Русским людям, как известно, рекомендовано испытывать только два чувства. Во-первых, очистительный стыд за себя, за свою историю, культуру, и за самое своё существование. И, во-вторых, неизбывную благодарность к общемировой и внутрироссийской общественности, не устающей им напоминать о необходимости этого самого очистительного стыда. Впрочем, поговорить об этом и без меня найдутся охотники. Посему, не касаясь этих материй, мы хотим вспомнить о чувствах иных, высоких, населению Российской Федерации почти незнакомых. А именно – об уважении, одобрении, восхищении, восторге, и всяком таком прочем.

Начнём с общеизвестного – если уж не по личному опыту, то хотя бы по статьям Ю.М. Лотмана. Ясно, что оппозиция “уважение/восхищение” восходит к фундаментальной оппозиции “честь/слава”, со всеми приходящимися к случаю индоевропейскими параллелями. Чтобы всем этим не заниматься [1], оставим в покое всё связанное с “честью”, и обратимся к “славе”, точнее говоря – к связанным с нею переживаниям, а ещё точнее – к их выражению.

Здесь, однако, нас подстерегает одна трудность, а именно – тонкая разница между формами выражения. Понятно, в общем, что между изысканным комплиментом и восторженным поросячьим визгом есть разница. Но эта разница не принципиальная: тут всё зависит от того, кто, кому, и по какому поводу выражает своё положительное отношение. Тут важно слово “своё”. Пока мы говорим об “одобрении”, речь идёт о чувстве “субъективном”, от субъекта исходящем и субъектом контролируемым. Как правило, одобрение вызывает полезное, приятное, или хотя бы интересное для этого самого субъекта. Разумеется, это чувство может быть искренним или не очень. В крайнем случае, когда речь идёт о лести, искренность может отсутствовать вообще. Тем не менее, выражение одобрения всегда приятно тому, кого одобряют, в том числе и когда одобрение идёт отнюдь не от сердца. Восточные владыки выбивали восхваления плетьми, а западные платили золотом за то же самое, и их совершенно не волновало, что эти выражения восторга и преданности, мягко говоря, недобровольные. И не потому, что они были глупы. Калигула, Нерон, или или какой-нибудь “хан Кучум” были, может быть, большими мерзавцами, но отнюдь не идиотами. Просто они хорошо понимали людей, и не обольщался насчёт пресловутой “искренности”.

Дело в том, что сама идея “искреннего чувства” внутренне противоречива. Если уж на то пошло, то “искренность” в новоевропейском её понимании – это очередное ублюдочное дитя эпохи романтизма (рождённое в ту бурную эпоху вместе с культом “романтического гения”). “Искренность” чувства подразумевает некую “подлинность” или “неподдельность” чувства (и по этому параметру противопоставляется “фальши” и “лжи”), но, с другой стороны, само чувство-то - довольно невысокого полёта. По большому счёту, это благодарность за полученное нами удовольствие или доставленную нам пользу. Официантка улыбается, получая на чай, зритель хлопает в ладоши, болельщики неистовствуют на трибунах – но это всё явления одного порядка. Главное же здесь то, что благодарность за полученное удовольствие вполне логично предполагает и благодарность за неполученную неприятность. Заискивающая улыбка мелкого пацана, не получившего люлей от дворовой шайки, тоже может быть искренней. Точно так же, и чувства хорошо воспитанного восточного подданного, восхваляющего доброго хана Кучума, который сегодня не дал ему плетей и вообще оставил в живых, тоже может быть очень даже идущими от глубин сердца (ибо оно во всех случаях ближе прилежит к поротым частям, нежели к умной голове). Более того: благодарность за неполученную неприятность обычно бывает более искренней и честной, нежели благодарность, прикупленная какой-нибудь подачкой. Что касается оборотной стороны любой благодарности (а именно, затаённой ненависти к тому, кому кланяются и говорят всякие приятности), то она имеет место быть всегда, даже если благодарность совершенно заслуженная и вполне себе задушевная. “Ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным”.

