Текст:Эрнст Геллнер:От родства к этничности
Э. Геллнер
ОТ
РОДСТВА К ЭТНИЧНОСТИ
Политическая значимость этнических чувств — важный феномен
в истории XIX—XX вв. Недооценка роли национализма была общей ошибкой и западной
либеральной мысли, и марксизма. Опыт почти двухвековой истории политического
национализма обязывает нас теперь разобраться в причинах этой ошибки и
попытаться ее исправить.
Однако не стоит считать себя в чем-то выше своих
предшественников. Их теории были по-своему вполне обоснованными. Они исходили
из очевидного факта — весьма глубокого влияния индустриализма на общественную
жизнь. Пусть даже сделанные в то время выводы отчасти противоречат реалиям
сегодняшнего дня, то есть, иными словами, политический национализм возрос, а не
уменьшился. Но это связано с тем, что предвидеть будущее — дело нелегкое. Возможно,
и сейчас мы не разобрались до конца с этим явлением. Поэтому, пытаясь осознать
происходящее, мы исправляем не только ошибки предшественников, но и свои
собственные.
Доводы в пользу ожидаемого уменьшения национализма,
весьма правдоподобные и убедительные, сводятся к следующему.
Доиндустриальным цивилизациям (или, согласно Марксу, рабовладельческим
и феодальным обществам, а также обществам с азиатским способом производства)
свойственны очень сложные системы общественного разделения труда. Это
сочетается с большим культурным разнообразием, которое в каком-то смысле
придает системе разделения труда характер некой данности, даже с оттенком сакральности.
Существует масса различий: в языках, кулинарии,
костюмах, ритуалах и религиозных представлениях. Через эти особенности социального
бытия люди осознают свою идентичность и с их же помощью ее выражают. Человек — это
не просто существо, которое что-то «ест» (как утверждается в одном немецком
каламбуре). Важно, что он говорит, какую одежду носит, как
танцует, с кем делит застолье и беседует, на ком женится и т. д.).
«Этнос» или «нация» — это всего лишь наименование
такого общества, границы которого полностью или частично совпадают с границами
распространения всех перечисленных культурных феноменов в их особом,
своеобразном виде. Человеческая общность, живущая в этих границах, обладает
своим этнонимом и характеризуется ярко выраженными национальными чувствами. «Этничность» становится «политической» и порождает «национализм» в
тот момент, когда «этническая» общность, существующая в определенных культурных
границах, не только осознает свою идентичность, но и считает, что этнические
границы должны совпадать с политическими, а национальность правящей элиты — с
национальностью подданных. Иностранцы, во всяком случае
в большом количестве, — нежелательный элемент в такой политической общности,
тем более в роли правителей.
По отношению к доиндустриальным
цивилизациям можно выдвинуть следующую гипотезу: им в высшей степени присуще
культурное, а потому (потенциально или реально) и этническое разнообразие, но тем не менее политический национализм встречается редко.
Требование культурной гомогенности политической
общности или требование, чтобы каждая культура была оформлена как политическая
общность, выдвигались нечасто и еще реже реализовались. Напротив, культурные, а следовательно, и этнические различия во всех слоях
населения, включая правителей, считались в высокой степени функциональными и,
как правило, получали хороший прием. Культурная дифференциация являла собой
зримое воплощение устойчивости иерархической системы, уменьшая тем самым
социальное напряжение. Иерархическая система получала культурную санкцию и
усиливалась за счет этого. Различия в одежде, речи, манерах поведения, внешности
указывали на различия в правах и обязанностях людей.
Индустриализм разрушает эту сложную систему социальной
дифференциации, которая находит свое внешнее выражение и подтверждение (иногда
сакрального характера) в культурном разнообразии.
