Люди делают гадости другим людям (и, не в последнюю очередь, самим себе) по самым разным причинам. Иногда причины эти бывают весьма причудливы, и представляют интерес для литераторов, кинорежиссёров, адвокатов и психоаналитиков (в страстных снах своих мечтающих о том, как они будут пользовать какого-нибудь редкостного зоонекропедофила, и какие книжки можно будет об этом написать), иногда – обыденны и не интересны даже присяжным (на “деньрожденья” нажрался палёной водки, разозлился, взял ломик, убил маму, бабушку, и тётю Олю, что пришла поздравить сына соседки и тортик принесла). Впрочем, в области обыденного тоже можно найти кое-что любопытное.

Одной из самых распространённых причин крупных и мелких грехов является банальное нетерпение, то есть неумение и нежелание чего-либо дожидаться. Нечто начинает делаться не потому, что это надо или хотя бы очень хочется, а только потому, что сейчас, в данную минуту, появилась возможность это сделать. В результате человек ест, когда не голоден (так сказать, набивает пузо впрок – хотя “впрок” это обычно не идёт), пьёт, когда угощают (ну чего ж на халяву-то не дерябнуть водочки-то?), высовывается, когда не следует (потом не заметят, а сейчас вроде повод), и вообще делает массу ненужных глупостей, причём даже не потому, что ему этого хочется – но и потому, что пытается предупредить свои желания, заранее набить пузо на случай возможной голодовки, чтобы “потом не хотелось”. Иногда подобное поведение даже выдаётся за за умение пользоваться случаем и ковать железо, пока горячо. Разумеется, дело обстоит как раз наоборот: суетливость и желание всё получить заранее обычно бывает прямым следствием вероятностного дальнонизма, отсутствия “чувства момента” - свойства, впрочем, довольно редкого и достаточно тонкого. Экклезиастовское “всему своё время”, столь часто цитируемое по поводу и без повода, обретает смысл только в том случае, если у восприемника этой мудрости хватает этого самого ощущения уместности того или иного действия в то или иное время.

У большинства нормальных людей это чувство есть. Но у большинства людей есть и многие другие чувства, которыми они не пользуются (например, моральное чувство). Неиспользование всех этих возможностей связано, как правило, не с их отсутствием, а с неправильным мировоззрением и неверными взглядами на жизнь – то есть с причинами чисто интеллектуального плана. В наши времена сердце начинает гнить не снизу (со стороны разбушевавшихся животных страстей), а сверху, от дурной головы. Так, нетерпение происходит от неверия: “живём лишь раз, потом ничего не будет, а миром правит случай, он всесилен”. При этом сам “случай” понимается как нечто одновременно и злокозненное, и крайне желанное: обычно, де, везёт дуракам и всяким гадам, и если уж что-то вдруг обломилось мне, то надо хватать, потому что больше ничего не будет. “Чувству момента” перестают доверять (как правило, толком и не научившись им пользоваться), а в результате оно атрофируется и пропадает.

Утратив чувство момента, человек попадает в замкнутый круг: ему ничего другого не остаётся, как только “забегать вперёд”, пытаясь наспех удовлетворить… нет, даже не “свои потребности”, пусть даже непомерно раздутые (это было бы ещё полбеды), а те потребности, которые, как он думает, у него скоро появятся (или когда-нибудь появятся, а чаще всего - “может быть, появятся когда-нибудь”). Это кажется очень умным и предусмотрительным. На самом деле это полнейшая глупость. Живот набит картошкой и залит дрянным пивом, вот уже и к горлу подступает изжога, но вдруг обламывается скушать устрицу. И не хочется, да жаль упускать случай, а то когда ещё потом придётся попробовать буржуйскую редкость. Естественно, насилу съеденная устрица никакого впечатления не производит. Зато человек на всю оставшуюся жизнь остаётся в святой уверенности, что устрицы он, де, ел, и что фигня полная эти самые устрицы. На самом деле он сам себя обманывает: вкуса устриц он как не знал, так и не знает, потому как скушал эту самую устрицу в неподходящий момент.

Впрочем, Бог с ней, с устрицей: по крайней мере, она не отягощает совесть. Однако, обычно дела обстоят хуже: люди, сожалеющие о том, что они чего-то не сделали и недополучили, тем самым отучаются сожалеть о сделанном и быть благодарными за полученное. Впрочем, эти вещи взаимосвязаны: часто бывает так, что напрасно совершенное порождает ощущение чего-то недополученного. Человек, всю жизнь бегавший за каждой подвернувшейся юбкой, к концу жизни сокрушается из-за того, что “Софию Ротару не пердолил”. Человек, скопивший непомерное состояние, как никто другой остро ощущает, что “всех денег не заработаешь”, и так далее. Кажется, что человек ненасытен, и ему “не хватает”. На самом деле, конечно, не хватает ему отнюдь не того, за чем он гоняется – но он уже приучил себя к тому, что неприятное ощущение “нехватки” всегда и во всех случаях связано только с одной сферой, а именно с той, к которой он приложил столько внимания. Всю жизнь едящий может когда-нибудь захотеть помидорчика – но не распознаёт это желание и съедает килограмм огурцов, с понятными последствиями для желудка.

