Текст:Егор Холмогоров:Переписка из двух кодировок/2
2. Бувар и Пекуше.
Пошел я от тебя на сайт
Галковского. А там, ой что творится.
Люди, не читавшие Эко, обсуждают его
произведения и думают, что будет,
если профессиональний медиевист их
посмотрит. А Эко кто?! (примечание:
я его не очень-то и люблю) Достала
полуобразованщина — и если
американская видна сразу, дырки в интеллекте проявляются при первом же открытии рта, то российская (или советская, медленно переходящая в пост-советскую?) вначале ещё
апломбом пытаетса давить. Захотел
возразить этим эковедам, а потом
решил, Зачем? Людей я этих не переучу не кидаться словами за просто так, ум и талант у них есть,
сразу видно, а поправлять их выводы — как-то мелочно это. Разберем для примера твой личный конф.
Поздравления, пожелания,
нормальный разговор. И — статья обо все сразу, и о том, как нам
обустроить Россию в частности.
Дилетантская и очень масштабная. И так — очень часто, у очень многих.
Дискутировать о таких эссе не хочется. Бывают и другие: просто
идеологические заметки, без фактов
и ссылок, на настроениях. Так
раньше на кухнях говорили. Можно бы и поспорить, но зачем? 90 % — толчется вода в ступе, 10 % — разговор
идет так или иначе о судьбах России,
а меня к этой теме интерес довольно
академический (я ведь, в отличие от
многих, выключился из этого не только физически, а психологически,
связи остались только личные, а не
духовные).
Мне кажется дело тут в том, что наша культура резва на обобщения. Может быть слишком резва. Есть фактик, полцифирки, случайно оброненая фраза, — 5 минут работы и готов концепт. Я сам большой мастер таких кунштюков, хотя и не придаю им существенного значения. Что в этом плохо? Ну прежде всего известаня поверхностность, ходульность выводов, сделанных иной раз в результате того, что кто-то чего-то не читал (я вот долгое время полагал, что подшипники производят только в Москве, а все потому, что в детстве папа выступал с концертом на ГПЗ-1 и тот был такой большой и страшный, что подумал я — не может же быть таких много. Ан нет, в Самаре целых 2, один процветает — другой разоряется, в силу произрастания рук у хозяев из разного места). Эти концепты и эта поверхностность — неизбежны, как неизбежны трава, асфальт, выщерблинки в земле, — короче, все то, опираясь на что, приходится ходить. Работать врытым в землю самоходным орудием сможет не каждый. Весь вопрос в другом — умеешь ли ещё чего-нибудь, кроме как наобобщать с три короба? У большинства с этим туго — начинают огрызаться, нервничать, хамить, переходить на аргументацию «Это надо почувствовать», «Я зону в натуре, блин, видел» и.т.д. Меня вот в таких случаях просто так не подцепишь — я сперва могу намолоть получуши, но если кто полезет в серьезную разборку, то обложусь книжками, начну выписывать колонки цифр, цитировать первоисточники с указанием страниц и.т.д. Жаль, погибла безвозвратно моя ругань по поводу моей статьи об Ольге — мы там с оппонентом летопись шаг за шагом, по косточкам разобрали — вот это вот дело было. Сразу в голову приходит с два десятка не только красивых общих мыслей, но ещё и конкретных наблюдений. Поэтому я различал бы не тех, кто молчит, и тех, кто любит обобщенчества разводить, а тех, кто готов остановиться в произвольной точке своих рассуждений и начать копать с места средних размеров карьер или котлован. Профессионалов так только и можно отличить.
Впрочем, бывают ещё и недопрофессоналы. Люди, которые на всех с высокой колокольни кладут, растопыриваются при каждом удобном случае и начинают: «Мне неинтересно спорить с Вами об этом», «Я, конечно, мог бы, но что это изменит». Это напоминает мне анекдот один:
Едут кум и кума на телеге через
лес.
Кума
— Кум, а кум, что-то я боюсь, что ты
меня сейчас прям тут в лесу и завалишь.