Согласно важнейшей и вполне убедительной идее,
характерной для классических марксизма и либерализма, а также, в большой степени,
и для современных социологических теорий, условия труда в индустриальном
обществе размывают структуры, которые несут в себе культурные различия. Их
разравнивает бульдозер индустриальной продукции. А поскольку этничность
зиждется на взаимодополняющих, усиливающих друг друга культурных различиях, то
и ее ожидает сходная судьба.
Однако суть проблемы в том, что этот вывод не отражает
адекватно реалий политической жизни XIX—XX вв. Значение национализма выросло
(хотя этот процесс шел неравномерно и на его пути с неудержимой
силой возникали препятствия). Никогда за всю историю человечества идеи
слияния политических и этнических границ и этнической однородности правящей
элиты и подданных еще не имели такого авторитета в качестве принципов
политической организации. Это факт, с которым нам приходилось сталкиваться лицом
к лицу. Он ставит перед нами проблему, теоретическая сложность которой не
уступает ее практической значимости. И все-таки рассуждения, которые привели
многих мыслителей к иному выводу, были вполне правдоподобны, доказательны,
логичны и основаны на идеях, в ценности которых не приходится сомневаться. Что
же оказалось неверным? Что было упущено из виду?
Попытаемся дать ответы на эти вопросы. В доидустриальном обществе подавляющая масса населения является
земледельцами, жизнь которых проходит в границах маленьких самодостаточных
общин. Россия, например, оставалась такой страной до начала нынешнего столетия.
Культурные последствия этой ситуации вполне очевидны. Деревенские общины не
нуждаются в грамотности или иных абстрактных средствах коммуникации. Люди,
которые постоянно живут в одной и той же социальной и человеческой среде,
сталкиваются с однотипными ситуациями, будут общаться друг с другом, используя
мимику, интонации, позы. Язык для них — род искусства, наподобие фольклорных
танцев, а вовсе не механизм воспроизводства бесчисленного количества сообщений
вне контекста (так определил язык Хомский). Лишь высший слой аграрного общества
(да и то не все его члены) способен использовать язык
таким образом и вести существование, при котором подобное использование языка
приемлемо и функционально.
В результате в аграрных обществах ярко выражен разрыв
между Высокой и Низкой культурой, или Большой и Малой традицией. Характер
политической связи между ними разный в каждом конкретном случае. Высокая
культура, так сказать, нормативна: она оценивает саму себя как образец для
подражания и относится к Низкой культуре как к своему жалкому искажению или
аберрации, а потому выказывает к ней презрение или равнодушие, или же, наоборот,
считает, что в идеале Низкая культура должна быть трансформирована в Высокую.
Например, для исламской интеллектуальной
элиты, «улама», стоящей на страже моральной,
политической и теологической легитимности, народные истолкования Корана,
которые отличаются от ее собственных, недопустимы. Время от времени «улама» пытаются (до эпохи модернизации эти попытки были
безуспешны) приспособить племенной, слабо урбанизированный мир к своим нормам.
Ислам характеризуется миссионерскими устремлениями, направленными как вовне,
так и внутрь, поэтому его история представляет собой нечто вроде непрерывной
Реформации. Конкретные социальные обстоятельства всегда препятствовали успеху
этого «внутреннего джихада», по крайней мере до
появления современных административной и военной систем и новых технологий
производства. В этом и кроется секрет политической силы и энергии современного
мусульманского фундаментализма.
Иначе обстоит дело в индуизме, где брахманская элита
по определению пытается монополизировать процесс самосовершенствования,
исключая других людей из сферы, так сказать, идеального, чистого гуманизма.
Соревнуясь с брахманами, низшие касты тоже пытаются выкрасть «священный огонь»:
индийский социолог Шринивас назвал это «санскритизацией». В Северо-Западной Европе протестантизм в
значительной мере сократил пропасть между Высокой и Низкой культурой, так как
подчеркивал роль грамотности и предоставлял людям равные возможности
приблизиться к Богу и постичь его откровения (универсализация святости). Таким
образом, протестантизм подготовил почву и для капитализма, и для раннего
возникновения политического национализма.
