-что из Боуи в свое время подкупил. Так, по инерции, на всякий случай. И Салман прекрасно понимал, что незнакомец, помыкавшись по городу, рано или поздно до Майербека дойдет. Полтинник за запакованный фирменный свежий альбом, это просто смешно. Даже если там записано коровье мычанье или полет шмеля. Следующая такая пластинка дойдет до Грозного, если дойдет вообще, не раньше чем через полгода, а полгода пофыркивать в сторону заклятого врага, это для настоящего джигита дорогого стоит. Салман взял конверт, рассмотрел обложку и внимательно изучил целлофановый шов.

– Целяк? — прищурился он со значением.

Незнакомец не посчитал нужным вступать в обсуждение очевидного.

– Да я и сам вижу, что целяк. — Пошел на попятную наш мудрый стратег. — Нормальный музон?

– Мне представляется эта работа программной для Боуи. Эклектики в меру. Студийный саунд безупречен. Что же до мелодических построений … — Здесь незнакомец вздохнул. — … кто-то всегда работает на опережение.

Видимо последняя фраза, пусть и частично, была осмыслена Салманом. И прозвучала для него, как некое руководство к действию.

– Короче, все понятно без лишних слов. Сороковник даю, больше нет. — Соврал он и дружелюбно улыбнулся, показав гостю, что чистка зубов и походы к стоматологу не являются в его жизни делами первой необходимости. Я потом частенько видел такую улыбку в дешевых голливудских фильмах про вампиров. Сладенькая такая, секунд на пять, перед самым укусом. Сработало, торговаться незнакомец не стал.

Как выяснилось впоследствии, через двадцать минут подобная сцена разыгралась в магазине «Электроника», с той только разницей, что торговаться не стал Майербек. Еще через какое-то время оба, прослушав пластинки, поняли — что они купили. На мой вкус, у Боуи случались кризисы и пострашнее.

И тут в нашей истории появляется Муса. Если бы мне довелось написать его биографию, иначе как Мусой Многострадальным я бы его не назвал. А всё сельское простодушие.

Из Старых Атагов Мусу привезли на возмужание в Грозный после окончания десятилетки. Читать и писать он при этом не мог. Но мог вполне приемлемо считать деньги, коими для возмужания его снабдили в избытке. Дядьки, коим отрок был передан под пригляд, поступили мудро — в обмен на свободу распоряжаться воспитательными суммами, они предоставили Мусе самостоятельно адаптироваться в блестящем новом мире. За адаптацией следил с восхищением весь город. Так, например, за неделю до нашей истории Мусе продали для упорядоченья имиджа джинсовые носки Джона Леннона и научили пользоваться «дихлофосом» для привлечения и совращения женщин. Вам понятно, что спрыскивалось жгучим инсектицидом? Такая вот тревожная чеченская юность.

К Салману Муса ходил как на работу. Потому что одним из обязательных пунктов превращения сельского джигита в городского крутого парня являлось музыкальное образование. А кто лучше Салмана сечет в этом деле? Вопрос снимается, как риторический.

– Салам алейкум, Мусик! Муу долш? (Как дела?) — Завопил наш паук, едва Многострадальный показался на пороге, пованивая «дихлофосом».

– Дик ду! (Отлично!) — Потупился гость, несколько смущенный пафосом хозяина.

– У меня к тебе подарок. Решил тебе подарить подарок. Настроение такое. — Салман заговорщески подмигнул мне.

Муса насторожился. Все подарки, которые ему делали в нашем гостеприимном городе, приносили ему немало хлопот. Взять хотя бы ту полосатую палочку, которой нужно было приветствовать работников ГАИ, стуча ею по капоту милицейской машины.

– Подарок потрясный. Запечатанный новый диск. Самый модный сейчас в мире. В городе больше не у кого нет. И всего за полтинник.

Муса изумился щедрости Салмана. Я тоже слегка этому изумился. Салман и сам изумился собственной щедрости, у него даже выступили слезы.

– Только одно условие. Никто ничего не видел и не слышал. Особенно Майер. Давай, вали, о, счастливчик! Бабки завтра принесешь.

