КАК
Я
УЖЕ
СКАЗАЛ

О
КОНСЕРВАТИЗМЕ

5

НАСЛЕДИЕ

Москва, 20 Января 2000 г.

Такого же рода застревание имеет место быть, когда речь заходит о российском консервативизме. Строго говоря, для того, чтобы нечто “консервировать”, нужно, во-первых, то самое, что мы собираемся закатать в баночку (скажем, огурчики), и только во-вторых – консерванты (типа уксуса). И не надо обманываться: консервативная идеология – это всего-навсего консервант, а отнюдь не консервируемое; уксус, а не огурчик. То есть надо уже обладать теми общественными институтами, которые мы хотим “законсервировать”, а если их нет, и их надо выращивать, то для такого дела нужны не консерванты, а удобрения.

Второе. Законсервированное всегда сильно отличается от “натурального свежего”. Есть любители маринованных огурчиков, но это не значит, что они – такие же, как с грядки. У них другой вкус (и в этом их прелесть). Не надо обманываться: консервативизм предполагает искусственное сохранение тех или иных общественных институтов, что требует весьма серьёзного их преобразования. Например, сохранение “традиционной морали” в (пост)индустриальном обществе – дело сложное, но возможное. Однако, эта законсервированная “традиционная мораль” будет очень сильно отличаться от тех “простых добрых нравов”, к которым она, собственно, и апеллирует.

Тут-то, однако, и проявляется некий очень распространённый порок мысли, а именно – привычка к верхоглядству, то есть к суждению о явлении по наиболее ярким и выделяющимся признакам оного. То есть: если красное – значит мухомор, на форму шляпки не смотрим, корешками не интересуемся. Иногда это удобно, поскольку позволяет быстро принимать решения. Однако, подобный подход нехорош уже тем, что не позволяет отличить настоящие опята от ложных, а ведь есть ещё и псевдоложные. А ещё есть просто поганки, которые тоже можно принять за вкусный грибок.

И отечественный “рынок” можно принять за нечто полезное только при крайнем верхоглядстве. Потому что собственно “рынка” в нём меньше, чем при поздней соввласти. Ну скажите, что это за такая “свободно конкурентная среда”, в которой невозможна ценовая конкуренция (невозможна – в смысле “за это и убить могут”), а наиболее прибыльные сегменты рынка поделены между мафиозными кланами, в основном национальными? Смешно-с. Но ещё смешнее посмотреть на это в консервированном виде…

Тут меня, по идее, должны прервать, и напомнить мне, что я заврался. Будем честны. Наши консерваторы ведь совершенно не предполагают заниматься своим огородом и что-то на нём выращивать, чтобы потом замариновать. На самом деле речь ведётся совсем о другом - о завозе консервов с Запада, то есть о стратегии заимствования институтов. Как завещал великий Пётр aka Медный Всадник.

Несколько примеров. Например, хорошая западная наука социология широко использует такой инструмент, как социологический опрос. Людей, например, спрашивают, за кого они будут голосовать, и они отвечают. Всё вроде бы просто. Однако ведь западные люди отвечают на такие вопросы а) подумав, б) довольно честно, в) серьёзно. Наша же социология довольно часто попадает впросак, причём на одном простом обстоятельстве: люди а) просто ляпают что-то такое, не думая, б) довольно часто просто врут, в) а то и просто говорят что-нибудь первое пришедшее в голову, просто чтобы отделаться от приставшего с опросами дурака.

Почему, однако? Как ни странно, западный “опрос общественного мнения” - это институт, имеющий весьма интересную предысторию, начало которой надо вести с техники католической (а потом и протестантской) исповеди. Поколения людей были приучены отчитываться в собственных действиях, а также мнениях и даже настроениях, отвечая на некоторые заранее известные вопросы – то есть, говоря современным языком, “заполнять анкету”, причём подходя к этому вопросу максимально серьёзно, понимая, что от этого зависит их будущее, то бишь, в данном случае, спасение души. В дальнейшем проблемы греха и спасения отошли на второй план, однако ощущение того, что ответ на вопросы анкеты – дело серьёзное, и от этого что-то зависит, осталось “в почве”, равно как и известные практические навыки, техника самоотчёта и волеизъявления.