Кум
— Даааа… Я могу, я такой…
Едут полем
— Кум, а кум, что-то я боюсь, что ты
меня сейчас прям тут посреди поля и завалишь.
— Дааа… Я могу, я такой
Уже в деревню заехали, люди кругом.
— Кум, а кум, срам-то какой, вдруг ты
меня сейчас прям тут посреди
деревни и завалишь, люди же смотрят.
— Дааа… Я могу, я такой
-Знала бы что ты такой — ни за что бы
с тобой не поехала….
Компетентность в тех или иных вопросах проявляется ещё и в том, что она проявляется. Знаток — не сверхдержава. Это она, если допустит себе слишком раздухариться (как сейчас в Югославии), будет выглядеть крайне смешно и неэффективно. Человек, что-то знающий, всегда может объяснить определенные вещи тому, кто не знает. И обычно не ленится на это терять время. Потому как знания существуют для их передачи и манифестации, а репутация знающего предполагает функции наставника или учителя — прежде всего их…
Поэтому мне кажется, что ты неправ, когда уклоняешься от высказывания в тех случаях, когда что-то раздражает или неверно. Может быть, лень — это да. Меня в двух третях случаев эта лень заедает. Но это лень, а не презрение к объекту.
И потом, о «дилетантских, но масштабных построениях». Правильно построенному уму необходимо такое хорошее свойство, как умение пережевывать позицию того, с кем ты несогласен, или даже того, кто пишет в целом нечто неинтересное для тебя. Лично я так и делаю — в любой работе, которую приходится читать (альтернатива простая — попросту не читать) я ищу то, что меня может хоть каким-то краем заинтересовать или подвигнуть на размышления, вытащить хотя бы полфактика пользительного. Этакое пережевывание оппонента. Пережевывание текста. Пережевывание культуры. Впрочем, это именно то, о чем ты писал несколько ниже.
Русская история, начиная с Петра, мне все время представляется серией бросков с целью «догнать и перегнать.» Между ними — процесс ассимиляции. Поясню: Петр подгоняет Россию на анго-голландский манер. Лет 50 эту модель усваивают, приспосабливают и т. д. После этого вдруг спохватываются: Европа ведь уже через эту стадию прошла, у них уже Просвещение! И сначала Петр номер 3, а потом его неблаговерная ищут модели просвещения для России. Нашли, приспособили, а там уже….Так и крестьян освободили. И социал-демократы так появились… А потом даже и эта цепь заимствований порвалась. Культура развивалась так же. На примере литературы: Ломоносов приносит немецкую классику и поехало. Пушкин был первым, кто понял, что тупое обезьяниченье ни к чему ни приведет, что для дальнейшего развития необходим тот же фундамент, что есть уже у европейской культуры — отсюда и «Скупой рыцарь» и «Маленькие трагедии». Часть славянофилов также понимала, что необходим фундамент другого плана — не копия западного, а чисто русский фундамент («Светалана» и «Руслан» — не то, это подражание Оссиану и компании). Но не успели. Сейчас как раз идет новое восприятие запада, новый синтез. В авангарде идут самые быстрые (Пелевин, Сорокин и т. д.) — не означает, что самые умные, как раз наоборот. А вот потом появится нечто очень гениальное. Но это, наверное, кто-то уже лучше меня сказал).
Нам, иной раз добровольно, иной раз почти насильно, запихивают в рот большой кусок. Качество куска бывает разное, иногда довольно высокое, иногда такое, что и хочется изблевать из уст своих, да не можется, сил нет, и есть уж больно охота. Да и неприлично как-то — от всей души, можно сказать, угощают, по добродушию. Остается пережевывать. Хоть кусок иногда бывает горячий, практически обжигающий рот…. Его сначало долго обдувать нужно, остужать — короче, Петр не просто ввел картофель в России, а ещё и засунул ей в рот такую обжигающую картофелину. Вот она и пыталась её проглотить. Но, согласись, картофелина, это не так уж плохо. Вот мне стало бы совсем невмоготу, если бы меня начали кормить пирогами с горячим, обжигающим жиром на восточный манер — печенка бы просто не выдержала. Поэтому Слава Богу, что в России все влияния крайне односторонние. Значимых культурных влияний с востока не было (об этом Лихачев в «Поэтике» очень хорошо написал) и, надеюсь, не будет.
