КОНСТАНТИН КРЫЛОВ

КАК
Я
УЖЕ
СКАЗАЛ

О
ПАТРИОТИЗМЕ

PATRIOTICA

Москва, 7 Ноября 1999 г.

Когда меня спрашивают об убеждениях, я обычно отвечаю, что они совпадают с моей национальной принадлежностью: "национальность и убеждения — русский". Это, однако, не совсем точно. Я скорее патриот, нежели националист. В строго державном стиле: я люблю свою страну больше, чем "свой народ".

Впрочем, на самом деле тут нет никакого противоречия. Мой народ для меня – те, кто остался  верен своей стране. Никак иначе.

Впрочем, под "моей страной" я понимаю отнюдь не территорию. У меня как-то не захватывало дух при мысли о родных осинах. Если Россия захватила бы Францию или Индию, я бы не огорчился.

Я понимаю Россию как “нашу власть”, а не как “нашу землю", как "почву". Честно говоря, я презираю саму идею “почвы”, и именно поэтому считаю идею “суверенитета” глупой и гадкой. Когда кучка людей на кусочке земли вдруг начинает крыситься, хочется надавать им по раззяванным рожам. Как бунтовщикам и предателям.

Ибо нет такой самостоятельной идеи — “Россия превыше всего”. Это просто вариант идеи “Каждый народ должен любить себя паче всех прочих”. То есть все остальные тоже "право имеют". Но согласиться с этим никак нельзя. Не имеют они никакого "права", как, впрочем, и никаких "прав" вообще.

Собственно говоря, все разговоры о "русской идее" упираются не в "идею", а в "Россию". Потому что непонятно, что такое "Россия" и на что она похожа.

Условно говоря (тут со мной можно очень и очень поспорить, можно даже разгромить в пух и прах, но тем не менее определённую сторону дела я тут всё же попытаюсь хотя бы обозначить), в каждой стране есть нечто главное, вокруг чего вращается всё остальное. Типа того, что Израиль – это прежде всего "наш народ". Америка – "наш бизнес". Франция – "наша культура". Англия – "наши обычаи". Германия – "наши порядки". Разумеется, все эти соответствия весьма условны, но что-то такое в них есть

Россия – это "наша власть". Можно долго спорить о том, что такое "власть", и "наша" ли она, и все эти споры будут правильны и уместны, но уже внутри этого. Потому что из этого надо исходить. Если мы не принимаем этого утверждения, или заменяем его другим, то мы промахиваемся, оказываемся вне всей патриотической проблематики.

Я желаю себе и своей стране не столько полных магазинов, свободы, или еще чего-нибудь этакого такого. То есть это всё очень хорошие вещи, и, разумеется, очень хочется, чтобы всё это было. Но, тем не менее, в первую очередь я желаю себе и своей стране не этого. Во всяком случае, не прежде всего. Нет, прежде всего — победа над врагами, и, разумеется, власть. Наша власть. Потому что без этого ничего не будет. По крайней мере, для нас

В этом и состоит суть патриотизма. Патриот желает своей стране (и своему народу) не столько "добра" и вкуснй кормёжки, сколько превосходства. Демократ, разумеется, добавит "...без штанов", и вспомнит про Верхнюю Вольту с ракетами. И будет неправ. Штаны обязательны, потому что без них превосходства не получается. Чего Совок вовремя не понял, а потом советские удивлялись, чего это их негры держат за своих, а не за людей (а какие-то французишки, у которых атомных фугасов в сто раз меньше, пользуются полным решпектом). Превосходство – это вообще всё; поэтому никакое изъятие из него невозможно [1]. В этих вопросах нельзя добиваться одного за счёт другого.

Демократы не всегда желают России зла. Но они обязательно жаждут ее унижения. Демократ может быть не против богатой России. Но Россия как государство должна быть, по их мнению,  жалкой, всеми презираемой, неагрессивно-безвредной, нестрашной и не опасной (и, соответственно, неинтересной) ни для кого. Может быть, нас даже будут кормить за безвредность, и чечевичная похлёбка будет сытной и наваристой. Но мне не хотелось бы вступать в дискуссии относительно того, положат ли нам в миску достаточно гущи, и будет ли сей супчик сварен в полевой кухне НАТОвских частей, расквартированных под Владимиром, или в закопчёном ваххабитском котелке на развалинах дагестанской деревни.

Из этого, кстати говоря, совершенно не следует, что патриотизм обречен. Из этого следует ровно то, что патриотизм в наши дни мыслим прежде всего как элитарное мировоззрение.

В принципе, это правильно. Если говорить серьёзно, патриотизм нигде и никогда не был "массовым". Патриотическое мировоззрения – привелегия и обязанность, которую могут на себя брать далеко не все, особенно в России. Собственно говоря, для обычного человека патриотические эмоции – это нечто экстремальное, нужное и уместное только в особых ситуациях (скажем, на войне). Патриотизм должен быть интегрирован в культуру, составлять её часть, может быть, "активное начало", но не в голом и явном виде. (Одна из проблем с русской культурой состоит, кстати, в том, что там этого нет или почти нет.)

В таком случае "патриотическую идеологию" и надо создавать именно как мировоззрение "немногих лучших", а не как общенациональный клистир немедленного применения. Это не значит, что на "немногих лучших" надо остановиться и закончить дело кружковщиной. Но, по крайней мере, это будет правильное начало. Dixi.

[1] Строго говоря, превосходство и бытие – одно и то же; бытие есть превосходство ("отличие") над "ничто" (или от "ничто").