The modest Rose puts forth a thorn,
The humble Sheep a threat'ning horn;
While the Lily white shall in love delight,
Nor a thorn, nor a threat, stain her beauty bright.

William Blake

КОНСТАНТИН КРЫЛОВ

КАК
Я
УЖЕ
СКАЗАЛ

О
ПОРЯДКЕ

КРАСОТА КАК СИЛА

Москва, 4 Ноября 1999 г.

В самом обычном городе (сразу оговорюсь, речь идёт о Москве, но в интересующем нас отношении Москва – действительно самый обычный российский город), на самой обычной улице (вот уж точно), в самом обычном доме (даже без консьержки и кодового замка на двери) живу я. В далёком детстве, прыгая через ступеньки вниз по лестнице, я видел коричневые стены в белых известковых брызгах. Брызги были сделаны специально, и, кажется, служили своего роде украшением (из тех простеньких советских украшений, которыми тогда временами баловали простого человека: этак чистенько и казисто, чего ещё надо). Впрочем, на стены я тогда особенно не смотрел, потому что на улице светило солнце, а бегал я быстро. Однако, кажется, ничего такого особенного на них не было, разве что попадался торопливо нацарапанный знак “ЦСКА”, да вездесущий оберег из трёх букв, затёртый и привычный, как три копейки, был изображён на почтовом ящике неизвестными гражданами.

Россия не то чтобы деградировала, а вот именно что опускалась. Как “Титаник”. На дно. Страна тонула, ледяная вода заливала палубы, в окна иллюминаторов заглядывали причудливые глубоководные рыбы – “брокеры” и “дилеры”. Кое-кто из них напоминал акул (разумеется, вожделенных “акул капитализма”, которым наши капитаны собирались скормить Россию), но по большей части походили на пираний, а то и просто на “трупожорок и лимфососов” (как выразился по их поводу Сергей Чернышев). На стене подъезда появилось новое матерное слово: ЛДПР.

Когда падающий рубль зацепился за ГКО-шный сучок, и повис, раскачиваясь, над бездной (что называлось красивым словом “стабилизация”), стены подъезда вымазали какой-то омерзительной зелёной краской. У меня было серьёзное подозрение, что её получили по бартеру с какого-нибудь армейского склада, больно уж защитным казался колер, но проверить догадку было сложновато.Разумеется, защитный колер не защитил стену от немедленного разрисовывания. К тому моменту Фил и Жора успели подрости, занятся торговлей кожаными куртками, Жора попал на бобы и куда-то свалил, а Фил тоже свалил (в Чехию). Новое поколение писателей на стенах оказалось совсем другим, на удивление пристойным. Это были довольно приличные мальчики и девочки, особенно по сравнению со своими старшими братьями и сестрицами. Пить пиво и ссать в мусоропровод в этой среде стало как-то не принято. Надписи на стенах стали на ломаном английском, включая признания в любви и в ненависти. Одно время я спускался по лестнице мимо размалёванных стен, на которых не было ни одного русского слова, даже трёхбуквенного.

Три недели назад в подъезде снова стало нечем дышать: стены опять покрасили. Точнее говоря, побелили, поскольку краска на сей раз была выбрана оскорбительно светлая. Поскольку за истекший отчётный период никаких кодовых замков (не говоря уж о консьержке) не появилось (почему – отдельная песня), местная публика качала головами и гадала, когда же на этих сахарных стенах появится первая мерзость. Общее мнение склонялось к тому, что “как подсохнет”. Стены до сих пор чистые. И, думаю, пройдёт немало времени, прежде чем какая-нибудь гада таки нацарапает своё сокровенное.

Причина довольно любопытна. Вот представьте себе такую красивую белую стену. Чистенькую. И как-то очень хорошо чувствуется, что царапать на чистой стенке грязное слово (и даже обычное в нашем подъезде “HIP-HOP NON STOP”) – это, как бы это сказать, не совсем пустяк, а ощутимый проступок. А вот нацарапать всё что угодно на гнусной зелёной краске – это как бы “ничего”. Вроде даже красивше стало.

В этом самом “вроде как и ничего такого” на самом деле содержится добрая треть ответа на один извечный российский вопрос. Почему “наши люди” (вроде нормальные, белые, грязи не любящие) так легко пакостничают по-мелкому и по-крупному? Почему окурок летит мимо урны, на стене обязательно появляется трёхбуквенная мантра или “хип-хоп”, а телефонную трубку вырывают с корнем? И, главное, почему это делается походя и без особенного даже внимания, не говоря уже об усовещении и раскаянии?

Ответ таков: потому что во многих случаях это не осознаётся как проступок. Не осознаётся по разным причинам, но, в том числе, и потому, что “естественное чувство”, заведующее у человека ощущением “хорошего” и “плохого”, просто молчит. И отнюдь не по своей слабости или неспособности к суждению.

