Одним из неочевидных, но характерных свойств советского политического языка была его ориентация на сугубо пространственные метафоры. Даже такое основополагающее понятие, как “Партия” (которое удобнее всего было бы перевести на русской язык словом “подразделение”), претерпело своеобразную эволюцию по направлению к понятию “стороны”, точнее говоря – единственной Стороны-Страны (Партии-Государства), по отношению к которой все “беспартийные” оказываются в положении “по-сторонних”.

Процесс этот был двунаправленным: не только политические понятия обрастали пространственными значениями, но и сугубо пространственные термины приобретали политический смысл. Так, одним из самых привычных советских слов (где-то на уровне “Партии” или “Пятилетки”) было слово “Центр”. Звучало оно как географический синоним слова “власть”. Центр – это такое специальное место, где сидит начальство. Однако, отнюдь не начальство своим присутствием создаёт Центр. Напротив, начальством становятся те, кому посчастливилось (точнее говоря, кто умудрился) устроиться в Центре. Не человек (будь он даже Генеральный Секретарь и Председатель Президиума) красит Кремль, а, наоборот, Кремль красит человека.

Надо признать, что в этом проявилась одна неприятная черта советского (и, шире, российского) пространственного устройства, а именно – специфический дефицит “центральности”. Россия никогда так остро не ощущала себя “периферией”, как в конце советского периода, и никогда так не жаждала стать хотя бы “провинцией”, перейти в статус pro-vincia, “завоёванной территорией”, то есть трофея, - но хотя бы в таком виде принадлежать настоящему Центру. По большому счёту, под конец советского периода вся страна ощущала себя одной большой “периферией”, причём переферией потерянной, лишённой настоящего Центра.

Собственно говоря, страна рухнула, когда всем стало окончательно ясно, что Центр находится вне её, и земля на Красной Площади – плоская, и годится только под аэродром для весёлого немчика Руста. Именно после этого эпизода власть необратимо подорвала свой престиж – именно потому, что, оказывается, она засела в самом обычном доме в самом обычном городе, а не в Центре, который – тут уже не было сомнений – находится совсем даже не в Москве, а Там, Вдалеке, где-то в районе статуи Свободы.

Подобное мнение, разумеется, опиралось на определённое (хотя не обязательно осознанное) представление о том, что такое Центр. Экспликация этих представлений – дело не очень благодарное (поскольку о сколько-нибудь строгих доказательствах здесь говорить, сами понимаете, не приходится), но достаточно интересное, и, во всяком случае, познавательное. Чем мы здесь и займёмся.

Прежде всего, имеет смысл задаться вопросом, центром чего является Центр. На первый взгляд, подобная постановка вопроса указывает на вторичность Центра по отношению к его периферии: Центр, если он есть, тем самым уже предполагает, что есть какая-то окрестность, центром которой он является. Это, однако, неверно. Центр может быть изолирован от окружающего его пространства, более того – его центральность тесно связана с этой изоляцией. Идеальный Центр может (или даже должен) быть выключен из окружающего пространства [1]. Что не означает, будто эти пространства в нём не присутствуют. Напротив. Находясь в Центре, ты находишься, по сути дела, везде, поскольку в Центре есть всё (и уж тем более всё, что есть на окраине). Находясь на периферии, ты нигде не находишься. На периферии ничего нет – даже пространства: там всегда тесно, узко, мелко, а всё нужное (или хотя бы стоящее внимания) – очень далеко. Окраина – безысходное место, так устроенное, что “некуда пойти”. В Центре всегда есть “куда пойти”, в идеале – не двигаясь с места, поскольку в настоящем Центре весь мир – вот он, рядом, в двух шагах.

В этом смысле Центр – это прежде всего коммуникативное образование. Центр, а вовсе не окраина – это то место, где происходит реальный контакт с Иным. Страны и культуры соприкасаются именно своими центрами, границы же их только разделяют. Разговоры между культурами не всегда идут “о высоком”, но всегда – с высоких мест; сообщаются между собой именно Центры. Торговые караваны, паломники, проповедники, курсируют между столицами, крупными городами, крепостями. В Нью-Йорке или Филадельфии можно найти и лучший китайский ресторан, и лучшую школу фэн-шуй, и даосских мудрецов; в Тайбее можно съесть настоящий французский круассан и послушать Бодрийяра. А в Академгородке (или каком-нибудь японском наукограде) представлена “вся мировая наука”.