Подобное поведение, весьма и весьма распространённое, сильно противоречит тому, что мы обычно думаем о себе и своих желаниях. Считается, что человек нечто делает или потому, что ему этого “хочется”, либо потому, что это зачем-то “надо”. Разумеется, подобная дихотомия сводится к дихотомии “внутреннего” и “внешнего”. “Хочется” идёт изнутри человека, “надо” – достаёт его извне, обычно по схеме “надо сделать то, что надо, чтобы получить то, что хочется”. Хотя в общем случае в “надо” входит очень многое – начиная от работы за вознаграждение и кончая исполнением какого-нибудь Высшего Долга. Зато “хочется” предполагается чем-то простым и понятным. Хочется, и всё тут.

Однако, как уже было сказано, люди весьма редко делают то, что им хочется. Можно было бы добавить – “хочется на самом деле”. Но само это выражение “на самом деле” к желаниям не очень-то и приложимо. Желание – это нечто такое, что никогда не существует в “чистом виде”.

Возьмём нечто простое – скажем, голод. Сам по себе голод – отнюдь не “желание поесть”, а просто неприятное чувство, от которого хочется как-нибудь избавиться. Не обязательно для этого садиться за обеденный стол: иногда можно, скажем, и покурить, чтобы на время заглушить бурчание в брюхе. А вот “желание поесть” – это уже нечто иное. Оно, в свою очередь, отнюдь не всегда предполагает голод. Например, достаточной причиной для того, чтобы “перехватить на ходу”, может быть беспокойство: “надо сейчас чего-нибудь быстренько съесть, а то потом времени не будет”.

Тут мы имеем шанс попасть в сложные словесные лабиринты: на эти темы понаписаны горы психологической литературы. Однако, вывод, который мы хотели сделать, достаточно ясен: в формировании того, что мы именуем “нашими желаниями”, принимает участие интеллект.

Он может рассматривать возникающие в нашей психике состояния как возможности для формирования “желаний”. И, соответственно, таким формированием заняться. А может и не рассматривать. Скажем больше: очень небольшая часть того, чего нам могло бы захотеться, доходит до нашего сознания в виде полноценного “хочу”.

Возьмём тот же самый пример: человек “перехватывает на ходу”, чтобы заглушить возможное в будущем неприятное чувство (“поесть не успею, останусь голодным”). Для этого, правда, нужно, чтобы он вообще вспомнил об этом факте. Но он может и не вспомнить, и пройти мимо ларька с хот-догами безо всякого интереса. Однако, если ему таки вступит в голову беспокойство на этот счёт, ему именно что захочется зажевать булочку с сосиской (и даже брюхо, мобилизовавшись, подаст сигнал “кушать пора”). Но в то же самое время он забывает о массе других вещей: например, о том, что ему хочется спать (хотя полчаса назад голова липла к подушке).

Есть, однако, и своего рода глобальные стратегии ума по отношению к желаниям вообще. Грубо говоря, бывает “воля к хотению” и отсутствие таковой. Соответственно, обычные состояния человека – это либо следование рутине, либо захваченность каким-либо “поветрием”. Рутина – это ситуация, когда не хочется ничего хотеть. То есть какие-то смутные душевные треволнения время от времени возникают, но интеллект не оценивает их как достойные стать желаниями. И не то чтобы их подавляет, а просто оставляет без внимания. “Так, чего-то надо бы, а вообще-то ничего не надо”.

С другой стороны, бывают моменты, когда ум, желая чего-нибудь хотеть (даже неважно чего), хватается за первую попавшуюся ерунду, превращая её в Желание С Большой Буквы (после чего вокруг него собирается всё остальное). Рутина прекращается, и жизнь становится “приключением”, “гонкой за результатом”, “служением Идее” (или Прекрасной Даме), на худой конец человек исполняется мечтаний о чём-нибудь таком этаком. Что из этого получается – рискованная сделка, бурный роман, путешествие автостопом от Москвы до Байкала, или приступ графомании, уже не суть важно.

Эти два состояния, разумеется, “крайности”. Однако и крайности бывают уместны. И высшей инстанцией над ними оказывается либо чувство момента, либо нечто такое, что его заменяет. Иногда это бывают какие-нибудь житейские соображения. “Вроде надо бы влюбиться”, и ум потихоньку отмечает и оформляет всякое душевное томление в “предчувствие любви”, и получается “уж замуж невтерпёж” (с понятными последствиями).

Культура - любая культура - учит не доверять своим желаниям (потому что мало ли чего в голову взбредёт), но их поверять и проверять. Это  можно делать по-разному. Европейская культура в таких случаях прибегает к помощи критического мышления. Результатом рациональной критики желаний является формирование так называемых потребностей, структура которых изоморфна “экономической структуре общества”.

