N <на сервер Традиция
<К ОГЛАВЛЕНИЮ
44 2
КОНСТАНТИН КРЫЛОВ

КАК
Я
УЖЕ
СКАЗАЛ

 

 

 

О
ЦЕННОСТЯХ

 

 

 

 

5

"ОН БЫЛ ВРАГ
И ЧЕЛОВЕКОУБИЙЦА
ОТ НАЧАЛА"

 

 

Москва, 3 Февраля 2000 г.

“Измерить всё измеримое, а неизмеряемое сделать измеряемым”. Этот лозунг новоевропейской науки, как и любые лозунги вообще, несколько лукавит: не так уж на самом деле и хочется ко всему прикладывать линейку. Некоторые вещи как раз лучше оставить без рассмотрения, во избежание какого-нибудь конфуза. Наука с такими тонкими моментами справляется не вполне, но это, как сейчас говорят, “решаемые вопросы”.

Одним из таких вопросов является “проблема ценностей”. Что мы имеем в виду, когда говорим о чём-то, что это что-то “ценно для нас”? В общем случае, “ценным” мы обычно называем то, чего не хотели бы лишиться - будь то любимые тапочки, любящая жена, привычный образ жизни, или, скажем, Вера, Царь и Отечество. Заметим, что подобное понимание “ценности” субъективно, потому что определяется через наше “хочу – не хочу”. Пока речь идёт о тапочках или о жёнах, такое понимание ценности считается нормальным, более того – приветствуется. Если речь идёт о любви к Родине, ситуация несколько меняется: нормальный человек почему-то не любит людей, предающих свой народ и свою страну “за банку варенья и пачку печенья”. Когда же дело касается, скажем, вопросов религиозных, то накал коллективных страстей может оказаться таков, что может смести с карты мира и страну-другую: в таких случаях каждая сторона считает свои ценности не “частным делом” (хотя бы даже и групповым), а именно что чем-то общеобязательным и заслуживающим повсеместного утверждения любой ценой.

Проблема же состоит в том, что именно ценности такого общеобязательного свойства мы почему-то склонны считать Настоящими Ценностями, которые достойны уважения, а любовь к жене и тапочкам относим к разряду “прихотей, вкусов и личных чувств”. При этом убедить людей в том, что все ценности, дескать, субъективны, почему-то никак не удаётся, а попытки промыть мозги на этот счёт обычно приводят к довольно странным результатам. Например, сознательный отказ от патриотизма обычно приводит не к мирному космополитизму (по типу “живу где хочу, другим не мешаю”), но к космополитизму воинствующему (“государство – это машина насилия, родина – это химера, патриотизм – последнее прибежище негодяя”), а чаще всего – просто к антипатриотизму, то есть к ненависти к своей стране и своему народу, но опять же – сопровождающейся утверждением общеобязательности этой ненависти (по типу “все приличные люди на Земле ненавидят Россию, страну рабов, кровавую тюрьму угнетённых наций”, etc, etc). Точно так же, борьба с религией приводит не к спокойному атеизму, а к исступленному богоборчеству, желанию плюнуть на икону, растоптать крест и убить всех попов.

Но, собственно, почему? То есть по какой причине мы ждём от других людей, чтобы они разделяли наши вкусы, хотя бы по некоторым вопросам? Более того, по какому праву мы требуем от них этого? Почему мы упорно не хотим признать, что никто никому ничего не должен, и что цели и намерения – это исключительно личное дело каждого?

Ну что ж, попробуем порассуждать. Начнём, однако, вообще не с ценностей, а с такого вульгарного предмета, как цены. Что такое цена – более или менее понятно. Это количество денег, которые придётся выложить, чтобы получить ту или иную вещь или услугу. Разумеется, последнее зависит от обстоятельств: мало ли как оно сложится, “это всё конъюнктура” [1].

