Текст:А.А. Свечин:Культурно-классовые типы армий

КУЛЬТУРНО-КЛАССОВЫЕ ТИПЫ АРМИЙ

 

Социальные базы военной политики''''

Одним из тех заблуждений, на которых умышленно настаи­вал старый порядок, являлось положение о незыблемости и единстве основ, на которых воздвигались различными народами их вооруженные силы. Вопреки мнений таких авторитетов, как фон-дер Гольц, Жильбер, эрц-герцог Карл, наш старый порядок настаивал на интернационализме в вопросах тактики, воспита­ния и организации войск. Полемика, поднятая автором этих строк на страницах "Русского Инвалида" в 1911-1912 годах по вопросу о национальных чертах в военном искусстве, была пре­кращена давлением с самих верхов нашей государственности. Старому порядку представлялось нежелательным, чтобы крити­ческий анализ осветил бы те корни, на которых зиждется дис­циплина армий в различных условиях государственного бытия, чтоб перед лицом широкой публики демонстрировались те мо­ральные нити, дергая за которые государство добивалось от сво­их солдат преодоления всех тягостей военной жизни, самопо­жертвования и геройских подвигов в бою. Старому порядку представлялось, что в военном деле существуют вопросы, о ко­торых лучше говорить только в тесном кругу, между жрецами, по возможности на непонятной латыни, чтобы геройство солдата на поле сражения казалось бы совершенно простым, естествен­ным явлением и чтобы солдат в моральном отношении отнюдь не являлся бы Петрушкой на театре военных действий, Пет­рушкой — то героем в боях, или мучеником в снегах Шипки, то носителем культуры в диких областях Азии, рыцарем цивилиза­ции в песках Закаспия или тундрах Сибири, то жалким трусом, беглецом, — мародером, грабителем — смотря по натяжению тех невидимых нитей, которые соединяют его с культурно-классовым базисом государства <…>

И если в боевой игре этих дорогих нам Петрушек не было жизни, если мы перестали кусаться, и наш лай получал без­обидный характер, если глубокое отчаяние, стремление поза­быться, даже опьяниться — все шире распространялось в рус­ской армии в Маньчжурии, то причины этому надо искать не в том, что японец храбрее и умнее русского солдата, а в том, что обветшали, пришли в негодность какие-то незримые основы су­ществования нашей вооруженной силы <…>

 

Бонапартизм''''

Методы бонапартистской военной политики представляют огромный интерес, особенно потому, что многие историки видят в бонапартизме необходимое, заключительное звено всякой глу­боко всколыхнувшей народные массы революции. Наполеону Бонапарту пришлось взять кормило правления над народом, только что прокричавшим девиз свободы, равенства и братства, готовым легко отказаться от свободы, невыгоды злоупотребле­ния коей он уже почувствовал, но крепко держащимся за равен­ство всех. Для решения стоящих пред бонапартизмом военных задач предстояло мобилизовать огромные массы граждан: борьба с Россией 1805-1807 гг. потребовала набора 420 000 человек, а после гибели армии в русских снегах 1812 года набор за 15 ме­сяцев достиг миллиона с четвертью.

Как устроить, организовать, дисциплинировать эти массы, еще проникнутые революционным духом, не подвластные ника­ким историческим традициям, на которых опираются наследст­венные монархи? Как создать и из каких элементов офицерский корпус — кто явится вождями этих масс в решительный кризис боя?

Гений Наполеона отрекся от всякой попытки создания офи­церства из тех элементов, которые могли дать буржуазия и ин­теллигенция Франции. Слишком остро чувствовалось разобще­ние офицеров от солдат в старой армии; к явному развалу орга­низации приводил однородный состав офицерства королевских войск — классовый подбор их из помещичьи-дворянских окру­гов, против которых были направлены главные удары револю­ции. Революционный солдат не желал признавать другого авто­ритета, как вышедшего и созданного в его среде. Ни знатность дворянина, ни богатство буржуя, ни высокое образование ин­теллигента не могли создать той магической палочки, которая давала действительную командную власть над солдатами, остро ощущавшими каждый оттенок неравенства. И необходимый ав­торитет был найден Наполеоном в единственно подходящем элементе — старом солдате <…>

Генералы в бонапартистской армии молоды, но большинство обер-офицеров, вышедших из солдатской среды и не отличаю­щихся от солдат ни происхождением, ни образованием, — люди зрелых лет. Каждый солдат чувствует возможность, если пове­зет, добраться до верхов воинской иерархии, — у всякого ново­бранца как бы чувствуется за спиной, в ранце, маршальский жезл. И солдаты любят, чтобы старшие генералы, их вожди, были бы обставлены в обществе особенным почетом и матери­альными благами — это не затрагивает их ревнивого чувства равенства.