Напротив, “периферия” - это прежде всего “глушь”, где ничего в двух шагах не видно, да, собственно говоря, и смотреть не на что. Периферия замкнута; более того, периферия и есть “замыкание”.

Это всё, впрочем, наблюдения над “глобальным уровнем”, с которого не очень хорошо видно внутреннее строение Центра и “периферии”. Разница между ними – именно структурная. Структура Центра воспроизводится не только в крупных центрах, и, уж конечно, не потому, что они крупные центры (хотя в данном случае размер имеет значение). Напротив, центр является центром потому, что он устроен определённым образом, вне зависимости от того, велик он или мал.

Рассмотрим в связи с этим такой типичный “центр”, как город, в его вечной оппозиции к деревне, как воплощения “периферии”. Здесь всё видно очень хорошо. Разница между самой большой деревней и самым маленьким городком та, что они по-разному устроены. Коротко говоря, деревня состоит из строений (домов, сараев, амбаров), а город - из коммуникаций (улиц, дорог, линий связи и т.п.).

Это не значит, конечно, что в городе нет строений, а в деревне – дорог. Просто теми частями, из которых, собственно, строится город, являются именно отрезки улиц. Сама организация города обусловлена прежде всего удобством коммуникаций (иначе не было бы смысла селиться так близко друг к другу, прокладывать хорошие дороги, и так далее). Город - это не “место жительства” (каковым является деревня), а коммуникационный узел, одно большое средство сообщения [2].

Далее, деревня отличается от города неразделённостью жизни и труда. Люди работают каждый на своем огороде, желательно – в доме и около дома. Где живу, там и хлеб сею – это идеал деревенской жизни, всё остальное – издольщина, подённая работа на чужих, и так далее – переживается и понимается как отступление от неё. Но при нормальном порядке бытия “труд” и “жизнь” составляют одно, наряду с отдыхом (естественной частью нескончаемой работы) и “праздником” (как значимого разрыва в “ходе дел”). Город же начинается с того, что кому- то приходится ходить “на работу” (ходить куда-то; и, как правило, далеко). Разумеется, это “хождение” должно быть удобным (тут и разворачивается логика строительства коммуникаций, и возникает город как совокупность всех возможных коммуникаций на данном пространстве). Но, надо сказать, даже "домашние работы" в городе предполагают разделённость “труда” и “жизни”, не пространственную, но смысловую [3].

И, наконец, то, о чём мы уже говорили, когда речь шла о Центре: деревня составляет единое целое с пространством, на котором она находится, город же всегда находится вне его. Первоначальный грубый символ этой выделенности – городские стены – это прежде всего рукотворный разрыв в непрерывности пространства, разумеется – контролируемый (в отличие от “естественных препятствий”) и могущий выделить ту область, в которой создаётся Центр. Внутри неё – особая среда, среда тотальной коммуникации, находящаяся в коммуникации с другими такими же средами (через особые образования, порождаемые Центром – дороги, провода, наконец, воздух, в котором летят - между Центрами - самолёты).

Однако, эта среда коммуникаций должна быть контролируема Центром. Центр – это не сами коммуникации, это власть над узлами коммуникаций, контроль над движением, скоростью, а тем самым и над временем.

Именно поэтому самолётик Руста продемонстрировал несостоятельность советского Центра: могущественный Запад играючи щёлкнул по носу Москвы, указав всем на её настоящее место – “большая деревня”. Dixi.

[1] Типичным примером “внепространственного Центра” можно считать, например, советский “закрытый город”, какой-нибудь “Арзамас-16”, не имеющий и не могущий иметь вообще никаких отношений с местом, которое он занимает.

[2] “Модерн” во всех видах начинается именон с появления "горожанина", бюргера, буржуа. Это по определению "человек, живущий в городе", в средоточии коммуникативной, “внутричеловеческой” реальности, и не способный существовать вне её. То есть, разумеется, он может сколько-то "продержаться" вне офиса, но жить (то есть существовать полноценно) он может только в нём.

[3] Поэтому предполагаемое сейчас новое слияние труда и жизни ("живу там, где работаю, живу на рабочем месте") предполагает, в числе прочего, и распад городов – а точнее, их внутреннюю рустификацию. Разговоры о “мировой деревне” в этом плане имеют под собой определённые основания.