При этом цена никак не связана с товаром: она существует исключительно в голове продавца, и является не мерой ценности этой вещи (пусть даже ценности суъективной и относительной), а мерой страха, жадности, усталости, надежды, и прочих разных чувств и соображений человека за прилавком. А все эти чувства, во-первых, “от человека зависят”, а, во-вторых, от ситуации и момента времени. То есть вещь не может "вообще стоить" столько-то или столько-то. Она стоит столько лишь сейчас и здесь. Скажем, в шесть часов на таком-то рынке, у такого-то конкретного продавца, и, кстати, для такого-то конкретного покупателя. Вот, например, промёрзшая до костей баба отдаёт последний кусок говяжьей печёнки не менее промёрзшей тётке “без навара” – просто чтобы поскорее уйти. Другая тётка, наоборот, не хочет отдавать “за так” хорошее мясо, и упорно предлагает его “за сто”… Молодой грузин дарит яблоко симпатичной девушке, а рядом другой грузин отчаянно торгуется с мордатым дядей в двубортном пальто, потому как думает, что с этого кента ну просто грех не слупить вдвое… Короче, цена моментальна, а значит – эфемерна. И вообще, строго говоря, цена – это не цена вещи, а цена сделки. Одна из характеристик акта обмена: сколько денег перешло из рук в руки. И всё.

Тут, однако, вступает в действие ценностное мышление. Нам не хочется останавливаться на том, что вещь стоит столько, сколько за неё дают. То есть это как бы не настоящая мера ценности вещи. Что заставляет искать ещё чего-то, что относилось бы не к человеческим страстям (страху, алчности, и так далее), да ещё в конкретный момент, а к чему-то, как бы это сказать, “более сущностному”, вневременному, не субъективному, и так далее.

На этом месте возникают всякие смутные концепты типа “стоимости” - которая всё-таки есть стоимость самой вещи, а не “характеристика акта обмена”. Не будем обозревать – даже с высоты птичьего полёта – все существующие “теории стоимости”, тем более что они пытаются не столько определить стоимость, сколько сразу её измерить. В общем, получается так: стоимость - это то, "во что обходится вещь", в чём бы не измерялось это “обхождение” (как правило, в “затратах и издержках на изготовление вещи”, которые потом можно свести к “затраченному труду” или “потраченному времени”, или ещё к чему-нибудь этакому) [2].

Однако, чем можно измерить труд? Затраченным временем, отнятым у жизни? Количеством физических усилий? Риском? Вредом здоровью? Просто нежеланием работать? В общем, и тем, и тем, и тем, и этим тоже. В любом случае получается, что мера труда – это мера “маяты” и “томления”. То есть труд “ценен”, потому что ужасть как неохота корячится. И получается, что “стоимость” – это мера неудовольствия от труда.

Можно, конечно, возразить: вполне себе мыслимо с превеликим удовольствием делать какую-нибудь заковыристую штуку (скажем, мастерить что-нибудь), но это ж не значит, что у неё нет никакой стоимости? Чаще даже наоборот: сделанное с удовольствием “дорого” сделавшему, он не хочет расставаться с удавшейся ему вещью, ну разве только очень припрёт… Но это опять же неприятно, и деньги в данном случае опять же компенсируют эту неприятность. К тому же даже самая любимая работа всегда заключает в себе ряд неприятных моментов. Можно очень любить вышивать гладью, но всё-таки морщиться от боли в исколотых пальцах.

То есть опять же, получается, что мы определили не “стоимость самой вещи”, а стоимость её производства или добычи. И опять же выраженную столь же субъективно.

В общем, попытка обнаружить “более сущностную” меру ценности вещи, вводя концепты типа “стоимости”, приводят к такому же субъективизму, только на следующем шаге [3].

Но всё же, некая объективная мера ценности вещи (и даже сделки) всё-таки существует. Подойдём к вопросу с другой стороны. Так, всякая вещь и всякая услуга имеет свою цену. Но какова цена торговли как таковой? Понятно, что сама возможность свободно обмениваться товарами и услугами – это тоже ценность. Каждая сделка либо способствует расцвету торговли, либо наоборот. Определить заранее это в каждом конкретном случае крайне сложно, если вообще возможно, хотя кое-какие закономерности тут есть. Ну, например, слияние всех “экономических субъектов” в одну огромную суперпуперкорпорацию по производству всего на свете тут же и убило бы свободный рынок, хотя сделка была бы, что ни говори, красивая – и уж, наверное, очень прибыльная. Поэтому государства с “рыночной экономикой” (то есть те, в которых свобода торговли признаётся ценностью) такие сделки у себя совершать не дают. Или даже похожие.