В России же мы имеем дело с людьми, которым всё это незнакомо, да и не очень интересно. И это не такая уж мелочь, поскольку здесь намечается плавный переход к теме политической демократии. На Западе люди столь же подвержены лести, подкупу, внушению и прочему зомбированию, что и в России (а точнее, куда больше, чем в России). Тем не менее, на Западе решение “за кого голосовать” принимается обычно не перед урной, а несколько раньше. Более того: для западного человека маленькая закрытая кабинка, где он “отдаёт свой голос своему конгрессмену”, в каком-то смысле слова – исповедальня, присутствие посторонних, и вообще чужое внимание, в такой момент недопустимо. Для нас же выборы – это, скорее, форма “междусобойчика”. И поэтому наши тётки, дружно заполняющие “бюллетни” на подоконнике избирательного участка, переговариваясь и споря (“Нюра, ты за кого ставишь? – Ну Лужкова! – Ты чё, сдурела, старая? Надо за Зюганова! – А где он здесь Зюганов? Нету здесь Зюганова! – Ой, а за кого ж я-то поставила? думала Зюганов…”), или совершенно такие же в этом отношении “молодые и интеллигентные” (“Мы пришли голосовать за СПС… блин, лужковский электорат поналез… старые ж люди, могли бы дома посидеть, нет, припёрлись”), суть представители иной политической культуры, нежели американские обыватели. Иной, кстати, не означает “худшей” или “неполноценной”. Например, “восточная демократия” - скажем, сингапурского образца - имеет свои достоинства. Просто не надо принимать одно за другое, а потом обижаться на то, что происходит что-то непонятное.

Но реальная проблема ещё глубже. Заимствовать можно только готовые вещи и состояния, но отнюдь не события. Значимы, однако, именно они. Исторически (да и практически) важно не само по себе А и само по себе Б, а переход от А к Б, который зачастую и является определяющим моментом.

Так, многие западные институты работают только в случае сохранения и воспроизведения определённой исторической памяти. Например, свобода слова в западном её понимании (и, соответственно, вся громоздкая система обеспечения этой свободы, а равно и контроля за ней) может рассматриваться как ценность только теми людьми, для которых (хоть как-то) жива историческая память Просвещения, с его спорами об эмансипации разума, праве публично исповедовать любую религию или не исповедовать никакой, - а равно и Французской Революции с её начальным неуёмным свободолюбием и последующей рубкой голов [1]. Все эти исторические воспоминания (а точнее, мифы), тщательно законсервированные и аккуратно транслируемые на публику, составляют необходимый background соответствующих общественных институтов, которые иначе не работали бы, или работали бы не так. Это, понятное дело, тоже “консервация” - а точнее говоря, поддержание плодородия той почвы, на которой произрастают какие-то полезные культуры.

Но дело не только в “исторической памяти” как таковой. Вообще очень многие “рудименты” прежних социальных порядков, в том числе и довольно нелепые с виду, могут оказаться важными – как некоторые железы в организме, с виду не очень-то нужные, но вырабатывающие определённые гормоны. Западные консерваторы весьма внимательны к такого рода рудиментам, поскольку понимают, что, помимо хорошего гемоглобина и крепкого желудочного сока, организму бывают нужны и более деликатные субстанции, и вырабатывает он их иной раз весьма нетривиальными способами. Другое дело, что органы эти сугубо внутренние, и отнюдь не в советском смысле этого слова. Иные вещи стараются не столько сохранить в явном виде, сколько заботливо укрыть (скажем, под видом разного рода гуманитарных организаций) от внимания разного рода социальных реформаторов, а заодно и всего остального мира, пробавляющегося импортом “общечеловеческих ценностей” слабого посола. Принимая это за “консервативную политику”. Dixi.

[1] Интересно отметить, что в современной России свобода слова тоже переживается как ценность, фундированная историей – иногда, кстати говоря, куда более актуальной. Например, подспудное западное опасение, что отсутствие свободы “публиковать и распространять информацию” может привести к научно-техническому отставанию, подпитывается разве что смутными воспоминаниями о судьбе “галилея и бруно”, а для бывшего советского человека – куда более свежей историей с “генетикой-кибернетикой” и унизительным научно-техническим отставанием, закончившимся столь плачевно.