В полуофициальном военном журнале второй империи гово­рилось о французском солдате так: "Он видит равных себе во всех офицерах — начиная от подпоручика до маршала включи­тельно; у него твердое и ясное убеждение, что он стоит ниже их только в порядке отдачи приказов. По образованию, воспитанию и рождению существенной разницы между офицерами и солда­тами нет. Чувство равенства так сильно, что сознание своего "я" совершенно растворяется, открывая дорогу безусловному господству закона и дисциплины. Каким врагам уступят такие солдаты? Какая человеческая сила может противостоять солда­там, равняющимся со своими начальниками, которые все ге­рои"?

Демократические тенденции, лежавшие в основе бонапартиз­ма, позволили офицеру пользоваться только авторитетом старо­го и опытного солдата. Высшей наградой для маршала являлась солдатская медаль. Дисциплина получила своеобразный харак­тер — она базировалась преимущественно не на карательной власти, а на показе примером старшими служивыми как надо нести службу и как бережно надо относиться к солдатской чес­ти и славе.

Создать такую армию, в которой общегражданские чувства переродились и получили военную окраску: патриотизм — в шовинизм, любовь к завоеваниям революции — в верность сво­ему гениальному полководцу, стремление к свободе — в стрем­ление к славе и почестям, бонапартизм мог только в атмосфере громких, небывалых побед и постоянных походов, которые по­рывали связь между войсками и народом <…>

Таковы основные черты бонапартистского строительства ар­мии. Где его слабое место? Бонапартизм ищет сильные руки и побаивается способных голов. Он не создает школы, он возлага­ет все творчество на Бонапарта. Бонапартистские полки без Наполеона, или с померкнувшим Наполеоном — это банды, это прах, людская пыль <…>

 

Готика юнкерской армии''''

Бонапартизм в своем умении организовать и дисциплиниро­вать толпы вооруженных граждан и обращать их в серьезное орудие войны на протяжении XIX века встретил серьезного кон­курента в военной системе, имеющей столь характерные черты, что она, как и бонапартизм, является классическим типом воен­ной политики.

Если Наполеон, воздвигая свою военную систему на фунда­менте завоеваний великой революции, должен был прежде всего отречься от попытки создания классового офицерства, то поло­жение в Пруссии было иное. Прусская армия создавалась в 1813 году, чтобы смирить и согнать с лица Германии топтавшие немецкую землю полки с трехцветными знаменами революции, чтобы ликвидировать остатки французского революционного духа и водворить во Франции, вместо императорских орлов, более спокойного соседа — белые лилии Бурбонов. Движение по существу являлось контрреволюционным, с проникавшей во все его поры могучей мыслью об единой Германии — едином отечестве всех немцев. Дворянство и буржуазия устремились в армию. Университеты закрылись, так как профессора и студен­ты оказались в первых рядах добровольцев. В этих условиях самое широкое использование старого офицерства и создание нового, со строгим подбором его из классов дворянства, бур­жуазии и интеллигенции, никого не коробило и представляло ту выгоду, что классы, руководящие мирной жизнью и трудом на­рода, призываются командовать им и на войне, и привыкшие в штатском костюме повелевать и добиваться соблюдения дисци­плины, естественно, без всякого маскарада, обращаются в ко­мандиров, как только облачаются в военные мундиры. Эта проч­ная связь командного состава армии с руководящими классами гражданского общества и создала в Пруссии тот привкус мили­таризма и юнкерства, которого нет в империях обоих Бонапар­тов — великого и малого, где военная служба была прежде все­го специальностью, ревниво охраняемой от соприкосновения и смешения с народом и особенно с интеллигенцией <…>

