КОНСТАНТИН КРЫЛОВ

КАК
Я
УЖЕ
СКАЗАЛ

ОБ
ИМПЕРИИ

ТРОФЕИ

Москва, 27 Сентября 1999 г.

БОльшая часть рассуждений на “имперскую тему” наше время и в нашей стране имеет чисто пропагандистский смысл. Это проявляется не только и не столько в непрерывном поношении России/СССР как “тюрьмы народов”, сколько в моментах менее заметных, но более значимых. Прежде всего, это полная неясность с тем, какое же именно миросозерцание предлагается взамен отвергаемого “имперского”. При этом последовательный национализм, как единственная серьёзная антитеза имперскому мышлению, является для большинства профессиональных борцов с “имперскими комплексами” чем-то строго запрещённым (разумеется, когда дело касается русских людей – “остальным можно”). Соответственно, и все ламентации по этому поводу не представляют даже академического интереса.

Небольшая статейка, ссылка на которую приведена выше, исключением, разумеется, не является: в принципе, это обычный русофобский гон. Моё внимание привлекли, скорее, некоторые использованные автором сравнения, позволяющие хотя бы зацепиться за тему и начать разматывать этот клубок свалявшейся шерсти…

Империя, равно как и национальное государство – это, прежде всего, организованные пространства, на которых отношения между людьми и “почвой” проблематизированы, то есть нуждаются в объяснении и оправдании. Когда естественная ситуация жительства людей на земле перестаёт быть естественной, то есть возникает вопрос о праве этих людей на то, чтобы править этой землёй и жить на этой земле, то возникает империализм и национализм, как два возможных решения этой проблемы.

Имперское мышление основано на системе телесных метафор, на понимании территории страны как corpus’а, протяжённого живого тела. Точно так же, националистическое мышление основано на аналогичном понимании “народа” как corpus’a, но другого, говорящего и мыслящего. В этом смысле дихотомия “империализм/национализм” является по сути своей картезианской, поскольку точно воспроизводит декартовское учение о двух субстанциях, “протяжённой” и “мыслящей”. При этом, заметим, каждая из них является именно субстанцией, поэтому ни империализм, ни национализм, строго говоря, неопровержимы.

Неверно было бы, однако, предполагать, что империализм непременно “материалистичен”, а национализм обязательно связан с идеализмом. Отнюдь. Империя – это прежде всего “идеальное” образование, в буквальном смысле слова. Империя – это пространство; но это именно что пространство, покорённое духом. Покорённое в буквальном смысле слова: сейчас мы как-то склонны забывать, что само слово “провинция”, provincia – это, буквально, “завоёванная”, точнее говоря “побеждённая”, территория. То есть пространство Империи состоит из трофеев. Сама Империя – это, если угодно, Победа, живое тело Ники.

Этот последний момент очень важен. Империю можно считать состоявшейся ровно в той мере, в которой “побеждённые народы” отказываются от понимания себя именно как побеждённых, предпочитая присоединиться к победителям. Римская история недаром началась с похищения сабинянок: это был прообраз будущих отношений между римлянами и провинциалами.

Для этого простой изначальный смысл имперской победы – как удачного расширения пределов Империи – должен быть оставлен (Гегель тут стал бы говорить о “снятии-оставлении”, das Aufheben).

Сами механизмы этой реинтеграции тоже заслуживают внимания. Это, например, единый общеимперский культ (религиозный или просто идеологический), добровольно-принудительное участие в котором уравнивает всех перед лицом идеала. Это обстановка добровольно-принудительной терпимости, равенство граждан перед имперским законом, и высокая социальная мобильность, дающая энергичным провинциалам шанс получить “не честь, но место” в имперской социальной пирамиде. Это хорошо проинтерпретированная история, где побеждённым если уж не уделяется место, то воздаётся честь – например, через эстетизацию их славного прошлого (наподобие “шотландского мифа”) [1]. Это радикальная переинтерпретация самого акта завоевания, позволяющая понимать его как общую победу над общим врагом, например, классовым или сословным, что даёт право называть оккупацию революцией; кстати, это далеко не всегда ложь (и, разумеется, отнюдь не новоизобретение большевиков: вспомним “несущие свободу” войска Наполеона). Это принятие фигуры совместного наследования, передачи эстафеты [2]. Это, наконец, геноцид; но геноцид, имеющий этический или религиозный смысл, геноцид как исполнение воли высшего начала, в чём бы его не усматривать его волю [3], а, следовательно, и не воспринимаемый в категориях геноцида, народо-уничтожения. Для империи все отложившиеся или бунтующие народы – это бунтовщики, изменники, еретики, но не враги или конкуренты, поскольку их никогда не воспринимают как полноценное "иное", как онтологически равного себе противника. Их уничтожение – это отсечение болящего члена, тягостное, но необходимое... но никак не победа над равным врагом (каковым для Империи может быть только другая Империя).