Таким образом, мы получили ещё одну характеристику сделки – её, если хотите, “влияние на будущее экономики”. Так, есть сделки, способствующие расцвету торговли, и есть сделки совершенно тому противные [4]. Эту характеристику тоже можно выразить в деньгах (в результате покупки корпорацией “Супер” 51% акций корпорации “Пупер” рынок раздулся до… в результате банкротства “Суперпупер Inc” рынок ужался до…), но на самом деле эти цифры имеют ценностное наполнение. За этим стоят такие понятия, как “процветание” и “крах”, “расцвет” и “упадок”, судьбы миллионов людей, их надежды, их планы, наконец – “торговля” как образ жизни.

Надо сказать, что “торговля” возникла отнюдь не из-за того, что это “было надо”. Напротив, сама надобность в торговле возникла после того, как она появилась. Изначально торговля была чем-то средним между ритуалом и игрой, игрой интересной, часто – азартной, в которой можно и продуться, но, в общем, именно игрой.

Генезис “торговли” можно легко пронаблюдать в любой песочнице. Почему маленький мальчик меняет лопатку на фантик? Лопатка ничем не хуже фантика, просто лопатка “надоела”, да и к тому же сам процесс обмена, с канюченьем, уговорами, дразнилками и всем прочим (“ну даааай… жадина-говяяяднина… ну посмотри какая лопаааатка…”) – занятие само по себе весьма увлекательное. Кстати говоря, экономика как деятельность конкретных людей как стояла, так и стоит на этом самом фундаменте. То есть на желании и таланте людей заниматься подобными занятиями. Люди, которым противно или неинтересно заниматься торговлей, никакого “торгового строя” и не создадут, разве что вынужденно - и всегда будут проигрывать тем, кто играет в эту игру азартно и с удовольствием. [5]

Тут важно то, что глобальные факторы (типа существования свободного рынка) определяют саму возможность существования локальных (типа возможности выгодно продать конкретную вещь), но и конкретные мелкие действия влияют на глобальные факторы. Мера этого влияния на Целое и переживается как “истинная ценность” того или иного действия, события, предмета, и так далее.

Здесь, опять же, важна природа этого Целого. Так, “рынок”, на примере которого мы разбирали сей вопрос, есть ни что иное, как одно из воплощений таких ценностей, как Изобилие и Разнообразие. Это абстрактные ценности – такие же, как, скажем, Красота или Справедливость. Эти ценности не абсолютны: “изобильным и разнообразным” может быть и зло. Более того: это ценности опасные, потому что как раз зло на редкость хорошо плодится, и, при всём своём сущностном однообразии, умеет, подобно Протею, принимать многообразнейшие личины, чтобы только его не узнали [6]. Но это именно ценности, а не что-либо иное.

Так вот, сила, скрепляющая “рынок” - это воля к достижению этих абстрактных ценностей. Если этой воли нет, никакого рынка и не возникает, или уж (если без него “никак”) переживается как нечто чуждое и тягостное, в чём, скрепя сердце, приходится участвовать, перемогая скуку и отвращение, - но и только.

“Продуктивная экономика” возникает не там, где собирается много жадных и наглых людей: в таком месте обычно возникает нечто иное. “Продуктивная экономика” начинается даже не с унылой необходимости менять репу на пеньку, потому что нужна пенька, а репы вона сколько. Она возникает из восхищения чужим мастерством и умением, из готовности отдать необходимое и полезное за не очень нужное, но красивое, или хотя бы новое, невиданное. Не менять репу на пеньку, а отдать эту самую репу мастеру, исхитрившемуся сотворить “невидаль”, или купцу, привёзшему из тридесятого царства “диковину”. Не случайно торговля начиналась именно с “интересной роскоши”, и только потом выяснилось, что то же самое можно использовать и в повседневном хозяйстве, которому совсем не обязательно быть натуральным… Хотя первоначально-то “рынок” возник как средство удовлетворения любопытства, желания узнать и попробовать чего-нибудь “новенького” [7], и желания, чтобы этого “новенького” было много.