Пораженный Муса получил в руки сверкающее чудо и повернулся на выход.

– Стой.

Муса застыл с приподнятой ногой.

– Хожа хума ду ю? (Могу я тебе чем-нибудь помочь?)

Это такой вежливый речевой жест, ритуальный вопрос, подразумевающий только отрицательный ответ.

– Конечно, хума дац! — Поклонился воспитанный юноша Муса и поспешил на волю.

Дальше судьба вела его на коротком поводке. Пройдя по Августовской улице (она же проспект Победы) до Дома Моды, он остановился испить газированной воды. Понятно, тут не то что в горле, и в других местах может пересохнуть. Но стакан с водой из автомата достала на опережении волосатая толстая чужая рука. Рука Майербека. Через три минуты Муса стал обладателем двух единственных в Грозном последних дисков Дэвида Боуи. Отметим, что второй обошелся ему всего в сороковку. Но и этот был запечатанным. Человеческая доброта переполнила юношу до краев и он решил ею поделиться. Тем более, что у него имелось, чем поделиться. Половиной сокровищ можно было пожертвовать безболезненно. И почти задаром. Если подарить кому-либо ту пластинку, которая за сорок. Да и если подарить ту, которая за пятьдесят, тоже нормально. Кому? Понятно кому — Роме Аракеляну. Почему Роме? Потому что Рома был очень стильный парень, это в Грозном знали все. Но с Мусой приятельствовать Рома откровенно брезговал и Муса от этого сильно переживал. И еще потому дарение имело смысл, потому что единственное, на что Рому по жизни пробивало, это на редкие пластинки.

И Муса позвонил. И сказал про Бовиё. И Рома пригласил его к себе.

Мы сидели с Ромой на кухне его квартиры на Южной площади, пили кофе, обсуждали странные пластиночные приключения последних часов и предвкушали появление дароносца. Из прихожей потянуло пластмассовой гарью.

– Проводка? — Нервно вскинулся Роман и метнулся к входным дверям. Через несколько секунд он на цыпочках вернулся на кухню и поманил меня за собой. Выйдя на лестничную площадку, он показал мне вниз. На площадке первого этажа сидел на корточках Муса и жег маленький костерчик из виниловых щепочек и клочьев картона. При этом он напевал свою любимую песенку. Грустно так.

– Тъэйса, Муса шо ва ша ву

Цири нана матуша ю

Цири дада ищейка ю

Ищейка ши тол ши метр ю

Перевод: Тейса и Муса братья. Их мать домохозяйка. Их отец ищейка. У ищейки два яйца по два метра. Вот такой памятник чеченского поэтического сюрреализма.

– Что случилось, Муса? — Участливо спросил Рома.

– Беда пришла, Ромик. — Многострадальный закурил сигарету «Ростов» и подбросил в костерчик еще винилу. — Грохнулся наш Бовье. Разбился на хер. Дважды. И первый, и второй. Выходил я из такси и дверцей влупил по пакету. И они вдребезги. Как герой Советского Союза. Фамилию забыл. А я его даже не послушал. Он, вообще, нормальный, Бовьё этот? Майербек с Салманом сказали, что нормальный.

– Много они понимают. Так себе, ничего особенного. Поднимайся лучше к нам, кофе попьем.

– Не, я ее не пью, от него башка звенит. Если б газировки, это да. Без сиропа. — И глаза Мусы снова засветились мечтою. Причем — вполне доступной. До кинотеатра «Октябрь» рукой подать, а там автоматов с газировкой — завались. И копеечка заветная вот она, в кармане побрякивает. Среди прочей мелочи. А из мелочей, как всем известно, складывается даже общая мироздательная картина. О!

P. S. А названия пластинки я вам не скажу. Каждый Мастер имеет право на эксперимент.

Зато фамилия Мусы в последнее время иногда на слуху — Джабраилов. Один из них даже в президенты баллотировался. Но, по-моему, другой. Хотя, не уверен, они все так похожи. Как новые пластинки.