Германская система имела огромные выгоды прежде всего потому, что она предоставляла в распоряжение армии огромный резерв обученных запасных и открывала широкую возможность к развитию с течением войны многомиллионной армии. Тогда как в других странах воинская повинность являлась общеобяза­тельной только по названию, по существу же от солдатской службы богатые и образованные классы уклонялись или посред­ством откупа, или зачислением на тыловые должности, или по­средством зем-гусарских организаций. Пруссия крепко держа­лась за вырванные с трудом Шарнгорстом во время патриотиче­ского подъема 1813 года согласие буржуазии на распростране­ние на нее воинской повинности, прусская армия, по процент­ному содержанию в ней образованных и достаточных солдат, резко отличалась не только от русской, но и от французской и английской армий. Это нахождение в рядах германской пехоты цвета руководящих классов общества вызывало, в свою очередь, гораздо более бережливое отношение к пехоте, чем это было у союзников или в особенности в России, и если Германия смог­ла четыре года сопротивляться почти двойному превосходству союзников, то исключительно потому, что, вопреки рассказам газетных корреспондентов, германская кровь на полях сражений проливалась относительно экономным образом, и те задачи, которые возможно было решать артиллерийским огнем, решались им, а не живыми ядрами.

Если французы, на которых школа бонапартизма сказывается до сих пор, искали перед нарастающей в 1912 году грозой миро­вого пожара спасения в возвращении от двухлетней к трехлет­ней службе и приходили в восторг после принятия в парламент этого патриотического законопроекта, то немцы перед войной заботились о подготовке новых формирований, об обеспечении их всеми запасами. Наличие в рядах германской армии испы­танных организаторских талантов многочисленной буржуазии и интеллигенции открывало перед немцами легкую возможность создания новых кадров. Тогда как в России только те второоче­редные дивизии дрались сносно, которые получили достаточное число хороших офицеров, выделенных из первоочередных час­тей, в германской армии поразительны успехи, достигнутые частями, почти вовсе не уступавшими полевым <…>

Героем антибонапартистской юнкерской армии явится, ко­нечно, не старый солдат; в германской армии буржуазия, дво­рянство и интеллигенция занимают слишком видное положение, чтобы искать героев не из их среды, а из той массы, которую они подвергают обработке. Поэтому герои немцев, — это Крупп, организующий промышленность и капитализм в целях милита­ризма, это — принц Фридрих-Карл, венчающий собой в 1870 году классовый подбор офицеров, или кронпринц прусский, вы­полняющий ту же роль в 1914 году, но обе разновидности геро­ев от буржуазии и дворянства бледнеют перед выдвигаемыми прусской военной системой героями от милитаристической ин­теллигенции — генеральным штабом. Мольтке-дядя — в 1870 году, по облику, по учености, по выдающимся трудам в области истории, создании школы и доктрины, по растерянности перед войсками и в непосредственной атмосфере боя — что ему не хватало, чтобы быть типичным берлинским профессором и док­тором философии? Мольтке-племянник, Людендорф, Фалькенгейн, Бернгарди, Гинденбург — герои германской военной ин­теллигенции 1914-1918 гг. <…>

 

Младо-турецкие' фантазии''''

Мелкая по своему социальному углублению, младо-турецкая революция не может, однако, нас не интересовать, так как это прежде всего была революция военспецов — воспитанников военных школ, захваченных западничеством, нашедших свой идеал в процветающей юнкерской Германии, пожелавших сбросить чары и негу Востока и выдвинуть Турцию в среду европей­ских культурных наций. Вожди переворота получили, главным образом, подготовку в Константинопольской академии генераль­ного штаба, под руководством немецких специалистов, или даже прослушали курс военных наук в Берлинской академии гене­рального штаба,

Каковы же основные линии их военного строительства и ка­кие результаты дало их творчество?

Армия, раньше с большим или меньшим успехом померив­шаяся с русской, после 4-летнего хозяйничанья младо-турок потеряла совершенно свое лицо при первых же встречах с жал­кими болгарскими ополченцами.