И никакой “экономики” вне этого сочетания ценностей просто нет. Или это не экономика, а её суррогат, лишённый внутреннего смысла и стати. И, как правило, нежизнеспособный.

В этом смысле весьма показательно часто вводимое здесь понятие “интереса” (“рынок – это место пересечения всех материальных интересов людей”). Так называемая “материальная заинтересованность” существует, но основана она на “чистом интересе”, на желании узнать нечто ради него самого. [8]

Из этого, кстати, следует, что “истинная ценность самих вещей” тоже существует – но это уже не рыночное понятие. Как истинная ценность сделки – это, в конечном итоге, её роль в поддержании или разрушении экономики в целом, так и “истинная ценность вещи” – это её роль и место в сохранении (или разрушении) Материальной Цивилизации как таковой [9].

Нечто очень похожее можно сказать, например, о патриотизме. Прежде всего, как и в случае с “рынком”, сам объект приложения патриотических чувств (“моя страна”) создаётся самими этими чувствами, а не наоборот. То есть “страна” создаётся любовью к своей стране, а не наоборот. Собственно, “страна” (в отличии от “государства”, “субъекта международного права” и прочей канцелярщины) – это то, что любят (и ненавидят). Всё остальное – это уже “территория”, “власть”, квадратные километры, дожди, снега и туманы, бетон, асфальт, люди в кабинетах, место за столиком в ООН.

И за понятиями “моей страны” и “моего народа” стоят две великие ценности: чувство принадлежности и стремление к превосходству. “Моя страна” – это, говоря языком магов, Место Силы, то есть место, где “мы” (“наши”) доминируем, и на что мы опираемся в своей экспансии вовне. И это место создаём себе мы сами. Это, если угодно, вынесенная вовне, экстериоризированная коллективная воля.

Если этого нет, или мы этого не чувствуем, то для нас это уже не Родина, не “моё место”, а так, “место рождения”, а также, по несчастью, место проживания. Конечно, как и в случае с экономикой, можно как-нибудь перебиться и без того. Как “надо же что-то кушать”, так и “надо же где-то жить”, а эмиграция дело хлопотное, да и как там оно будет, вдруг за океаном люди злые… можно и здесь как-никак, чего уж там. Знамо дело.

Разумеется, всегда можно сказать, что при такой постановке вопроса “моя страна” и прочее в том же духе – это опасные химеры, порождения сна разума и коллективной шизофрении. И что шизофреники не имеют морального права навязывать свою шизофрению нормальным людям, которые ничего такого не хотят, и ставят себе исключительно “рациональные цели”.

Это, однако, как раз и есть самая настоящая химера. Дело в том, что само понятие “рациональности” к целям неприложимо вообще. “Рациональными” или “иррациональными” бывают только средства достижения целей. Критерий “рациональности” последних состоит в том, может ли данное средство способствовать достижению данной цели или нет. Есть более узкое понятие рациональности – это соответствие средств некоему общему полю “здравого смысла”, которое не сопоставляет каждое конкретное средство конкретной цели, а просто делит их все на “работающие” и “неработающие”. Так, в наше время пытаться сколотить состояние игрой на бирже считается “рациональным” действием, учитывать при этом данные гороскопа – “полурациональным” (по типу “вообще-то это чушь, но лучше её учитывать, вдруг в этом что-то да есть”) а вот заниматься для той же цели алхимией – “совершенно иррациональным”. Просто потому, что одно работает, а другое нет. Или один класс средств (например, “научные методы”) в целом работает, а другой (скажем, “магия”) – нет.

