С некоторых пор одной из популярных (хочется сказать – светских) тем является грядущий “закат Америки”. В принципе, ничего нового в этой теме нет – хотя бы потому, что грядущий “закат Запада” активно обсуждался ещё в начале XX столетия (мировая война способствовала), а Америку начали хоронить, кажется, ещё со времён войны северян с южанами – “Из Лондона сообщают…Северо-Американские Соединённые Штаты окончательно распались на два независимые государства”. На сей раз ожидаемой причиной грядущих неприятностей называют какую-то там “переоценку стоимости акций американский компаний”. Первым делом хочется надуть щёки и сказать – американские компании стоят столько, во сколько их оценивают покупатели акций этих компаний (что, собственно, и говорят сами американцы). Правда, тут возникают вопросы со словом “оценивают”. Покупатель акций американских компаний – это чаще всего человек, соблазнившийся именно что картинкой “неописуемого процветания”, то есть само решение “купить себе немножко Америки” связано именно с тем, что Америка сейчас – самое привлекательное место на Земле. Ну, или, во всяком случае, Америка в моде. Более того, между самими понятиями “Америка” и “Мода” можно в целом ряде случаев смело ставить знак равенства.

Прежде чем начать обосновывать этот тезис, скажем несколько слов о том, что такое “мода”. Коротко говоря, “модным” можно назвать то, что привлекает наше внимание лишь потому, что к этому же уже привлечено внимание других. Разумеется, это общее определение имеет множество следствий, типа: “модный товар – это товар, покупаемый потому, что его покупают другие”, и так далее, но это уже вторично. Главное тут – именно это самое “внимание”, из которого рождается интерес, спрос, и всё остальное.

Впрочем, прежде чем переходить к следствиям, за ймёмся самим определением. Оно у нас, правда, получилось довольно-таки неуклюжее, а главное – с изъяном. Ведь у нас как? Субъект считает нечто (кофточку, книгу, философскую концепцию, стиль жизни) модным только потому, что это считают “модным” другие. Но кто эти “другие”? Далеко не всегда они являются “ближайшим окружением” человека – чаще бывает ровно наоборот. Мода – это всегда стремление не к ближнему, а к дальнему. Например, для провинциальной модницы платья, которые носят её товарки, отнюдь не кажутся образцом изящества и стиля, зато задрипанный журнал “из Парижу” - это её оракул. О “блестящей парижской публике” она имеет весьма смутное представление – и тем не менее душой она там, на Елисейских Полях, и некуртуазные нравы соседок ей смешны и противны. Однако, тут есть одна тонкость: о том, что Париж – это Царство Света, она тоже откуда-то узнала, и как бы не от этих самых задрипанных соседок, у которых слова “а вот в Париже носють” не сходили с языка.

Да, но почему Париж, а не, скажем, Берлин или Мехико? Ответ: потому что Париж сам по себе “модное место”, то есть моден-то, собственно, Париж, а парижские тряпочки вообще принимаются в рассмотрение (как “модные” или “вышедшие из моды”) только потому, что они “парижские”, а не потому, что они сами по себе такие замечательные.

Для того, чтобы объяснить сей феномен, попробуем подобраться к проблеме с другой стороны. А именно: попробуем определить, какими свойствами должен обладать объект, чтобы хотя бы иметь шансы стать “модным”.

Будем исходить из определений. Если мода предполагает привлечение внимания (пусть и через других людей), то вещи и явления, сами по себе особенного внимания не привлекающие, не имеют и шансов стать модными. Так, всё примелькавшееся и общеизвестное не может быть и модным [1]. Это просто свойство человеческого внимания – оно не может быть долго направлено на одно и то же. Далее, модное должно быть “ярким”, “броским” - то есть привлекать больше внимания, чем всё остальное, выставленное в том же ряду, а для этого как можно сильнее отличаться от всего, что в этом ряду выставлено [2]. Но, тем не менее, это отличие не должно быть слишком уж радикальным, не должно разрушать сам ряд – иначе вещь просто “выпадет из рассмотрения”, то есть, попросту говоря, потеряет то самое внимание, которое она пыталась стяжать. Головные уборы могут быть сколь угодно причудливыми, но кастрюлю на голове всё равно никто носить не будет.