Кстати о Петре. Я считаю, что это была фигура почти мессианская. Спасительная для России фигура. Святая Русь умерла, точнее умирала медленно, в несколько этапов, время от времени собираясь, встряхиваясь и пытаясь что-то великое сотворить. Последний раз она так при Никоне встряхнулась и развернулась в его проект Нового Иерусалима, центра мирового Православия и.т.д. Я сейчас этим много занимаюсь и поражаюсь и величию планов и яркости фигуры самого их носителя — Патриарха. Однако получил он удар сразу и справа, и слева — от прохиндеев-сектантов, типа пресловутого огнепального протопопа, и от жуликов-бояр — всяких там Стрешневых, Боборыкиных и.т.д. (была там, впрочем, ещё и третья сила, которую по антиконспирологическим соображениям упоминать не любят — это Ватикан в лице своего агента Паисия Лигарида) Однако пришибли, намертво пришибли, так что ничего не осталось практически и поехала Россия вместо Иерусалима в Речь Посполиту (Не-Родную). Ты не интересовался никогда эпохой Ал. Михайловича? Презанятное время. Тишайший царь был, как ни странно, одним из величайших реформаторов за всю русскую историю — при нем двор, армия, порядки, войско, платье, — все стало стремительно оевропеиваться, точнее — ополячиваться. Ещё несколько десятилетий развития России в том же направлении, и Москва превратилась бы в пригород Варшавы с разгуливающими по улицам голощекими ксендзами в ермолках. Все шло именно к этому, и диапазон от Симеона Полоцкого, до разнообразной там Софьи с хахалем Голицыным (у которого «даже глобус дома был»). Все шло к тому, что Россия окажется в плену у политически и культурно второсортной вестернизации, пойдет по пути «realpolitik» — тогдашний реалполитик состоял в том, чтобы «воевать турка», и тихо сгниет, как сгнила и сама Польша. Петр как бы заставил перепрыгнуть через ступеньку, взять непосильный барьер. перемахнуть через колючую проволоку под напряжением. И тем только Россию и спас. Если угодно, с тех самых пор в России крепко развилась традиция реалистического утопизма — ставить для себя совершенно непосильные (точнее, немыслимые) задачи, героически их решать, получать нечто и шаткое и валкое, но вполне работающее и работоспособное. Это, кстати, классический русский способ работы — довольно эффективный — не выравнить грядки, а быстренько прополоть их, разрыхлить сколько надо и идти рубить дрова или разделывать поросю. Это — именно крестьянский способ работы — сделать, «чтобы стояло», и заняться следующим делом ровно до той же степени (я, кстати, тоже именно такой). Правда, русский может ещё и сделать все предельно продуманно и тщательно. Но тогда ему нужен предельно малый участок работы — скажем, классический пример киселевской реформы государственных крестьян — граф сделал из этого «сектора» огурчик, потому как он был ограниченный (хотя и большой), однородный и прилично управляемый. Там, где начинается многослойный бутерброд русского парализует, он перестает схватывать вниманием все объекты (так как хочется проработать их до мелочей), он торопится и его начинает тянуть на ту самую утопию.