В этом смысле русские люди, очень зависимые от чужого одобрения (в том числе, увы, и от одобрения инородцев), но при этом заражённые европейскими предрассудками (то есть нет, хуже – европейской экспортной гуманистической пропагандой), ведут себя с ними абсолютно неправильно, а именно – пытаются “быть хорошими”, что во всех случаях воспринимается как заискивание и слабость. Напротив того, метОда хана Кучума отлично работала бы и с прибалтами, и с азерботами. В частности, прибалтийское отношение к немцам, весьма сложное, и отнюдь не “доброе”, всё же на порядок лучше, чем глумливое презрение к русским, которые оказались не способными на Самое Главное – то есть на хорошую регулярную порку подвластного им народца. Что есть первый и важнейший признак Цивилизатора и Настоящего Хозяина.

Разумеется, в этом можно увидеть проявление “низости народной души”. Но таковы все народы без исключения, особенно же те, которые считаются образцом “гордости”. Отнюдь не исключая и русских людей ан масс.

Но вернёмся к теме. В отличие от “одобрения” всех степеней (от улыбки до конвульсий восторга), восхищение – это нечто другое. Прежде всего, это безличное чувство, охватывающее человека помимо воли, а зачастую – и вопреки ей. Человек может восхищаться тем, что ему вредно, опасно, а то и отвратительно. Это чувство приходит извне, как вдохновение (с которым оно, кстати, тесно связано), и в этом отношении менее всего “субъективно”. Проблема с “подлинностью” этого чувства вообще не стоит. По этой причине неважно, кто тобой восхищается – великий мудрец, ребёнок, или собака: во всех случаях оно “настоящее” (точно так же, как одобрение во всех случаях “ненастоящее”, хотя, как уже говорилось, и может быть более или менее “подлинным” [2]). Поэтому же, если “одобрять себя” пошло и низко (самохвальство – это что-то вроде публичного онанизма), то восхищаться собой (если уж такое случается) так же естественно, как и другими, и нисколько не постыдно, потому что в любом случае это не “ты делаешь”, но это нечто с тобой происходящее. Пушкин, который “ай да сукин сын” - хороший тому пример.

Одна характерная деталь: всякие добрые чувства обычно называют ещё “тёплыми” - очень точное, кстати, слово, они действительно таковы и для того, кто их испытывает, и для того, кто является их объектом. Приятность от них – как от тёплой ванны (а умелая лесть вообще создаёт в душе эффект джакузи). Но восхищение – это холодное чувство, ледяная волна, проходящая по позвоночнику.

Тут, конечно, опять приходят на ум всякие индоевропейские параллели, крутящиеся вокруг слов “харизма”, “хварна”, etc. В общем, они здесь уместны. Восхищение – это omen, некий знак свыше, как бы не называть в данном конкретном случае это самое “выше”. И если это и считать “знаком внимания”, то не от тварей, а от Творца.

Противоположностью восхищение является, как ни странно, не презрение, а сострадание. В отличие от презрения (которое противоположно одобрению: вот этому дядьке я гузно вылижу, а вот об этого дядьку ноги вытру), это “высокое” чувство – правда, быть его объектом почему-то очень не хочется. То есть чувство-то именно что высокое, праведное, святое даже – но вот не хочется. И мир, в котором все друг друга “жалеют”, и все ходят “бедненькие”, легко себе представим (особенно в России, где этот кошмар долго пытались сделать национальным идеалом – над этим поработали многие, от Тютчева с его “бедными селеньями” до советских деревенщиков с их “совхоз-колхоз пишем, а церковка с маковкой в уме”), и даже по-своему уютен для проживания (ну да, серенько, мокренько, зато сердцу мило), и даже гуманен… но не хочется.