Роковое влияние на успех реформ младо-турок оказала ту­рецкая "корниловщина" — попытка контрреволюции 1909 года. Константинополь, во втором году после младо-турецкого перево­рота, оказался захваченным партией старого режима, опирав­шейся на мусульманское духовенство и на массу строевого офи­церства, не получившего образования, вышедшего из солдатских рядов. Командир Салоникского корпуса, Махмуд-Шевкет-паша, быстро подавил контрреволюцию, но в дальнейшем младо­туркам прежде всего пришлось устранить из армии всех офице­ров, коих можно было заподозрить в сочувствии старому режи­му — целое поколение сошло со сцены; была устранена именно наиболее демократическая часть офицерства, имевшая с солда­тами один язык и один образ мышления — младо-турки порвали с действительностью, с массами, с реальными основами, на ко­торых возможно было основать строительство турецкой армии; опираясь на твердую диктатуру, на партийный деспотизм, пре­восходивший деспотизм султана Абдул-Гамида, они начали со­оружать, в царстве мечты, свою Вавилонскую башню, по типу и подобию готики Кельнского собора <…>

Революционеры, идеалисты, теоретики политического ради­кализма во всех областях военного строительства не желали сохранять, улучшать, развивать полученное ими от старого ре­жима наследие, и всюду, вместо эволюции, являлся жест с губ­кой — нужна была чистая доска, девственная почва, чтобы уложить на нее вывезенные с Запада схемы и идеи; всякое про­явление старой жизни, старой организации только стесняло пробившуюся к власти молодежь. Наступил час расплаты — война. Много было, действительно, талантливых, выдающихся офицеров в турецком генеральном штабе, но эти военспецы бы­ли отравлены кастовым высокомерием и не спускались до буд-

ничных вопросов. Горько жалуется фон-дер-Гольц на то, что его бывшие ученики впали в абстрактную отвлеченность, стали учеными стратегами типа германского Пфуля или нашего Леера. Со всех сторон сыпались разгадки болгарского плана и прожек­ты, как вернейшим способом победить — и никто не думал об организации тыла, снабжения, подвоза. Мысль отказывалась вовсе работать по насущным, простейшим вопросам сегодняш­него дня и терялась в фантастических построениях. Полуоде­тые толпы крестьян, образовавшие турецкое войско, следовало снабдить, обучить, организовать — и прежде всего следовало расположить на позиции, усиленной окопами, в которых турки всегда умели крепко сидеть; но это войско ни с какой стороны не годилось для наступления. Но так как в Германии (и у В. Борисова) всегда указывается, что успех надо ожидать от активных действий, и "наступательная смелая, нападательная тактика" рекомендуется при всех случаях, то турецкий эркиан-хорб, как только выяснилось стремление болгар к раскидистому охвату, решил ответить быстрым, энергичным переходом в на­ступление. Теоретически это верно, замечает фон-дер-Гольц, но нужен решительный вождь, высокоподготовленные к маневри­рованию войска, театр операций, допускающий быстрые движе­ния — а этих предпосылок налицо не было. В результате — паники и поражения <…>

 

Лагерь Валленштейна''''

Если бонапартизм является тем букой, которым обычно запу­гивают республиканских строителей армии, особенно в период революций, то монархическая власть всегда имела призрак узурпатора, который угрожает захватить в свои руки вооружен­ную силу, установить свою диктатуру. Валленштейн и Наполеон играют одинаковые роли; правильное строительство армии рес­публики начинается только тогда, когда она преодолеет свой страх пред грядущим генералом на белой лошади, откажется от всех перестраховок в виде милиций, всевобуча, военных советов и советников, лишения действительной власти всякого началь­ника и командарма в особенности; и правильное устройство монархической армии становится возможным только тогда, ко­гда перестают бояться, что войсковой лагерный сбор обратится в лагерь Валленштейна, когда монархи перестают формировать гофкригсраты и конференции, где сосредотачивается действи­тельная власть, ежеминутно подчеркивающие избранному пол­ководцу, — что он только пешка, только исполнитель предначертаний составленной из специалистов коллегии, только одно из колесиков общего бюрократического механизма, правящего армией.

О лагере Валленштейна необходимо вспомнить, чтобы понять военное строительство скончавшейся в 1918 году "цесарской" австрийской армии. Мы пожали наши лучшие лавры в минув­шую войну в боях именно с этой армией; из десяти взятых нами пленных наверное девять ответят на вопрос, кто они — "мы — цесарские". Австрийская военная постройка в XX веке трещала уже по всем швам, но многое в ней так типично, так созидалось и держалось веками, что наши этюды были бы не полны, если бы в них мы промолчали о вооруженной силе кесарей священ­ной римской империи.