Разумеется, чистка возможна только как акт отмщения. Далеко не всегда это месть тем конкретным людям, от кого, собственно, очищается нация. Их может и не быть, или они могут не подвергаться репрессиям. Но это всегда месть имперской культуре, её универсалистской претензии, её реинтегративным формам, истолковываемым как “обман” (или, как сейчас выражаются – “покушение на идентичность”). Националистическая утопия – это, соответственно, утопия возвращения в “естественное состояние”, доимперское, депроблематизированное: “жизнь народа на своей родной земле”, где географические, демографические, языковые границы сливаются с границами государства, тем самым снимая саму проблему. “Мы тут живём, потому что мы тут жили всегда, потому что мы рождены на этой земле, а эта земля возделана и украшена нашими руками” (а также и удобрена – “тут могилы наших отцов и дедов”). Наше бытие не должно нуждаться в оправдании – вот мотив любой последовательной националистической идеи. “Мы желаем быть такими, какими мы есть”, говорят народы устами своих вождей. И имперская воля к “превосходящему бытию” понимается в этом случае исключительно как насилие над естеством.

При этом формы имперской культуры не выкидываются на свалку истории, а потихоньку присваиваются: "дураков нет". Но они подвергаются радикальному переосмыслению. Имперская система управления, культура, даже религия, перестают быть чем-то высшим, лишаются сакрального флёра, и становятся собственностью овладевшего ими народа. Но это уже не священные трофеи, а обыкновенная добыча.

В этом смысле вопрос о том, может ли возродиться в Россия “империя”, или быть ей “национальным государством”, не может быть решен подсчётами языков и народов, в разное время осевших на территории, считающейся ныне “российской”. Если же всё-таки обращаться к этим сведениям, то нынешний расклад таков, что имеются достаточные резоны и для того, и для другого пути.

Если же посмотреть глубже, то этот вопрос сейчас вообще неуместен. Потому что и то, и другое, является более чем серьёзным решением. Но такие решения сейчас в России принимать некому, поскольку для этого требуется нечто большее, нежели "политическая воля". У нас же  даже эта последняя в страшном дефиците. Каковое обстоятельство   временно снимает саму проблему с текущей повестки дня. Dixi.

 [1] В этом плане всего показательнее знаменитые римские неудачи: мокрые германские леса, и красная земля Иудея. В первом случае в покоряемом обществе просто отсутствовали механизмы реинтеграции: германцы могли воспринимать себя или как победителей, или как побеждённых. Во втором ситуация была обратной: Иудея, в отличие от окружающих её государств “народов земли”, сама была Империей, – маленькой, но настоящей.

[2] В этом смысл знаменитой формулы “Москва – Третий Рим”. Для тех, кому это было сказано, принципиально важна была именно законность наследования, право продолжать начатое другими дело, а не дух гордыни и соперничества (а то и злорадства), каковые предпочитают вычитывать в этом сейчас разного рода самостийные разоблачители “московства”.

[3] Американцы – это, в некотором смысле, новые иудеи, поскольку иммиграция понималась ими как новый Исход, как выход народа из Египта (Европы), причём завоевание Ханаана и истребление местных амалекитян и аммореев (ныне деликатно именуемых “коренным населением”) было всего лишь реализацией библейских метафор.

[4] О значении этого образа для христианской “духовной империи”, построенной подобно империи иудейской, см. Рим. 11, 17-21.

[5] Что зачастую подразумевает истолкование культурного через природное, как эпифеномен природного. Так, французы перед революцией очень любили порассуждать – “в духе Плиния и Страбона” – о том, как климаты и благорастворение воздухов влияет на национальный характер.