Однако, тут опасно переусердствовать. Неприятной отрыжкой от этого самого “не хочется” обычно бывает всякого рода голимое “ницшеанство”, кончающееся либо полным балаганом, либо каким-нибудь мелким злодейством. Тут нужно быть точным. Юберменш – это тварь, ни в какой мере не вызывающая жалости к себе, но и ни в какой мере недостойная восхищения. То есть юберменш по-русски значит сволочь.

При всём том, нет спору, иногда надо быть сволочью, ибо бывают ситуации, когда “с этими канальями иначе никак невозможно”. И, более того, надо уметь быть сволочью, “когда надо” (как тот же “хан Кучум”) – хотя бы для того, чтобы не быть таковой, когда не надо. Русская же сволочь отличается от сволочи “европейской цивилизованной” именно тем, что это обычно сволочь очень неумелая, всё время пытающаяся как-нибудь извиниться за то, что вот-де “приходится быть сволочью” (“…ебу и плАчу, ебу и плАчу…”), да ещё и ждущая в глубине души, что её за это самое ещё и пожалеют, после чего возмущающаяся, что не находит у жертвы понимания таких благородных чувств. “Ну мне ж тяжело тебя бить, больно ж тебе ведь, беднюнчику, у меня аж сердце щемит – щемит сердце, пымаешь!? нет? – ах вижу тебе меня не жалко – так вот же тебе за то по зубам, по з-зубам, по морде такой наглой”. Подобный ход мыслей – это очень даже местное явление. Что совершенно совершенно дезориентирует жертву, которая обычно принимает порочный круг “жестокость” - “сочувствие к жертве” – “поиск понимания у неё же” – “озлобление” - “новая жестокость” за какую-то “шизу”, за бессмысленно-утончённое издевательство – уже не только над телом, но и над здравым смыслом. В то время как насилие предполагает именно чёткую ориентацию, “вразумление плетьми”. Идеальной (хотя не всегда достижимой) целью порки является состояние, когда провинившийся сползает с лавки с чувством глубокой благодарности – за то, что порка кончилась, и что не забили до смерти, а дали ещё пожить, спасибо доброму хану Кучуму, дай ему Бог здоровья.

В этом смысле грубое “ссыт значит уважает”, равно как и более деликатное “страх Божий – начало премудрости” – это вполне оправдавшие себя принципы, по которым, кстати, и живёт “цивилизованный мир”. Разница, пожалуй, та, что порку там заменяет денежный штаф, что отнюдь не является результатом смягчения нравов: просто-напросто в достаточно бедном обществе отъём денег или имущества является куда более жестокой мерой, чем кнут или даже калёное железо [3]. Имперскому народу это тем более надо иметь в виду, и не ждать, а требовать от подданых (и уж тем более инородцев, как подданных по определению лукавых и ненадёжных) должного к себе уважения.

Но и только.

Восхищения же нельзя требовать (и не стоит ждать) ни от кого. Dixi.

[1] Российская индоевропеистика (с леви-строссинкой и слегка элиадая) – чрезвычайно забавная штука, в частности тем, что позволяет легко переходить от одной интересной темы к другой, не утрачивая при этом нить рассуждения. Так, при желании можно было бы проследить связи пары понятий “честь/слава” аж с образами мёртвой и живой воды, или авестийскими божествами-язатами Хордад и Амордад. Слава те Господи, соревнования по игре в бисер вроде бы вышли из моды.

[2] Здесь особенно уместно освежить в памяти этимологию этого слова.

[3] С учётом того, что в том же самом бедном обществе имущество обычно принадлежит скорее семье или роду, в тот же самый ряд “более гуманных мер” можно поставить и виселицу.
Понятно, что зацапанный властями за плохое дело крестьянин предпочтёт отдать судейским избу и коровёнку, чем лезть головой в петлю. Но отнюдь не ясно, что предпочтут его трое сыновей – остаться без папаши, или без избы с коровёнкой.