Отсюда и прыжки, в частности и в области культуры. Получили некоторое поле для работы — ту самую горячую картофелину в рот, остудили, разжевали, глянули вниз, а там ещё целое блюдо таких картофелин. Ну уже нет, все это жевать, я так лучше на салат перейду. Достигнув чего-то великого и небывалого, русский просто устает над этим работать и переходит к следующему. Когда ты пишешь о литературе — ты открываешь велосипед. Это процесс не только русской культуры, но и любой культуры и литературы вообще — явления центральные доводятся до автоматизма и в следствии этого маргинализуются, становятся общим местом и заменяются чем-то с краев. Происходит неожиданный скачок как раз в тот самый момент, когда все, казалось бы, хорошо, расцветает и достигает уровня гениальности (как в Пушкине — согласись, после него появление каких-нибудь там «физиолгий Петербурга» может показаться просто дикостью). Просто русская култура использовала для отказа от очередной фазы автописьма изменения во внешнем мире. Как повод, прежде всего. Зацапывала очередную порцию этого мира и начинала пережевывать, причем давая подчас нечто совсем дикое и экстравагантное (Типа того самого Серебряного Века — думаю даже те, кто приложил известные усилия для того, чтобы этот Век возник — вроде упоминавшихся мною розенкрецеров — не ожидали, как тут все повернется и до какого градуса дойдет — а дошло практически до тщательного и вдумчивого саморазложения культуры и новго её собирания у Мандельштама (Вот — никакой тебе Деррида не был нужен, все на практике, а вспоминать после этого всерьез французских символистов просто смешно)). Самым странным в русской культуре было ещё и вот что — её крайний конструктивизм, совершенно ненормальная степень искусственной «сделанности». Тредиаковский «сооружает» культуру, Ломоносов «сооружает» культуру, арзамасцы и «беседисты» даже специальные мафии организуют для построения этой культуры, Пушкин — весь конструктивен, конструктивен до натянутости, до перегиба (правда — гениального перегиба). В нем — ни грана естественности, кроме него самого. «Натурален» только он, только его мысль, а никак не содержание и не форма. Причем славянофилам всех мастей приходилось быть ещё более конструктивными, чем их противникам — им приходилось создавать реальность, которой в их культурном слое просто не было и не замечали. Абсолютно конструктивен Толстой (собрать огромный роман в одну схему — это надо приложить старание, и немалое), хотя ему эта конструктивность давалась не без труда — граф был графоманом, его речь была трудноостановима и постоянно корректировала сама себя (наверное — это идеальный кумир для поклонников «творчества». «Война и мир» — текст, замороженный в принудительном порядке: Толстому просто перестали показывать корректуры, в которые он пытался вносить все новые и новые правки). Если в чем-то и была причина провала соцреализма, так это тот факт, что конструктивизм в нем был почти задавлен, почти задушен. Упор был сделан на «естественность» песни, льющейся из горла. Маяковский наступал, сдавался диктату Темы — и создавал вещи по настоящему сильные (будешь, может быть, смеяться, но его «придворные» стихи и поэмы мне кажутся удивительно удачными). А вот выращенные соцреалисты (как потом и антисоцреалисты диссидентствующего толка) они все как один естественны, искренни, честны и… бездарны. Пишут как пишется. У одних так потому, что им все равно о чем писать (хошь о подвигах Сталина, хоть о преступлениях), другие из-за того, что неохота себя насиловать, подгонять себя под форму и под содержание. Отсюда и предельная неумность и невыстроенность содержания. Персонажи типа Пелевина — чем хороши. Они возвращаются к этому конструктивизму, их проза почти вымученная, сделанная проза. В ней торчащие из стены гвозди видны и криво приколоченные доски, большинство романов Пелевина почти без остатка разбрается на доски и гвозди и читатель может развлекаться ими как конструкторами (Я специально Generation не стал сейчас читать, чтобы развлечься, когда будет настроение, а не когда все читают — Шпенглер, обожавший Достоевского, в итоге не читал его романов — откладывал на старость, для смакования. А я в то время и этом возрасте, когда было принято любить Бродского, был к нему абсолютно равнодушен, если не враждебен, зато сейчас могу его читать и не дергаться).
Но это я уже совсем в сторону уехал. Хотя мысль, наверное, понятна.
Про «Запад и Восток» ещё соберусь написать. Сейчас уже мысль теряется и текст начинает разваливаться. («Там где начинается многослойный бутерброд русского парализует, он перестат схватывать вниманием все объекты (так как хочется проработать их до мелочей), он торопится и его начинает тянуть на ту самую утопию»:)). А я в утопию не хочу. Сейчас неинтересно.