Но цели не бывают “рациональными” или “иррациональными”. Как правило, “иррациональными” мы называем цели, рациональных путей достижения которых не существует (или мы их не знаем). Так, стремление прожить 70 лет без особых болезней считается абсолютно рациональным (а в развитых странах – так даже всячески одобряемым и поддерживаемым обществом и государством), стремление прожить 120 лет и до последнего дня спать с молоденькими девушками – безобидным чудачеством, а твёрдое намерение прожить 150 лет и всё время выглядеть на 30 – явной шизой. Вся разница не в самой цели (она, в общем-то, одна и та же: продлить активную жизнь), а в оценке её достижимости в каждом конкретном случае.

В этом смысле абсолютно все человеческие желания (включая инстинкт самосохранения) внерациональны. И невозможно доказать, что выживание любой ценой – это что-то очень умное, а, скажем, мученическая смерть во имя господа нашего Иисуса Христа – страшная глупость. Точнее, можно – но только если мы считаем, что цель подобной смерти – Царствие Небесное – не существует, то есть опять же утверждаем, что для достижения подобной цели не существует средств. Но, например, героическая гибель во имя и во благо Отечества может быть средством для вполне достижимой цели. Разумеется, можно поспорить, может ли вообще благо Отечества быть достигнуто путём чьего-то самопожертвования, или быть достигнуто вообще: например, многие русофобы любят ссылаться на то, что нашему Отечеству ничем не поможешь, такое уж оно говно (и поэтому лучше его добить). Не будем сейчас с этим спорить, это уже другой разговор. Просто сама цель от этого не становится менее или более рациональной: она вне рациональности или иррациональности, как и все цели вообще.

Существует, однако ж, один очень важный критерий, который делит всё множество достижимых целей на две части. Это различение частных и общих целей.

Частные цели – это цели, которые в принципе недостижимы для всех людей одновременно. Мы уже упоминали про любовь к тапочкам и любимой жене. Так в самом деле, если все люди на земле вдруг влюбятся в одни и те же тапочки, или, не дай Бог, все разом сойдут с ума от прелестей какой-нибудь “наомикэмпбэлл”, начнётся что-то ужасное – так что лучше уж пусть каждый считает именно свои тапочки самыми что ни на есть удобными. Точно так же, каждый человек не может быть “самым богатым на Земле”: кто-то, конечно, занимает это завидное место, но все остальные автоматически оказываются ниже.

Это не значит, что частные цели обязательно “плохи”. Повторяем, в очень многих случаях только такая постановка вопроса и уместна: некие ценности могут достаться либо мне, либо другим, и почему, собственно, не мне? Другое дело, что нужно чётко понимать: это относится не ко всем целям вообще. Существуют и цели общие, которые достижимы только в том случае, если их принимает и разделяет достаточно большое количество людей. Несколько частных лиц не могут создать рынок в современном смысле этого слова. То есть, конечно, обмениваться конфетками и фантиками можно и в песочнице. Но основные рыночные ценности – изобилие и разнообразие – несовместимы с малюсеньким и нерастущим рынком, они туда просто не помещаются, и подобный “рынок” быстро прекратит своё существование (когда все обменяются фантиками), как исчерпавший свою ценностную основу (“можно и дальше меняться, но скучно”). Точно так же, “любимое Отечество” существует именно в качестве Отечества, Места Силы, а не места на карте, только если соответствующие чувства к нему разделяют многие люди, причём не поодиночке каждый, а именно вместе, составляя тем самым народ. Наконец, западное христианство начало разрушаться именно тогда, когда вера в Бога была объявлена частным делом каждого, наподобие любви к жене и тапочкам. При этом уровень личного благочестия не играл роли: множество отдельных христиан, даже по-своему благонамеренных и благочестивых, но принявших положение о частном характере спасения, оказались неспособны поддерживать существование Церкви в том виде, в котором она существовала до этих пор [10]. В настоящее время на Западе сохранилось столько христианства, сколько его сохранилось в культуре, до сих пор всё ещё считающейся делом общественным. Хотя понимание культуры как “ещё одной частной цели”, и, соответственно, идея приватизации “культурных ценностей” и последующее переоформление их в виде множества частных “субкультур и стилей”, уже пробило себе дорогу.

Теперь, наконец, последнее. Можем ли мы представить себе человека... или уж возьмём шире - существо... которое имело бы только частные цели – то есть считало бы все свои цели несовместимыми с целями любых других существ?