Чтобы прояснить последний тезис, обратимся к моде в области искусства. Во времена оны, когда удивить можно было “похожестью картинки”, реализм в искусстве имел гарантированный успех. Художник, у которого гора получалась похожей на гору, считался заведомо лучшим художником, нежели тот, у которого гора получалась похожей на навозную кучу. Далее, когда достаточное количество людей научились-таки класть блик и работать со светотенью, в фаворе оказались те, кто умудрялся как-нибудь дополнительно украсить картинку – то есть тот, у которого горы были выше, ущелья круче, а небо синЕе и бездоннее. Дальше – больше. Проницательный Оргега-и-Гассет, ознакомившийся с ранними авангардистскими опытами, заметил: “это попытки нарисовать гору максимально непохожей на гору, но так, чтобы было видно, что это всё-таки гора”. Интересно, что последнее продолжалась недолго: в дальнейшем критерий “видно своими глазами” (пусть даже при этом приходилось подумать) был заменён на новый “вообще каким-то образом понятно, что это гора”. Простейшим вариантом решения оказалось намазюкать нечто аморфное, зато объявить табличку с названием картины её неотъемлемой частью: “написанному верить”. В дальнейшем и такой приём оказался слишком лобовым, и стали использовать систему намёков (“одним объектом мы намекаем на значение другого объекта”), породивших разного рода “художественные объекты”. В конце концов, по исчерпанию и этих возможностей, произошел коллапс: “художественная ценность” чего бы то ни было была жёстко приравнена к “новизне”, а требования “оставаться в ряду” вообще снято, или, по крайней мере, очень сильно размыто. Теперь “искусство” и “выпендривание” – это одно и то же. И привела к этому положению дел именно логика моды [3].

Впрочем, вернёмся к “модным объектам”. То, что они должны захватывать внимание, и как это они должны делать, мы уже выяснили. Далее, это внимание должно передаваться, захватывая всё новых людей. То есть, это внимание не того сорта, когда особенно тонко чувствующий человек замирает перед какой-нибудь неизречённой благодатью, и потом с просветлённым лицом говорит ближнему: “это непередаваемо”. Ближний ещё подумает, а стоит ли тратить время, чтобы знакомиться с этим “непередаваемым”. Может, чуваку глюкнулось. Нееет, модные объекты должны быть таковы, чтобы информация о них была легко доступна, легко распространяема, и так далее. Так, новинка, о которой можно рассказать в трёх предложениях, будет иметь больше шансов стать “модным поветрием”, нежели изыск, о котором нужно долго рассусоливать, в чём же, собственно, фишка… Желательно, чтобы новинка могла бы быть ещё и показана… Информация об объекте должна быть слегка противоречивой: это заставляет работать голову и вызывает дополнительный интерес… И так далее, и тому подобное.

Обо всём этом можно говорить ещё ного, но мы – о другом. По всему получается, что Америка, с её сложившимся имиджем, сама по себе обладает свойствами свойствами “модного объекта”. По крайней мере, по сравнению со всеми остальными государствами, именно она в максимальной степени удовлетворяет всем этим требованиям.

Более того, эта страна такой и проектировалась.

Разумеется, не американцы первые придумали “быть всегда модными”. Уже помянутый нами Париж – это классический пример “модного места”, то есть организованного пространства, специально наделённого атрибутами “модной вещи”. Город, прямо-таки специально созданный для того, чтобы “о нём говорили”. Другое дело, что Америка умудрилась предложить миру себя целиком, как огромную наиновейшую и наимоднейшую вещь.