Утробой, родившей имперскую армию, является лагерь Вал­ленштейна. В этом лагере прежде всего не было отечества, не было национальной идеи, не было и особенной преданности им­ператорской верховной власти, которая в представлении солдат олицетворялась в венских канцеляриях, всегда задерживавших уплату жалованья, лишавших полки хороших стоянок, отстаи­вавших интересы буржуазии против интересов войск, и выду­мавших не сообразованные с действительностью планы походов, обрекавшие войска на голодовку, лишения и поражения. В этом лагере не было и религиозной идеи — несмотря на то, что ар­мия собиралась для того, чтобы отстаивать в религиозной войне католические интересы против натиска протестантов. И нужен был гений Валленштейна, чтобы, не базируясь на идеи отечест­ва, национальности, монархизма и религии, создать свою глубо­кую идею, которая бы дала стиль, создала тип своего военного строительства. В неприятельском стане с утра до вечера пели псалмы и произносили проповеди; Валленштейн удержался от искушения напустить в свою армию католических монахов и положил религиозную и политическую терпимость. "Слово сво­бодно, послушание слепо" — вот основная заповедь лагеря Вал­ленштейна. Но если принципы монархизма отходили в солдат­ском представлении на второй план, то на первый план выдви­галась фигура самого генералиссимуса, князя Фридланского, Валленштейна, полководца, взявшего на себя борьбу с огром­ным военным гением — Густавом Адольфом, при непременном условии предоставления ему полной мощи, до права заключить мир и объявлять войну включительно. И эта личность объеди­няла весь лагерь, на ней сосредоточились все надежды и упова­ния солдат, в ней была гарантия, что жалование будет уплачено

вовремя, что на зиму будут хорошие квартиры, что никто не погибнет от голода, что полки не будут брошены в аферу, в ко­торой бесславно погибнет солдатская жизнь и солдатская честь. Валленштейн — строгий и суровый, расстреливавший за всякое нарушение приказа, сумел окружить себя ореолом настоящего цесаря, повелителя, исполняющего свою власть, чтобы дать сол­датам счастье, использующего свой обширный ум, чтобы дать своим солдатам хорошее, честное имя, избежать таких позорных действий, как штурм и разрушение Магдебурга католиками Ти­ли, создать своим войскам обаяние умиротворителей и защитни­ков серединной Европы. Валленштейн хотел уже столкнуть стоящую на пути его к цезаристским мечтам фигурку императо­ра, когда кинжал наемного убийцы, капитана Даверу, убрал его из числа действующих на исторической арене лиц.

Устранив Валленштейна, "свою опору и свой ужас", Габс­бурги унаследовали его армию, с ее цезаристскими традициями и наклонностями, и прежде всего озаботились тем, чтобы во главе ее не проявлялись больше кандидаты в цезари, вынуж­дающие к некрасивому жесту с кинжалом. Австрийская армия была обречена на судьбу цезарской армии без цезаря, так как сами габсбургские императоры не становились во главе войск и никому не доверяли больше полководческих прав. Генералы-пешки и всесильный бюрократический гофкригсрат — вот ос­новная причина дальнейших печальных судеб имперских войск <…>

Но в других отношениях традиции Валленштейна были со­хранены. В австрийской армии не спрашивали никого о фатер-ланде, а только о "мутершпрахэ" — родном языке, чтобы соот­ветственной разбивкой по батальонам облегчить обучение. В австрийской армии не читали в сердцах, не копались в полити­ческих убеждениях — хорошему республиканскому офицеру была открыта дорога в армии, лишь бы он соблюдал дисциплину. Даже в самый острый момент борьбы с французской революци­ей, когда военные действия перекинулись в Швейцарию, авст­рийское военное министерство сманивает за двойную плату с русской службы швейцарца Готце, республиканца, поклонника творчества французской революции, но хорошего генерала и прекрасно знающего швейцарский театр борьбы <…>

Удивительна ассимилирующая сила безусловно внеклассовой и безотечественной цесарской армии. Австрийский офицер не имел, со времен Валленштейна, других интересов, других при­вязанностей, кроме своих полковых, уходил с головой в службу,

и в армии складывался крепкий корпоративный дух, удивитель­ное товарищество. Между застывшей в старых формах австрий­ской армией и бонапартистским военным строительством вни­мательный читатель найдет много общего: армия являлась ис­тинным отечеством и для австрийского старорежимника, и для бонапартиста, полковая казарма — второй родиной и для того и другого солдата. И конечно, австрийская армия, как и наполео­новская, должна была тяготеть к длинным срокам службы, и принятие по прусскому образцу в царствование Франца-Иосифа коротких сроков службы могло только сильно испортить валленштейновскую постройку из специалистов военного дела <…>

 

Бурбоны', которые ничему не научились''''

Любопытно ли бросить теперь взгляд на то, что принесла ар­мии контрреволюция, опирающаяся на иностранные штыки; какие идеи военного строительства приносят с собой эмигранты, победившие собственное отечество, стремящиеся к реставрации на родине дореволюционного порядка — партия восторжество­вавших ультра-роялистов и конгрегации? Каковы их герои, кто важнейшие в их глазах преступники и какие последствия несет с собой для армии контрреволюция с ее бурбонами?