Следовательно, все аграрные цивилизации, обладающие
письменностью, существенно отличаются друг от друга. Нас интересует то общее,
что сближает их: разрыв между Высокой культурой (т. е. письменной,
интеллектуальной, передающейся из поколения в поколение путем системы
образования) и Низкой (устной культурой, для передачи которой не требуется или
почти не требуется ни специалистов, полностью занятых в этой сфере, ни
письменно закрепленных нормативных предписаний). Этот глубокий разрыв —
обычное, широко распространенное явление культурной жизни человечества в до-индустриальную
эпоху. И дело здесь вовсе не в недостатках социальных низов, как склонны думать
представители Высокой нормативной культуры. Причина — в конкретных материальных
условиях той эпохи, лимитирующих культурную жизнь. Крестьяне не могли быть
учеными или преподавателями; они жили, танцевали и пели в традициях своей
культуры, но не имели возможности писать или читать об этом. И это не их
слабость, а результат требований системы общественного производства,
воспроизводства и саморегуляции, которая указывала,
что большая часть людей не в состоянии реализовать высшие идеалы своей
культуры.
Трудовая деятельность современного человека протекает
в совершенно иной ситуации. Лишь небольшой процент населения обрабатывает
землю. Но и они используют орудия труда, весьма напоминающие те, что
применяются в промышленном производстве. Хороший тракторист — это человек,
который может разобраться в довольно сложной машине, следуя при этом письменным
руководствам.
Для основной части населения «работа» — это
манипулирование словами или людьми, но не вещами. Это отбор, интерпретация и передача
сообщений, а не непосредственное преобразование природы с помощью мышечной
силы. Возрастающая сложность промышленного производства приводит к тому, что
работник отбрасывает в сторону лом и лопату и становится опытным специалистом в
области управления машинами.
Впервые за всю историю человечества в современном
индустриальном мире Высокая (письменная, передающаяся путем системы образования)
культура перестала быть привилегией и монополией меньшинства. Напротив, она
является исконной принадлежностью подавляющего большинства населения. Жизнь
гражданина современного общества зависит от его способности трудиться, вступать
в отношения со всепроникающей бюрократической системой, а также от чувства
гражданственности и степени культуры. Но отнюдь не от навыков, приобретенных в
семье или в играх со сверстниками, или даже от мастера, обучающего его ремеслу.
Таким образом, наиболее важным преимуществом современного человека является
доступ к Высокой культуре, на которой держится жизнеспособность индустриальной
системы. Национализм проистекает из высокой оценки этого преимущества.
Доступ к индустриальной системе зависит от двух
факторов: от профессионального мастерства и от степени соответствия личных качеств
имиджу той или иной культуры. Суть первого фактора уже рассматривалась. Второй
не менее важен и требует отдельного анализа.
Если бы для полного вхождения в индустриальное
общество требовалось только умение обращаться со сложными орудиями труда, то это
привело бы к подъему интернационализма и братских чувств всех
людей, получивших доступ к тайнам современной технологии. Собственно, именно
этого ожидали марксисты и либералы, хотя их надежды не сбылись. Конечно, есть некоторые
намеки на возможность такого пути развития. Считается, что работников больших
интернациональных корпораций связывает нечто вроде космополитического братства.
Близкие чувства, пересекающие национальные границы, возникают у представителей
разных профессий (нефтяников, математиков, существует даже неофициальный
«интернационал» военных). Современный человек всем обязан всеобщему образованию,
умению использовать нормативные языковые средства, усваивать и передавать
информацию, содержащуюся в учебниках (а не в культурной традиции), способности
получать, воспринимать, передавать и реагировать на сообщения, полученные от
незнакомых людей. Член современного общества, лишенный таких навыков, окажется
беспомощным и переместится в самые нижние социальные слои. Современный человек
вступает в общение не с маленькой группой односельчан, которых знает лично, а с
огромным числом представителей безликого массового общества. Но индустриальный
космополитизм в наши дни выражен гораздо слабее по сравнению со страстными, подчас
сопровождающимися насилием проявлениями национальных чувств. Каковы же причины?
