Наиболее распространённое формальное определение “игры” таково: это конфликт, разрешаемый по некоторым заранее определённым правилам. Впрочем, слово “конфликт” здесь нужно понимать весьма широко. Во-первых, конфликт может быть и “настоящий”, с реальным столкновением реальных интересов, и искусственно создаваемый - скажем, за карточным столом, и даже “конфликт понарошку”, то есть игра в конфликт, если угодно - игра в игру. Более того, “условным” может быть не только конфликт, но и сам противник. Мальчишка, играющий в солдатики, “воображает” себе противника. Более того, распространённый случай игры – это ситуация, когда человек играет против какой-то части самого себя. Например, мальчик, бросающий мячик об стенку и пытающийся его поймать, воображает его своим противником, и даже может со злости (когда “ну никак не получается”) закинуть “противный мячик” куда подальше (а потом разреветься). Далее, “конфликт” предполагает какую-то враждебность между конфликтующими сторонами. В случае игры, однако, враждебностью дело не исчерпывается. Игра на разных сторонах игрового поля, или за разные команды, вовсе не исключает приязненных отношений между участниками игры. А иной раз даже и способствует таковым отношениям: в конце концов, именно хорошие друзья не прочь перекинуться в картишки, иной раз и на деньги. И, разумеется, каждый из сидящих за карточным столом хочет выиграть, то есть, соответственно, желает другому проигрыша – при всём том оставаясь хорошими друзьями. Более того, можно заметить, что любой конфликт, даже самый что ни не есть серьёзный, если он содержит в себе элементы игры, способствует (особенно в долгосрочной перспективе) установлению определённых отношений (не всегда плохих) между его участниками. Ненависть и ожесточение вовсе не исключают своеобразного уважения, возникающего даже между смертельными врагами, если им приходится не просто сражаться, а именно что “играть” друг с другом.

Может показаться, что игра невозможна без каких-то “правил игры”, чаще – заранее оговорённых, или уж, на худой конец, устанавливающихся по ходу дела. Но и это не вполне верно: в большинстве случаев игра предполагает соблюдение правил, но всё-таки далеко не всегда: выражение “игра без правил” вполне осмысленно. В данном случае слово “правила” скрывает за собой нечто другое – а именно, необходимость вольного или невольного сотрудничества между игроками, которое чаще всего действительно принимает вид “соблюдения правил игры” (этакой “взаимной вежливости”). Игра, таким образом, есть единство конфликта и сотрудничества. То есть это такой конфликт, разрешение которого невозможно без какого-то (хотя бы минимального) сотрудничества конфликтующих сторон – и, в то же время, такое сотрудничество, которое бессмысленно и невозможно без обусловливающего его конфликта.

Можно высказаться и точнее. “Конфликтная” составляющая игры связана с тем, чтобы игру успешно завершить победой одной из сторон, а “сотрудничество” направлено на то, чтобы её продолжить, или же сделать возможным её возобновление в будущем. Таким образом, игровой конфликт – это конфликт особый. “Серьёзный” конфликт хочется как можно скорее окончить, а игровой – потянуть, а то и завести по новой.

Это связано с главным свойством игры: её “интересностью”. Игра доставляет удовольствие. Это удовольствие не исключает (а часто и предполагает) риск, физические и душевные страдания, страх, зависть, отчаяние, наконец – гибель. Однако, специфический “интерес” игры всё это перевешивает. Поскольку же человеку свойственно не только ненавидеть своих врагов, но и хорошо относиться к партнёрам по развлечениям (каковы бы эти развлечения ни были), то другие участники игры (в том числе и противники) вызывают отнюдь не только ненависть. В случае не слишком серьёзного конфликта это специфическое “уважение” даже поощряется. Если же конфликт слишком серьёзен, вовлечённый в него человек, боясь “заиграться”, старается “не увлекаться процессом”, а всякие недолжные чувства в себе подавить – как правило, повышением градуса ненависти и злости. Ахилл, волочивший по грязи тело убитого им Гектора, возможно, пытался заглушить в себе невольную симпатию к нему.

Важно здесь то, что удовольствие от игры заключается в ней самой – хотя и может быть усилено какими-нибудь бонусами или призами. Однако, игра, ведущаяся исключительно за приз – уже не игра, а работа, то есть нечто, делаемое исключительно за вознаграждение. Игра интересна сама по себе.

Остаётся уточнить, какого рода этот интерес. В общем, “выиграть” всегда означает одно – “добиться своего” (как правило, возобладав над волей противника). То есть выигрыш – это всегда акт самоутверждения.