Великая революция не посягнула на старую французскую армию, на седую славу ее полков, на хранимые в них традиции Тюреня и Виллара. Несмотря на то, что все первые попытки контрреволюционных заговоров группируются около частей ста­рой армии, несмотря на постоянно повторяющиеся случаи изме­ны среди офицеров, несмотря на дезертирство — эмиграцию в ряды неприятеля не менее 50% всего офицерского корпуса, революция нашла в себе благоразумие — противостоять требо­ваниям крайних политиков расформировать старые полки и му­жественно провела закон об амальгаме — о слиянии старых полков с новыми революционными батальонами, что и дало воз­можность французским армиям перейти в наступление и создать цикл побед — эпопею 1793-1815 годов. Бурбоны, вернувшись во Францию в 1815 году, "в обозе Веллингтона и Блюхера", заста­ли стотысячную армию Даву — остатки гвардии, уцелевшие под Ватерлоо, корпус Груши и другие части. Не имея вождя, с отъ­ездом Наполеона, не имея цели войны, считаясь с русскими резервами, спешившими на помощь англичанам и пруссакам, Даву не стал разжигать пламя войны — безнадежной и должен­ствовавшей неминуемо принять гражданский характер, сдал Париж на капитуляцию и отвел на Луару французскую армию, чтобы передать это ценнейшее наследство Наполеона новым хозяевам Франции, Бурбонам. На Луаре стояли полки, просла­вившие себя еще при Людовике XIV, правда, пережившие рево­люцию и обаяние Наполеона; армия была немногочисленна, но состояла почти исключительно из ветеранов,, участников многих побед; на знаменах их, правда, не было лилий Бурбонов, но зато они победно колыхались почти во всех столицах Европы… Ка­кая участь ждала эту армию?

Если армия была хороша сама по себе, то на династическую ее верность особенно полагаться было нельзя, как показали со­бытия "ста дней" — периода возвращения Наполеона с острова Эльбы, когда только у одного 10-го линейного полка хватило решимости открыть огонь по своему бывшему императору. Эта армия ненавидела иностранцев, пришедших во Францию иско­ренять все завоевания революции, и эту армию ненавидели ино­странцы, диктовавшие Бурбонам их линию поведения — осо­бенно ненавидели Веллингтон и англичане, дрожавшие долгие годы на своем острове перед приготовлениями Наполеона к вы­садке. И, толкаемые Веллингтоном, Бурбоны решились поднять свою руку на те старые полки, которых пощадила даже безжа­лостная революционная ломка: вся армия была объявлена рас­пущенной <…>

Бурбоны минировали Францию, минировали самих себя. В ночлежных домах, в харчевнях, в дешевых пивных появился новый посетитель — появились обреченные на нищенское су­ществование люди, которые привыкли дорожить честью больше, чем жизнью, которые все ушли в свое славное прошлое, кото­рые прониклись ненавистью к "иностранцу" — посаженному иностранными штыками Людовику XVIII, и которые представля­ли самый удобный материал для возможных подпольных органи­заций, заговоров, бунтов, политического бланкизма. Тщетно соединенными усилиями министры военный и внутренних дел "очищали" Париж от отставных офицеров — эти люди, прино­сившие всю жизнь в дар родине и все потерявшие, не имевшие заработков и готовые на всякий риск, стремились в столицу, связывались с оппозицией и являлись отборным кадром для гарнизона баррикад. Это преимущественно их грудью и кровью, через 15 лет, была совершена июльская революция, и Бурбоны были выброшены из Франции уже навсегда <…>

Тяжелая чаша выпадает на долю офицеров в дни политиче­ских бурь; рядовое офицерство выдерживает натиск солдатских масс, разнузданные демагоги направляют против него свои удары, генералов комиссары конвента отправляют чуть-ли не де­сятками на гильотину, иногда только за правдивый отзыв о но­вых революционных формированиях. Но и контрреволюция не гладит армию по головке, когда, в ожесточенной борьбе, берет верх партия — какие заслуги перед отечеством, какая беспар­тийная, хотя бы самая самоотверженная служба будут зачтены? По свидетельству умеренных французов, реставрация бурбон-ского типа — худшая из революций.

