Текст:Егор Холмогоров:Социализм и русскость

СОЦИАЛИЗМ И РУССКОСТЬ

В попытке создать в России некий «консерватизм» a la баронесса Тэтчер, который будет развернут фронтом против социалистического прошлого и попавшейся под руку левой оппозиции, с самого начала чувствовалось нечто фальшивое. Эта политтехнологическая утопия (слава богу, быстро похороненная) противоречила историческим корням европейского и русского консерватизма, который из века в век и из кризиса в кризис старался выступить с социализмом единым фронтом против либеральной, космополитической и плутократической идеологии. Прусский юнкер или жесткий и последовательный русский консерватор, такой как Константин Леонтьев или Лев Тихомиров, видели союзника скорее в социал-демократе и тем более «народном социалисте», нежели в петербургском адвокатишке, читавшем «Вестник Европы» и вотировавшем за котоусого Милюкова. В социализме же у консерваторов вызывал неприятие его космополитический, вненациональный пафос.

Выдающиеся консервативные мыслители много сделали, для того чтобы «национализировать» социализм. Получалось не сказать чтобы хорошо — в Германии из всех вариантов национального социализма реализовался в итоге самый худший — и для немцев и для окружающих, в России большевизм сближался с почвой столь медленно, что в итоге был сдунут либеральными ветрами меньше чем за пятилетку. Эти неудачи говорят, конечно, не в пользу социализма, но все-таки «либеральный консерватизм» был и остается маргинальным направлением, в то время как консервативный социализм — идея важная и значительная.

Небольшой политический памфлет Освальда Шпенглера «Пруссачество и социализм» был одним из опытов сопряжения консерватизма (в идеологию и философию которого автор «Заката Европы» внес огромный вклад) и социализма. В этом опыте, конечно, много исторически случайного. В 1918 году в Германии произошла «революция», по сути — мятеж в тылу немецкой армии, терпящей поражение на фронтах Первой мировой, использованный либералами и социал-демократами для свержения монархии и захвата власти. Шпенглер ополчается на эту «революцию глупости и революцию пошлости», показывает ее бесплодность и мелочность. Поскольку в момент написания книги социалисты пользовались безусловным политическим преобладанием в Германии, то Шпенглер пытается обратиться к ним, призвав их встать на национальную платформу (как они это сделали в августе 1914 года, поддержав войну), осознать, что истинным социализмом является пруссачество, германская регулярная государственность, и другого социализма нет и быть не может. Для этого Шпенглер развивает идеи своего «Заката Европы», давая выпуклые характеристики европейских культур — французской, испанской, английской, немецкой. Шпенглер противопоставляет индивидуалистический, торгашеский дух либерально-парламентской Англии и суровый иерархический дух государственно-капиталистической Пруссии. Этим духом должны проникнуться немецкие социалисты, отказавшись от «английского» марксизма и космополитизма, равно как и от претензий на обобществление собственности. Главное не в собственности, а в дисциплине.

Вариант «консервативного социализма» Шпенглера не был ни самым первым, ни самым ярким среди немецких опытов синтеза двух идеологических позиций. Заключающий книгу подробный и увлекательно изложенный очерк А.М. Руткевича знакомит читателя с основными направлениями немецкой «консервативной революции», пытавшимися решить эту проблему. На фоне идей таких мыслителей, как Меллер ван ден Брук или Эрнст Юнгер, искренне интересовавшихся и опытом «Советов», и внутренней логикой социалистов, у Шпенглера слишком очевидна попытка «обмануть» социализм, вложив в него чисто националистическое, прусское содержание, без всякого учета собственно социалистических идей. Упреки, обычно высказываемые по поводу «Заката Европы» относятся и к «Пруссачеству и социализму» — игнорирование реальности, подгонка всего и вся под свои схемы.

Отчетливее всего это свойство шпенглеровского мышления проступает в том, как он обходится с Россией, попросту вынося ее за скобки своего «социалистического уравнения», заявляя, что русская революция никакого отношения к социализму (то есть пруссачеству) не имеет. Русские просто свергают навязанный им Петром I чуждый западный культурный стиль, для этого им и нужны большевики. Когда западничество в России будет окончательно свергнуто, а русские породят новую великую культуру, пророком которой был Достоевский, то и большевизм, и социализм забудутся.

Считая социализм чисто европейской темой, социальный смысл русской революции Шпенглер старательно обходит. А ведь не сделай он этого, его бы ждали интересные выводы. Ему пришлось бы посчитаться с тем фактом, что среди европейских народов русские культурно и антропологически родственники скорее англосаксонских народов, описываемых им авантюристов-викингов, а никак не немцев с их регулярным государством. В той степени, в которой русские не славяне и не «татары» — они викинги, «варяги», но никак не немцы. Большевистская революция, бывшая, по словам Шпенглера, восстанием против навязанной европейской культуры, была, в таком случае, бунтом против навязанной немецкой, прусской культуры. Русский социализм отказался от "прусского социализма" и пошел своим путем, ни капли не похожим, впрочем, на английский либеральный парламентаризм.

Специфика этого русского «варяжского» социализма — в восприятии общества как совместного предприятия, подчиненного "общему делу". «Прусский социализм» состоит в абстрактном повиновении государственной иерархии. Русским эта идея органически чужда, они не умеют повиноваться «за так». Повиновение может быть только функциональным — обусловленным общей целью, общим предприятием, соединяющим индивидов в целое. Цель у предприятия может быть далека от той, которая может быть выражена в «кэше». Более того, она может вести к подавлению и даже гибели отдельного индивида. Но она все равно остается совместным предприятием людей, не превращаясь в абстрактную необходимость.

Автор послесловия вскользь бросает упоминание о непонимании Шпенглером советских «пятилеток» (вызывавших, кстати, в англосаксонском мире борю восторгов). Это — непонимание прусским служакой русской социалистической «авантюры», подававшейся советской пропагандой в форме, на удивление близкой корпоративной пропаганде англосаксонского капитализма. Первые пятилетки были общим предприятием советских людей, рассчитанным не на «исполнение долга», а на «достижение успеха», а потому страна нуждалась во всевозможных Алексеях Стахановых и Пашах Ангелиных, наивных пропагандистских образах «передовиков» и, в то же время, — «предпринимателей» (в смысле — людей предприимчивых).

Когда пятилетки превратились в исполнение предначертаний Госплана, когда «целина» и «БАМ» стали не более чем предметом насмешек, культура русского социализма умерла — из нее ушел авантюрный, предпринимательский дух. Потом предпринимательство вернулось — уже без общей цели, общего дела и потерпело неудачу. В современной России быть предпринимателем можно, но это ощущается как бессмысленное бытие. Лишь тогда, когда частная инициатива «викинга» вновь соединится в русской жизни с Общим Делом, Россией будет обретен ее истинный социализм, который, если правильно к нему подходить, окажется и истинным консерватизмом.

Освальд Шпенглер. Пруссачество и социализм. М., Праксис, 2002 г.