Высокая культура, впервые в истории ставшая достоянием
всего общества, не сводится только к неким абстрактным навыкам (к владению
грамотой, умению обращаться с компьютером, пользоваться учебниками и
техническими руководствами). Она имеет определенное языковое выражение (на
русском, английском или арабском языках) и включает в себя определенные модели
поведения. Другими словами, современная Высокая культура является помимо всего
прочего «культурой» в этнографическом смысле этого слова. Человек XIX и XX столетий
не просто участвует в развитии промышленного производства, он занимается этим, будучи
немцем, русским или японцем, Если кого-то не включают в сообщество нового типа,
то это происходит не только из-за отсутствия профессиональных навыков, но и
из-за того, что данные навыки имеют «неправильную» идиоматическую окраску.
Современная индустриальная Высокая культура отнюдь не бесцветна, она
«этнически» окрашена, и это — ее неотъемлемая сущность. Культурные нормы,
связанные с определенными требованиями и предписаниями, накладывают
специфические обязательства на индивидов. Так, предполагается, что англичанин —
это не только человек, говорящий на языке Шекспира, но и принадлежащий к белой
расе. Это создает проблемы для тех, кто являются англичанами по происхождению,
языку и культуре, но не соответствуют стереотипу по цвету кожи, Считается, что
поляки или хорваты должны быть католиками, иранцы — шиитами, французы — не
обязательно католиками, но уж во всяком случае не
мусульманами.
Как известно, не все человечество одновременно
вступило в эпоху индустриализма, с его современной производительной техникой. Этот
процесс идет неравномерно, создавая огромный дисбаланс в темпе развития, в
благосостоянии обществ, в экономической и политической мощи. Между народами, находящимися
на разных уровнях развития, часто происходят болезненные трения. Это в равной
степени побуждает и высокоразвитые, и слаборазвитые страны создавать границы,
барьеры, отделяющие их друг от друга. Процветающие страны, как правило, не
отказываются от импорта дешевой рабочей силы из менее развитых, но при этом не
желают предоставлять гражданство и допускать на самые высокие уровни социальной
инфраструктуры недавно приехавших парий, которые отличаются от коренного
населения в культурном отношении. Нищета и дискриминация толкают некоторых из
них на преступления, что, соответственно, усиливает предубежденность к данному
слою населения, а также националистические чувства обеих сторон.
И еще один важный фактор. В условиях капитализма и
свободного рынка соперничество высокоразвитых и отсталых стран мешает развитию
последних. Такие регионы вынуждены обособляться. Если в них уже существует
сильная централизованная власть, то их развитию в целом и усилению политической
и военной мощи элиты может способствовать экономическая или политическая и
культурная изоляция, а также протекционистские меры. Если же отстающий регион
включен в колониальную или иного рода империю, то местная элита будет
стремиться к созданию изолированной общности, в рамках которой она получит
монополию на политические и другие общественные позиции, вместо того чтобы
вступить в соперничество с более развитыми странами. Исходя из этого, можно
заключить, что создание отдельных политических общностей происходит на основе собственной
системы образования и, соответственно, культурных символов и образов.
Таков в общем виде сценарий
перехода от доиндустриальных националистических
обществ к национальным индустриалистическим. В одних
культурное разнообразие не вызывает политических смут, а, напротив,
поддерживает существующий социальный и политический порядок. Совершенно иначе
обстоит дело в индустриальных обществах; стандартизация процессов производства
приводит к появлению внутренне однородных, но внешне отличных друг от друга
политических образований, которые одновременно являются и культурными
общностями. Политическое образование (государство) защищает культуру, которая,
в свою очередь, обеспечивает символику и легитимность государственной власти.