 

Милиции Гамбетты''''

Адвокат Гамбетта, со скамеек оппозиции, при императорском режиме, доказывавший, что влияние народа зависит от его принципов и культуры, а не от числа его солдат, что моральная сила в политике выше материальной, что истинная граница Франции очерчивается не бастионами ее крепостей, а патрио­тизмом и преданностью народа государственным учреждениям, что организация и подготовка войны — преступна и что Фран­ция, вместо того чтобы пополнять склады порохом и картечью, должна разоружаться, показывать пример самоотречения вместо того, чтобы сеять семена ненависти, — этот адвокат, вылетев­ший из осажденного Парижа 8 октября и на следующий день прибывший в Тур, оказался в положении военного диктатора. На его долю вышла трудная обязанность — ударить в набат, призвать к оружию провинцию на выручку осажденной столице, побороть областничество, остановить крайних республиканцев, которые в минуты жесточайшей угрозы государственному бы­тию Франции более думали об углублении революции, чем об ее защите, стремились чаще арестовывать генералов, чем помогать им в их работе. Никогда и никто не достигал таких успехов в милиционном строительстве армии, как Гамбетта — и если он в окончательном результате потерпел неудачу, не добившись ос­вобождения Парижа, то мы все же должны помнить, что в сред­нем, в течение 4 месяцев своей работы, Гамбетта создавал в день 6 тысяч пехотинцев с 2 батареями -- создавал целиком, заново, так как в его распоряжении были лишь пустые склады и никаких кадров; и созданные им милиции как-никак дрались, одержали победу под Кульмье; в руках генерала Шанзи они в многодневных боях мерялись силами с лучшими германскими корпусами, и целый ряд поражений, понесенных ими, более по­четен для побежденных французов, чем для победителей — немцев. Уже с этой стороны работа антимилитариста Гамбетты, превратившегося в пламенного патриота и оказавшегося вы-

дающимся строителем военной организации, заслуживает наше­го полного внимания. Оно должно усугубиться и потому, что будущий историк, несомненно, проведет параллель между Львом Гамбеттой и Львом Троцким — действительность дает богатый материал для аналогий между военным творчеством в 1870 и 1918 годах <…>

Несмотря на то, что Гамбетта безусловно сосредоточил в се­бе всю власть над провинциями, поборол сепаратистские и крайние движения, подчинил себе безусловно всю революцион­ную деятельность, он все же постарался изолировать свои фор­мирующиеся полки от контакта с гражданским населением. Была глубокая зима — 25 ноября, — когда Гамбетта издал дек­рет о войсковых лагерях. Тогда как формирование частей рус­ской Красной армии в 1918-19 гг. неразрывно связывалось с крупными центрами городской жизни, Гамбетта, несмотря на спокойствие городского населения и свою твердую власть, не­смотря на лютую зиму, порвал с городами и, чтобы скорее дать возможность начальникам взять в свои руки новобранцев, пере­нес все формирования в лагери <…>

Дисциплина в армиях Гамбетты поддерживалась особым су­ровым законом, установившим смертную казнь за 11 родов пре­ступлений. Дезертирство, смутьянство, неисполнение приказа, порча оружия, потеря патронов, неповиновение, угроза началь­нику — все это предусматривалось высшей мерой наказания. Декрет ясно и честно гласил, что в бою каждый офицер и унтер-офицер уполномочивался убить всякого, кто выкажет свою тру­сость, не заняв указанного ему места, или будет сеять беспоря­док в роте — бегством или паническими действиями. <…>

Но если Гамбетта являлся сторонником постоянной армии, казарменного режима, настоящей дисциплины, твердой власти начальников, почему его республиканские импровизации назы­вают милициями? Их называют милициями потому, что они не победили, что полки, не выдержав трудностей боев в обстановке зимней кампании с испытанными немецкими частями, развали­вались и разбегались. Когда, в 1871 году, контрреволюция во Франции была сильна, их звали "луарскими разбойниками" — за то, что они изнемогли, не справившись с своей задачей — не выручили Парижа. В более спокойной атмосфере, впоследствии историки им дали снисходительное название милиции. Гамбетта же, несомненно, стремился, с одной стороны, поднять всех спо­собных носить оружие французов, но поставить их при этом в твердые рамки регулярной армии.