Рациональная критика желаний – очень своеобразный процесс, который часто представляют себе неправильно. Прежде всего, он направлен отнюдь не на то, чтобы тупо “подавить” всякие там “эмоции” - или, наоборот, все оправдать и подписать к реализации. Речь идёт не о деструкции, а именно о критике, то есть о некоем “разбирательстве в предмете”. Это разбирательство сводится к применению к эмоциональной сфере законов логики, а точнее – к наложению “логического” на “эмоциональное”. Например, с точки зрения критического мышления, нельзя одновременно хотеть чего-то, и в то же время этого не хотеть, хотя в сфере чувств подобное встречается сплошь и рядом: и обыденное “и хочется и колется”, и возвышенное катуллово odi et amo – скорее норма жизни, нежели исключение из правил. Тем не менее, разум подобные желания отвергает, как “смутные” и “неправильные”, говоря своё обычное: “ты уж либо туда, либо туда”, и допускает к дальнейшему рассмотрению только то, что “туда” или “сюда”. Далее, ум отказывает в доверии чувствам, которые противоречат совокупности других чувств. Например, желание “всё бросить и уехать в к чёрту на рога” отвергается потому, что оно противоречит массе других желаний – скажем, “интересу к работе”, “ответственности за своё дело”, “любви к комфорту” и так далее (впрочем, человека, проводящий жизнь в странствиях, точно так же отвергает желание “где-нибудь осесть” - по тем же самым причинам). Разумеется, это отдельное желание, выбивающееся из колеи, может “охватить” человека с такой силой, что оно одно перебьёт всё остальное – но тут уж ум возьмётся за это “остальное” и начнёт разбираться с ним, и так далее.

Самое интересное, однако, не это. В процессе рациональной обработки не только убивается часть желаний (а вообще-то все – “осознанная потребность” отличается от сырого материала “хотений”, как песцовая шуба от живого песца), но и достраиваются недостающие (то есть “по логике вещей” долженствующие быть, но на самом деле отсутствующие) “хотения”, то есть их стимулирует, а то и симулирует. Эти симулятивные конструкции обычно проецируются в будущее, как ещё-не-оформившиеся желания. Мне этого пока не хочется, но, несомненно, захочется потом. Я этого не понимаю, но когда-нибудь пойму. Мне это не нравится, но потом я привыкну. Такого рода суждения играют в нашей деятельности куда бОльшую роль, чем мы думаем сами. Более того, очень часто они оказываются правильными. “Стерпится-слюбится”. И ведь сколько всего мы любим именно потому, что когда-то “стерпелось”.

Сама способность к выработке потребностей из желаний есть то “совершеннолетие разума”, к которому стремилось Просвещение. Одной из важнейших идей просвещенческой идеологии была идея, известная в России по варварскому разночинскому переложению как теория “разумного эгоизма”, точнее говоря – рационального оправдания желаний. Сам этот процесс “оправдания” предполагает какое-то “обвинение”, и, соответственно, “суд разума”, плавно переходящий в “обработку” или “выделку” материи желаний в “потребности”. Конечно, процесс наложения законов рассудка на сферу чувств никогда не проходит гладко. За пределами “потребностей” оказывается немалое количество “не подошедших” чувств и эмоций. Они, конечно, осознаются, но статус у них совершенно иной, нежели у “осознанных потребностей”. Это “капризы”, “настроения”, всякие ненужные мысли, в общем, нечто нелегитимное, о чём и говорить-то не стоит. Время от времени груз нелигитимного становится слишком велик. В таком случае происходит “кризис”, разрешающийся в “переоценку ценностей”. Но, опять же, это бывает “в положенное время” (цивилизованные люди хорошо знают, что есть, скажем, “пубертат”, или там “кризис сорока лет” – в общем, специально отведённое время для того, чтобы что-то такое пересмотреть и на что-нибудь “посмотреть по-новому”).

Это, однако, ещё не конец. Сами “потребности” поддаются дальнейшей критике [1], так сказать, вторичной рационализации. То, что получается в результате, заслуживает гордого названия “интересов”. Интерес – это идея потребности, абстрактный императив. Структура интересов, собственно, и образует (европейскую) личность.

А также и европейское государство. Новоевропейское национальное государство понимается как “субъект национальных интересов”. Именно их совокупность и составляет “душу государства”, а отнюдь не “национальная культура”, “религия”, или что-нибудь иное.

Соответственно: можно ли говорить о “национальных интересах”, не определившись с национальными потребностями – например, в России? Можно. Для этого достаточно заимствовать саму идею “национального интереса” извне (как картошку и чёрный кофий). Более того, по аналогии с национальными интересами других стран можно представить себе и то, какими бы они могли быть в нашем случае.

Правда, проверить правильность этих догадок не представляется возможным. Dixi.

[1] Гегель назвал бы эту вторичную критику уже не “рассудочной”, а “разумной”. Она проводится не как наложение логики и здравого смысла на сферу желаний, а как наложение разума на сферу потребностей, образовавшихся ранее.