Для того, чтобы понять, в чём же состоит удовольствие от самоутверждения, придётся углубиться в вопрос о том, каковы вообще бывают удовольствия. Ну, прежде всего, существует то, что называется словом “кайф” – то есть удовольствия, доставляемые органами чувств. Их часто называют “плотскими” или “грубыми”, что не всегда правильно: они совсем не обязательно связаны с жареными куриными крылышками, кружкой пива, женскими ласками, или чем-то в этом роде. Нет, среди такого рода радостей жизни попадаются и разного рода утонченности, в смысле гумилёвского “шестого чувства”, розовой зари под холодеющими небесами, королевства красоты, и прочего “царства чистой эстетики”. Тем не менее поэт был точен: даже шестое чувство – это всё-таки чувство, то есть явление из того же рода, что и обоняние, и осязание.

С другой стороны, существуют радости иного рода, а именно – удовольствия от совершения действий. Тут тоже есть разница: между грубой радостью ударить кулаком в чью-нибудь рожу, и до возвышенной и горькой радости исполненного долга, расстояние огромно. Тем не менее, это опять же “однородные явления”.

Выделение этих двух родов удовольствий связаны с фундаментальным различением восприятия и действия. Восприятием у нас заведуют, во-первых, специализированные “органы чувств” - глаза и уши, а, во-вторых, особая часть нашего сознания, устроенная наподобие глаз и ушей. То же самое можно сказать и о действии: за это у нас отвечают всякие части тела наподобие рук, ног и челюстей, а также и соответствующая часть сознания, устроенная аналогично.

Обычно мы не придаём значения этой разнице. Но, в принципе, эти две части сознания настолько отличаются друг от друга, что правомерно говорить о двух разных субъектах, составляющих “единого человека”. Назовём их “субъект восприятия” и “субъект действия”. [1]

то, что мы обычно называем своим “сознанием”, является результатом взаимодействия этих двух начал. Это взаимодействие конфликтно, поскольку интересы этих сил принципиально различны. Коротко говоря, субъект восприятия, как ему и положено, стремится к “приятным ощущениям” разного рода. Но граничным условием таковых является отсутствие “напряжения” - то есть ситуация, когда человек “отдаётся своим чувствам”. Субъект действия к удовольствиям равнодушен, поскольку органы восприятия для него чисто функциональны: это источники информации о внешнем мире, не более того. Он стремится к деятельности, к успеху, к победе – неважно, ценой каких неприятностей. С другой стороны, эти две силы не могут существовать друг без друга: наш мир таков, что в нём приходится действовать, но для действия необходимо восприятие и оценка. Но это и есть классическая игровая ситуация: полное единство конфликта и сотрудничества, когда две стороны никак не могут ни жить мирно (поскольку хорошее для одного является плохим для другого), ни мирно разойтись (поскольку друг без друга они не существуют). Следовательно, само сознание представляет собой своего рода “игру”, правда весьма своеобразную: игру в “единого идеального субъекта”… то есть в себя самого. Получается, что сознание – это игра в сознание.

Это звучит не очень-то уважительно по отношению к такой важной вещи, как сознание. Однако, если вдуматься, соответствующая нотка “неуважительности” связана с одним простым обстоятельством: нашей привычкой противопоставлять “игру” “настоящей жизни”, в которой всё делается не просто так, а зачем-то. Одно дело, дескать, фигня, за которую “денег не плотют”, а другое дело – всякие серьёзные вещи: жито посеять, корову подоить, картоху с огороду выкопать, заколотить какую денюжку, и ваще. Однако, если мы отвлечёмся от картохи и обратимся к тому, зачем эту самую картоху едят (“шоб с голоду не подохнуть”), то есть к ценности жизни как таковой, то мы с удивлением обнаружим, что она нам почему-то дорога ради самой себя. То есть это такое занятие, которым хочется заниматься даже в ситуации, когда тебе за это не платят, а, наоборот, тебе приходится за это платить.

Но вернёмся к сознанию. Сознание есть игра в сознание – причём сразу в двух смыслах. Во-первых, сознание “сознаёт” нечто, в общем, потому, что ему это нравится. Сознанию интересно быть именно сознанием, а не чем-то другим. Во-вторых, сознание есть игра именно в смысле “имитации” - правда, сознание “имитирует” не что-нибудь, а себя. Это значит, что способ поддержания аутентичности сознания не тот же, что, скажем, у камня, который потому камень, что он твёрдый. Напротив, сознание – это иллюзия, “воображаемый объект”. Правда, тот, кто воображает, и то, что воображается, здесь совпадают. Тем не менее, сознание поддерживает существование своих базовых структур тем же самым способом, что и существование любого своего представления, сколь угодно причудливого и фантастического.