Английский монарх официально считается патроном веры, но в действительности
современное английское государство защищает не религиозную доктрину, а культуру.
Число таких политических образований гораздо меньше, по сравнению с ранее
сложившимися культурными различиями. Современные границы отчасти совпадают с
границами основных доиндустриальных культур, а
отчасти они пролегают в местах наиболее острых конфликтов между ними, возникших
в результате неравномерного развития в процессе перехода к индустриализму.
Малые культурные общности и традиции исчезают, но крупные — приобретают большую
политическую значимость.
Эта теория объясняет, почему социальная значимость
мелких культурных различий уменьшается, а политическая роль нескольких
уцелевших культурных общностей возрастает с неудержимой силой. Однако
невозможно с помощью данной теории разобраться во всех проблемах современной
эпохи. Почему, например, немецкий национализм стал столь агрессивен в эпоху
нацизма? Почему англоязычные канадцы так преданы своему государству, хотя они
могли бы без малейших трудностей жить в США?
Что же наша теория может предложить для преодоления
национальных конфликтов в современном мире?
Необходим реалистический взгляд
на вещи. Призыв к культурной («этнической») идентичности — не результат
заблуждения, которое изобрели заумные романтики, распространяют безответственные
экстремисты и используют в своих эгоистических интересах привилегированные
классы с целью одурманить массы и отвлечь их от реальных проблем. Этот призыв обусловлен реалиями современной жизни и его нельзя просто сбросить
со счетов, проповедуя всеобщее братство или сажая в тюрьму экстремистов. Нам
следует понять корни этого явления и примириться с его плодами независимо от
того, нравятся они нам или нет.
Увы, адаптация к реалиям новой жизни не всегда
проходит безболезненно. От доиндустриального мира мы
унаследовали сложный комплекс культурных различий, стратификации и едва
заметных границ, разделяющих этносы. Современный эгалитаризм (имеющий сходные с
национализмом истоки) проявляет терпимость к ряду особенностей и привилегий, но
не в тех случаях, когда речь идет о культуре и этничности. Он не приемлет также
политико-этнические конфликты. Коррекция всех этих пережитков прошлой эпохи —
процесс не слишком приятный. Можно считать удачей, если он реализуется за счет
ассимиляции или пересмотра границ, а не с помощью жестоких методов, которые имели
место в нынешнем столетии (геноцид, насильственное переселение).
И все-таки есть определенные основания для оптимизма.
Распространение экономического процветания способно уменьшить остроту национальных
чувств. Если два конфликтующих народа имеют одинаково хорошие перспективы
экономического роста, их вражда, появившаяся вследствие неравномерности
экономического развития и отразившаяся в культурно-этнических различиях и
воинствующем национализме, будет постепенно исчезать. Можно найти примеры, подтверждающие
это, и надеяться, что число их будет расти.
Итак, доиндустриальные
общества отличались сложной устойчивой структурой, системой ролей. Родство не
просто обозначало эти роли, но было главной частью механизма, определяющего
социальное положение индивидов. Вследствие характера индустриального производства
и профессиональной мобильности, присущей этапу экономического роста (что, в свою
очередь, составляет основной принцип политической легитимности), родство теряет
значительную долю своего влияния. Роль идеологического и номинативного
механизма, определяющего место индивида в обществе, берут на себя бюрократический и меритократический
принципы. Характер производства также обязывает человека идентифицировать себя
с Высокой (т. е. грамотной, школьно-образовательной) культурой.
Интернационализация такой культуры, приспособление к ее требованиям,
гарантирующее вхождение в эту культуру, и составляет личностную идентичность,
более ярко выраженную сегодня, нежели в прошлом. В известном смысле, этничность
занимает место родства в качестве основного средства самоидентификации.
Источник: Цивилизации. Вып. 4 М., МАЛП, 1997. Ред.коллегия:
Чубарьян А.О. и др. сс. 95-102.