При этом, разумеется, пришлось пожертвовать всем остальным – в том числе, кстати, и так называемым “хорошим вкусом”. К чёрту хороший вкус, оставим его Европе, решили крутые янки, и стали методично подавать себя, свою страну, свой образ жизни именно как что-то бесконечно занимательное. В результате весь мир знает об американских пастухах (“ковбоях”) больше, чем о всех национальных героях всех европейских стран, вместе взятых.

В связи с этим даже пресловутый “антиамериканизм” выглядит довольно сомнительно. Для того, чтобы по-настоящему зацепить внимание, о модном должны говорить, им должны интересоваться, и так далее. При этом “отрицательная” информация (в том числе и ругань) является частью механизма раскрутки, хотя тут не надо заблуждаться: количество позитивной информации в конечном итоге должно превосходить количество негативной. Просто негативная информация распространяется быстрее и легче. Но она должна быть легко опровергаемой, более того – позитив на её фоне должен выглядеть особенно ярко. (В этом смысле бОльшая часть “антиамериканы”, кажется, делается в Лэнгли.)

В отличие от американской ситуации, из России сделали синоним “вечной провинции”, то есть места безнадёжно немодного, неинтересного, безкайфового. При этом даже позитивная информация о России подаётся так, что отбивает всякую охоту интересоваться этим объектом дальше – или уж оказывается просто-напросто светлой грунтовкой для щедро размазываемого чёрного пигмента. Так, тема русской духовности и великий писатель “Толстоевский” (автор “Хаджи Мюрида”) на самом деле очень годятся для того, чтобы лишний раз подчеркнуть, какие нынешние русские скоты и гады. Этим приёмом особенно активно пользуется антирусская пятая колонна здесь, на месте. Так что, слыша слово “духовность”, имеет смысл если уж не сразу хвататься за пистолет, то, по крайней мере, поинтересоваться, кто его произносит: в большинстве случаев это оказывается очередной радетель за свободу чеченского народа, или что-нибудь в этом роде.

Впрочем, речь не об этом, а об Америке. Она устроена так, чтобы находиться в центре заинтересованного внимания всего мира. Если с ней что-нибудь случится, мир лишится не только подавляющей всех и вся силы, с которой невозможно не считаться, и не только большого кармана, на подачки из которого можно надеяться, но ещё и любимой игрушки, Самого Прикольного Места На Свете, родины всего модного и блестящего, без чего не хочется жить, ибо мир погрузится в серость.

Но это делает Америку неуязвимой. Потому что первым и самым необходимым условием победы над противником является способность жить без него. В этом смысле влюблённость в своего врага и в самом деле губительна, потому что напрочь исключает саму возможность окончательной победы над ним. Dixi.

[1] Тут, конечно, не нужно забывать, что бывают ситуации, когда “одно и то же” вроде бы так и не выходит из моды веками. При ближайшем рассмотрении, однако, обычно выясняется, что модой здесь и не пахнет. Так, человек, идущий на официальный приём, волей-неволей вынужден надеть костюм, а то и фрак. Возможно, он терпеть не может этот самый фрак, но прийти в джинсах и водолазке ну никак нельзя – “не поймут”, а то и не пустят. В этом смысле, конечно, нельзя сказать, что “в данном кругу фрак в моде”. Он “принят”, это да – но отнюдь не потому, что все увлечены этим моднючим прикидом. Напротив, это “протокольная одежда”, большинству неудобная и неприятная, но менять её на какую-то другую, что называется, себе дороже: какая-то униформа всё-таки нужна, причём желательно избежать долгих выяснений, на какой именно из ныне модных тряпок остановиться.

[2] Именно в том же ряду. Всякую вещь надо рассматривать в контексте однородных ей вещей. Так, алмазное ожерелье не может выглядеть, как связка дешевых бус, хотя, возможно, если их положить рядом, то вторые привлекут больше внимания.

[3] Следующим шагом будет “возвращение” к жёсткому канону – но не настоящему (сложившемуся со временем), а искусственному, придуманному – причём составление и скрупулёзное соблюдение этих придуманных канонов и правил станет основным содержанием искусства как деятельности.