Иллюзия сознания состоит прежде всего в том, что оно полагает себя чем-то “одним”, в то время как оно представляет собой суперпозицию сил. Это, конечно, не единственная его иллюзия, а только первая в длинном ряду. Однако, она именно что первична, поскольку обусловливает существование всех остальных иллюзий.

Интересны, однако, и эти последние – то есть порождения тех игр, в которые сознание играет само с собой (а потом и с другими сознаниями). Здесь есть много всяких вариантов, но один из самых распространённых (и, увы, наименее изученных) – это игра в так называемую “глупость”.

Одной из распространённейших ошибок, делаемых так называемыми “умными людьми”, является вера в существование “дураков”. Предполагается, что подавляющее большинство населения – это простецы, которые просто не способны к мышлению. Иной раз засилие дураков объясняют падением нравов, недостатком правильного образования, или зомбированием инопланетянами. Однако, самое распространённое мнение таково, что дураки являются дураками просто из-за примитивного устройства своей головы. Ошибкой здесь является именно представление о “примитивности” этого устройства. Скорее уж есть основания считать, что головы умников устроены проще, чем головы обывателей. Например, в некоторых ситуациях интеллектуалов поражают приступы сверхествественной наивности, в то время как “простецы” могут обнаруживать неожиданную сметку и здравый смысл.

Всё дело в том, что так называемый "простой человек" очень и очень непрост. Его сознание устроено не хуже, чем у любого записного Эйнштейна. Он может быть очень хитёр. Но хитрит он в основном сам с собой.

Если уж называть вещи своими именами, то 95% умственных усилий среднего человека уходит ни на что иное, как на самообман. Но, увы, это ему совершенно необходимо. В самом деле: каким образом можно без того, чтобы не заморочить себя вконец, прожить такую жизнь, какую "все живут" и при этом ухитриться в общем-то быть собою довольным? Каким образом можно убедить себя в том, что “всё нормально”, когда на самом деле это далеко не так? Как можно жить, не задумываясь о смысле этого занятия? Как раскинуть умом, не потревожив какую-нибудь опасную дурь, всегда спящую неподалёку? Между тем, это очень серьёзные вопросы, причём “решить” их – при имеющемся раскладе – невозможно. Их можно только обойти, точнее – обходить ежеминутно. Неудивительно, что такие хитрости истощают умишко – причём это истощающее запутывание ума здесь является одновременно и следствием, и целью игры.

Иногда, правда, для торможения мышления этого недостаточно, и приходится немножко мухлевать – например, занимаясь уже упомянутыми “удовольствиями”. Где-то как-то можно даже сказать, что любое "удовольствие" есть тот или иной род отвлечения от ума. Люди хотят отвлекаться, играться, поскольку мышление в чистом виде болезненно и невыносимо. Хотя и этого часто оказыватеся недостаточно, и приходится прибегать ко всякого рода внешним средствам. Бутылка водки, например - это просто орудие временного самоубийства, поскольку опьянение - это смерть без её недостатков (в том числе бессознательности и бесконечности). Правда, подобная грубая анестезия сознания требуется всё-таки не так часто, и большинство вполне обходится собственными силами.

Конечно, "интеллектуалам" в большинстве случаев тоже нечем гордиться. На самообман у них уходит примерно столько же силёнок, разве что игры с самим собой у них малешко другие. И, разумеется, есть разница в том, что кто-то себе все время проигрывает, а кто-то иногда способен у себя выиграть (сильно поднапрягшись или как- нибудь еще), но в конечном итоге это игра в одни ворота.

Настоящий природный дурак – это довольно редкое явление, связанное обычно с физиологической паталогией. Пресловутое же тупое стадо состоит из людей отнюдь не глупых, но придуривающихся – правда, зашедших в этом занятии настолько далеко, что они уже не способны его оставить даже под дулом пистолета. [2] Но при всём том придуривание – это именно что игра, причём игра весьма увлекательная.

Обычный механизм придуривания таков. Допустим, нам в голову приходит нечто неприятное – например, вопрос, ответ на который очевиден, но он нам почему-либо не нравится. В таком случае хитрое сознание придурка втихую переформулирует вопрос так, чтобы он стал неразрешим, или хотя бы непонятен, а ещё лучше – провоцировал бы самой своей формулировкой на какое-нибудь явно ложное решение. Далее вопрос торжественно обдумывается (иногда вслух), после чего хитрый умишко не менее торжественно признаёт своё поражение перед непостижимостью проблем, и завершает сие подобающим выводом: “не-а, пускай лошадь думает, у неё голова большая”. И замазывает это дело пивком.