Между формированиями Гамбетты и русскими красноармей­скими частями есть одна общая отрицательная черта. Регуляр­ные полки, при умеренных потерях в бою, обыкновенно с разви­тием военных действий получают настоящий боевой закал; об­стрелянные регулярные полки каждый начальник ценит выше необстрелянных, так как у них развиваются очень ценные бое­вые сноровки, они перестают пугаться дальнего артиллерийско­го огня, становятся менее поддающимися панике. В войсках же Гамбетты, как и в русской Красной армии, наблюдалось обрат­ное явление: наибольшую боеспособность полки обнаруживали при первом своем дебюте; даже после 2-3 удачных боев полки Гамбетты представляли меньшую ценность, чем за неделю до боев, когда они представляли только агломерат новобранцев, прошедших самых краткий курс обучения. Это крайне печальное явление чисто милиционного порядка. В регулярной армии, под бдительным оком младших начальников, и хороший, и дурной солдат равно тянут общую лямку, равно подвергаются опасно­сти и выбывают из строя не в слишком различной пропорции. Но как только отсутствует в бою работа фельдфебеля, работа взводных, жестоко подгоняющих хвосты — а эта работа в мили­ции невозможна — то сейчас же в роте происходит резкое рас­слоение — энтузиасты, фанатики, патриоты, просто порядочные люди тянут лямку, надрываются, гибнут при первых же атаках, в которые бросаются с большим подъемом, а главная масса шкурников сидит за кустами или разбегается в тылу под пред­логом, что все патроны расстреляны. По письмам современни­ков видно, что в гамбеттовской роте, в сущности, дралось в среднем человек по 40-50, по внутреннему убеждению, а сво­бодные от внешнего принуждения, человек 150 на роту, явля­лись аккуратно к котлам за получением обеда, устраивали порой грабежи и погромы, но в рядах наступающих цепей всегда бли­стали своим отсутствием. И когда милиционный полк, в резуль­тате 2-3 боев, теряет 25% своего состава, это значит, что он потерял всех тех 40 человек на роту, которые исключительно в нем дрались, и что этот "обстрелянный" полк сведен исключи­тельно к человеческому балласту, — ртов еще много, но на­стоящих штыков уже нет. Аналогичные явления наблюдаются в процессе гражданской войны как на белом, так и на красном фронтах; принято, в моде, объяснять потерю боевой готовности побывавшими во многих боях полками политической агитацией, разложением, связанным с классовой подоплекой войны. Но в армиях Гамбетты те же явления наблюдались при отсутствии всякой агитации со стороны немцев. Не толкуется ли и теперь значение политической агитации несколько шире, чем следовало бы, и не лечат ли политкомы душеспасительными брошюрами болезни, которые поддаются только фельдфебельским приемам исцеления? Милиция подобна повозке, в которую впряжена од­на чистокровная, горячая лошадь и три, а то и больше — лени­вых и берегущих свои силы и здоровье, привыкших к хорошему кнуту, крестьянских лошадки, с кучером-философом, противни­ком палочной дисциплины, рассчитывающим на добрую волю каждой твари. Результат ясен — повозка с грехом пополам бу­дет катиться, пока горячая лошадь не надорвется и не свалит­ся, и даже легкая работа будет не тренировать, а разлагать та­кую милиционную запряжку. На одних примерах далеко уйти нельзя, в особенности, когда примеры лежат в виде трупов, один за другим, вдоль всего нашего жизненного пути…

 

Военное дело.  — 1919. — № 5-6. — С. 226-230; № 7-8. — С. 307-310; № 13-14. — С, 480-482; № 15-16. — С. 542-546; № 17-18. -С. 602-606; № 19. — С. 642-644; № 21-22. — С. 697-700.

 

Источник: Постижение военного искусства: Идейное наследие А.А. Свечина. М., Русский Путь, 2000 (Российский военный сборник). Ред. А.Е. Савинкин. сс.185-200.

Сокращения редакции Российского военного сборника.

 

---

Библиотека Егора Холмогорова