Да, вообразить такое можно. Правда, у нас получится отнюдь не какой-то там “либеральный рыночник” - как мы уже говорили, рынок (да и либерализм) на самом деле предполагают определённые общие ценности. И даже не примитивный эгоист, попросту плюющий на всех и вся (спокойный неагрессивный эгоизм предполагает некоторую терпимость к остальным, а терпимость – это какая-никакая, но общая ценность). Нет, это будет Некто, кто будет считать само бытие других существ несовместимым со своим бытием. Существующий Во Имя Своё и отрицающий собою всех остальных и всё остальное.

Подобное существо, если бы оно оказалось достаточно крутым, быстро приобрело бы некие вполне узнаваемые черты, хорошо описанные в Авесте и Библии.

“Он был Враг и человекоубийца от Начала”. Dixi.


[1] Кстати говоря, сам этот латинизм – “конъюнктура” – показателен: в нём звучит conjunctio, соединение, причём соединение случайное и бессмысленное, в отличие от соединения значимого, sim-ballo, “символического”.

[2] Это выражение “обходится” – очень важно. "Обходится" здесь понимается в том же смысле, что и в выражении "обойтись без чего-то". Говоря гегелевским языком, стоимость - это вещь, взятая помимо самой себя.

[3] Разумеется, эта логика имеет некие границы. Так, вполне законно понятие “реальной цены” (ну не имеет смысла просить за вещь больше, чем есть в кошельке у возможного покупателя) и “реальной стоимости” (как ты ни надрывайся, а в сутках 24 часа, и одному поднять камень весом в тонну никак невоможно). Но это именно что “физические ограничения”, внешние по отношению к имманентной логике цены и стоимости.

[4] Опять же, на всякий случай напоминаю – в большинстве случаев мы не можем заранее определить и измерить эту роль, а очень часто не можем это сделать и впоследствии (ну, кто сможет сейчас сказать, какие именно сделки привели к Великой Депрессии?) Для нас сейчас важно то, что такая характеристика вообще существует.

[5] Например, настоящий крутой финансист, как правило, отнюдь не “любит деньги” (из скупцов Соросы не получаются) – нет, его увлекает сам процесс “делания” таковых. Именно это, кстати, позволяет таким людям снова подниматься и начинать дело заново после неудач и разорительных ошибок.

[6] В этом смысле “свободный рынок” – не зло, но идеальная среда для быстрого распространения некоторых видов зла. Не надо, однако, заблуждаться – в иных, нерыночных, средах оно тоже чувствует себя неплохо.

[7] Но такова же, как это ни странно, и ценность человеческой жизни как таковой помимо всякого там “самосовершенствования” или служения чему-то высшему. Ведь, по большому-то счёту, жизнь – хлопотное занятие, доставляющее массу хлопот и неприятностей. Существуют всего две серьёзные причины её продолжать. Одна – это страх перед неприятностями, сопровождающими её прекращение (попросту говоря, умирать больно и страшно). Другая – любопытство, желание узнать, “что будет дальше”.

[8] Поэтому, кстати, нелюбопытный – всегда ленивый.

[9] Здесь, разумеется, мы имеем в виду ценность вещи именно “как вещи”. При этом у неё могут быть и другие измерения ценности, которые мы сейчас не рассматриваем. Например, ценность иконы и ценность небоскрёба трудно сравнивать именно потому, что икона имеет “сакральный смысл”, а небоскрёб – нет. Тем не менее, если ограничиться именно планом материальной цивилизации, как системы вещей, небоскрёб “ценнее” иконы.

[10] Я вовсе не хочу тем самым сказать, что оно сохранилось “в чистоте и полноте своей” в каких-то других местах (скажем, в России, или в Греции, или где-нибудь ещё). Я говорю о конкретной ситуации, ни с чем её не сравнивая.

 

45 Следующий выпуск -
в понедельник, 14.02
наиболее вероятная тема следующего DIXI:
ПУСТОТА
<на сервер Традиция
<К ОГЛАВЛЕНИЮ
Форум
Россия
org