Что касается интеллектуала, то он, как правило, действует похожим образом, но вместо вывода “ну дурак я, пусть лошадь думает” он сочиняет для себя (и других) нечто, внешне напоминающее “ответ”, после чего начинает отстаивать этот свой “ответ” с пеной у рта, нагромождая вокруг него всё новые и новые умственные конструкции, - чем больше, тем лучше.

Особенно подобное занятие популярно у нас. В качестве клинического примера возьмём что-нибудь из разряда “вечных вопросов русской интеллигенции”. Например – знаменитое “кто виноват”? Можно долго и с интересом наблюдать, как этот вопрос запутывался всё больше и больше. Ограничимся, однако, итогом. В настоящий момент официальной точкой зрения является следующая: “Мы сами” (виноваты во всех своих неприятностях, а также и в некоторых чужих). При этом содержание самой “вины” обычно конкретизируется следующим образом: а) мы не умеем “жить по-человечески”, и б) привыкли винить во всём других (а также, конечно, много ещё в чём, но главным образом всё-таки в этом).

Не будем сейчас гадать, насколько всерьёз относятся к данной интеллектуальной конструкции те, кто её озвучивает. Просто попытаемся проследить, как эта мысль думается, и какое влияние оказывает при этом на сознание. Итак, мы a) мучаемся, b) каким-то образом сами доставляя себе эти мучения (то ли терзаем себя собственными руками, то ли просто не умеем “сделать себе хорошо”), c) но почему-то не желаем или неспособны в этом себе признаться, а обвиняем в этом всяких “других”, время от времени ещё и набрасываясь на них с кулаками, то ли желая им отомстить, то ли просто завидуя их беспечальной жизни, d) что вызывает понятный гнев и негодование ни в чём не повинных окружающих, e) которые в отместку начинают нас тоже бить и колотить, и с полным на то правом, ибо мы перед ними оказываемся виноваты, f) и после учинённого нами дебоша нам остаётся только терпеть побои и ждать, пока обиженные нами посторонние люди устанут нас бить (ибо нехорошо бегать от “заслужонного наказания”), g) и потом ещё придётся разбираться со своей то ли косорукостью (то есть неспособностью “нормально выстроить себе жизнь”), то ли со странной привычкой делать себе больно. Правда, h) возможность подобного разбирательства сразу ставится под сомнение, поскольку “неумение жить” предполагает неумение решать свои проблемы, а преодоление такого неумения само по себе есть проблема, заведомо превышающая по сложности любую из частных проблем, которые нас так мучают. Значит, i) научить нас жить должен кто-то извне. Если же допустить, что мы истязаем себя сами, дело обстоит ещё хуже, потому что j) избавление от подобной привычки собственными силами вообще невозможно: кто-то должен держать нас за руки, чтобы мы себе чего-нибудь не сделали. Во всех случаях предполагается чужая добрая воля. Однако, тут же делается закономерный вывод, что k) ни у кого из окружающих нас (например, среди других народов) нет решительно никаких оснований относиться к нам по-доброму, поскольку мы уже успели всем изрядно надоесть – и своими постоянными вздорными обвинениями (а то и попытками наброситься с кулаками) (см. c), да и самым своим видом. Да и вообще, l) делать добро злому существу (а мы, по всему получается, злы) не только глупо, но и аморально – а вдруг оно частично оклемается и пойдёт крушить и мучить невинных? Отсюда m): лучше уж всем нам пойти и повеситься: это единственный логичный выход. n) - нежелание это сделать, в свою очередь, тоже может быть поставлено нам в вину – как, скажем, зажившейся старухе, тратящей на лекарства состояние, которое могло бы достаться внукам… Рассуждение идёт и далее, вплоть до неизбежных x, y, z, но, в общем, жуть и мрак, о котором просто не хочется думать. Нужное состояние достигнуто. Занавес.