Это свойство “естественной логики” приводит иногда к забавным, иногда к мрачным последствиям. Потому что, согласно подобной логике, “сделать чуть-чуть хуже” тому, кому и без того плохо, как бы даже и можно. Легче включиться в драку, чем начать её: нанести первый удар (то есть резко изменить ситуацию к худшему) – это требует известного преодоления, но вот присоединиться к дерущимся – это как-то проще. Точно так же, поуродовать уродливую вещь – легко (этого даже не замечаешь), по гнусной роже хочется съездить, а перед чем-то по-настоящему красивым “рука останавливается” [1].

Разумеется, бывает и другое. Например, особенное такое желаньице, подталкивающее разбить самую красивую вазу, ударить человечка по самому больному месту, изводить любимых, и беситься с жиру. и так далее. (Каковое издревле признавали идущим извне, из “воздушных областей невидимых”, где обретается понятно кто). Бывает и ещё более сложное чувство, возникающее при виде разрушенного совершенства: этакое желание доломать до конца, почти что как добить раненого, “чтоб не мучался” (но и не без холодного злорадного смешка внутри). А также… но не будем вдаваться в подобные материи, по крайней мере сейчас. Заметим только, что на каком-то уровне уродства и деградации желание сломать и выбросить “всё это дерьмо” становится определяющим: “лучше добить”, чтобы потом на пустом месте сделать что-нибудь приличное [2].

Так вот: и подъезд, и город, и Россия – в целом – почему-то производят впечатление старой фуфайки, которую не жалко. И, надо сказать, зачастую всё так и выглядит: сереньким, задрипанным, жалким. О причинах бедности селений и скудости природы (точнее говоря, о том, почему они производят такое впечатление) мы ещё поговорим, сейчас же заметим только одно: многие привыкли воспринимать сие положение вещей как данность, и, соответственно, как-то к этому приспособиться.

В результате мы попадаем в замкнутый круг. Всё выкрашено в неброские и немаркие цвета (чтобы грязь была не так видна), что только добавляет уныния в пейзаж. Стоит кривой забор с почерневшими досками – как ни взять гвоздь и не нацарапать на нём сакраментальное “хуй”? Или просто не сломать пару досок – всё равно ведь гнилые. “И всё тут гнилое”, - тут же нашептывает бес на ушко. “А давайте-ка подпалим гаду”.

Надо понять, раз и навсегда, что “эстетика” – не роскошь, а общественая необходимость, более важная, чем даже объём ВНП. Что отучить срать в подъездах можно только в том случае, если подъезды будут сиять чистотой, а улицы – очаровывать. Что надо строить очень красивые дома, чтобы живущие в них люди оставались более или менее приличными. Мир должен быть достаточно красив, чтобы покушение на него ощущалось как преступление. Планка должна быть поднята.

Правда, тут есть одна деталь, вроде бы незначительная, но от которой зависит всё остальное. Если бы в том же самом грязном подъезде побелили бы только один этаж, стены были бы разрисованы прямо сразу, по свежей красочке, и притом наверняка гадостью. Или: если замазать на грязной стене слово “хуй”, оно будет немедленно по этому самому замазанному и гладкому выцарапано гвоздём – для надёжности. Богатая усадьба посреди бедной деревни выглядит так, что хочется её спалить. И так далее.

То есть: если везде хорошо, а в одном месте плохо, то это одно место воспринимается не нейтрально, а либо как опасность и угроза (это гнездо, откуда плохое расползётся, и везде будет плохо), либо как жертва (везде хорошо, потому что здесь плохо). Точно так же, что-то явно хорошее (добротное, здоровое, сильное) на фоне общей нищеты, немочи и развала воспринимается опять же не нейтрально (ну, вот всё развалилось, а тут как новенькое, ну и что?), а либо как образец и пример для всех (“и везде так будет, и на Марсе будут яблони цвести”), либо (чаще) как какое-то зло, сосущее соки из окружающего мира (“им хорошо, потому что нам плохо”). Сияние богатых хором на фоне нищей деревни воспринимается (не умом, а где-то на дне сознания) однозначно: вот он, упырь, насосался и пьёт соки. Из нас. И даже если умом понятно, что совсем даже не из нас, в голове всё равно крутится: “ишь ты… ему хорошо, потому что нам плохо… клещ… упырь… все соки выпил”. И желание избавиться от опасной нечисти, паука, раздувшегося от выпитой кровушки, растёт.

Белое пятно на грязно-сером фоне, таким образом, воспринимается либо как “светлый прорыв в тучах”, либо как крокодил, который солнце в небе проглотил. И тут же возникает желание крокодила прикончить.

Порядок и благолепие могут быть не всеобщими. Нет никакой необходимости пытаться за один присест осчастливить всю территорию Российской Федерации. Но явленное благо должно быть целостным, и ограничиваться какими-то естественными границами. Теория “малых хороших дел” здесь не работает. Надо чинить весь забор, а не заменять по штакетинке. Надо класть асфальт на всю дорогу, а не на одну полосу. И выкрасить в белое нужно весь подъезд. Dixi.

[1] “Прекрасное” – это то, к чему страшно прикоснуться. Это почти точное определение понятия.

[2] Это многое объясняет в психологии приличных с виду людей, примкнувших-таки к “демократам”-“реформаторам”. А также и всех тех, кто (в разные времена) становился под знамёна “врагов начальства”.