При этом, разумеется, разные люди останавливаются на разных этапах этого замечательного рассуждения (например, некоторые, доходя до j), делают ход конём, и предполагают, что, если мы будем очень сильно мучаться, нас, может быть, пожалеют, и, наконец, научат жить. Для чего, разумеется, мучаться надо j’) публично, j’’) очень и очень сильно, и причём по-настоящему, без балды, а то j’’’) опять окажемся виноваты, на сей раз как симулянты и обманщики наших возможных благодетелей. С теоретиками очистительного страдания, разумеется, дискутируют те, кто дошёл до пункта l) и m), и требуют от нас добровольного ухода из жизни (хотя, учитывая размер нашей вины, мы заслуживаем какой-нибудь страшной казни). На что додумавшиеся до n) справедливо указывают, что ждать самоубийства от столь порочных существ значит проявить прекраснодушие, и нужна помощь извне… И так далее, и тому подобное.

Между тем весь этот кошмар есть типичное придуривание, этакое запутывание себя в собственных кишках. При этом нельзя сказать, что изначальное утверждение вообще ни на чём не основано. В самом деле, ощущение какой-то общей неустроенности и неприятности жизни в России действительно имеет место быть. Однако, вопрос о причинах этого так и не был поставлен правильно. Просто потому, что вопрос “кто виноват?” не может идти вперёд вопроса о том, в чём, собственно, состоит сама “вина”. Бессмысленно задаваться вопросом “почему нам плохо?” - точно так же, как бессмысленно интересоваться: “доктор, а чем это я болен”, отвечая на вопрос о симптомах “вот я себя плохо чувствую”. Пока пациент не скажет хотя бы “живот болит”, врач не сможет даже начать догадываться, в чём может быть дело.

А ведь вполне реальные пациенты очень часто именно так себя и ведут. От врачей “скорой” можно наслушаться рассказов про очередную бабусю, шептавшую синеющими губами – “охти, сынок, больная я, больная”, и так и отправившуюся в гроб из-за банального аппендицита, поскольку так и не смогла заставить себя сказать, что у неё болит живот (а не, скажем, голова кружится). Разумеется, бабку называли “дурой”. Но здесь-то и видно, что бабкина дурь на самом деле была клиническим случаем придуривания: болел-то именно живот. Однако придуривающееся сознание постаралось заиграть боль, отказавшись её локализовывать: “всё болит”.

Мы постоянно жалуемся на то, что нам “плохо”, но удивительно мало знаем о том, что же именно нам не нравится, а главное – почему. При этом обилие обличительных диатриб на тему свинцовых мерзостей русской жизни вовсе не проясняет главного: почему же мы ко всему этому не привыкли и не считаем всё это “нормальной жизнью”, а, напротив, так отчаянно злимся и негодуем.

То есть скрываем от себя простейший факт: причина наших бед ощущается нами как нечто внешнее.

А ситуация может оказаться очень интересной. В своё время С.Е. Кургинян где-то заметил по поводу уничтожения Западом Советского Союза: “Нас не победили, нас обыграли”. Это очень точное замечание, хотя и это ещё не вся правда. Нас даже не обыграли, а сформировали такими, чтобы мы всегда в конечном итоге проигрывали. Нам навязали (разными способами) такие модели поведения, которые дают возможность "поиграться", но в конечном итоге всегда дают проигрыш. Есть, конечно, классические примеры: например, давая нам красть их технологические секреты (что было для наших противников абсолютно безопасно: мы же не могли сделать ничего такого на продажу вовне страны, ибо с нами не торговали), они полностью отучили нас вести научные разработки и думать самим. Но более того: нам навязали такие критерии оценки и самооценки, чтобы мы всегда считали себя проигравшими. Нам сформировали совершенно невозможные критерии победы. Ещё один известный пример: как правило, если в каком-нибудь известном и талантливом русском человеке находится хоть капля еврейской, немецкой, какой-нибудь там осетинской, или даже эфиопской (как у Пушкина) крови, то именно эта самая капля торжественно объявляется причиной его таланта и известности (хотя, разумеется, если человечек – просто известный мерзавец, то тут же вспоминают о том, что “национальность не имеет значения”)... Понятно, что при подобном подходе выясняется, что сколько-нибудь талантливых русских людей просто не существует... И так далее, и тому подобное, и так во всём, везде и всегда. [3]

Разумеется, играть по таким правилам – значит заведомо проигрывать, и потом приходится долго и старательно делать из себя дурачков, чтобы скрыть от себя этот оскорбительно ясный факт.

Что можно сделать в ситуации, когда игра проиграна заранее? Ответ, опять же, очевиден: перестать играть, и увидеть, наконец, в " условном противнике" - противника безусловного, то есть не партнёра по игре, а врага. Dixi.

[1] За каковыми, разумеется, можно разглядеть великие тени шопенгауэовских “Воли” и “Представления”.