В последнее время наши   реформаторы, ещё недавно предпочитавшие представлять себя публике как “радикальных рыночников”, косяком подались в стихийные институционалисты. Само по себе это, наверное, неплохо. Ведь даже и та простая мысль, что “невидимая рука рынка”, оказывается, способна не только возвести дворцы, но и наломать дров (а щепки летят высоко-высоко), для российского среднеобразованного общества (запуганного до потери пульса Фридманом и Хайеком) может показаться откровением. А уж признание роли моральных императивов в экономической деятельности и вовсе можно принять за реабилитацию честности, добропорядочности, лояльности, и прочих Богом забытых ценностей, над которыми ещё недавно было принято если уж прямо не издеваться, то с лицемерной рожей относить их водворение в умы и сердца к послезавтрашним дням, когда все плохие и испорченные перемрут как мухи. Выяснилось, что “первоначальное накопление” обернулось конечным разорением, а все эти изыски типа “не укради” позарез нужны здесь и сейчас, а не когда-нибудь потом, когда “заработает рынок”.

Однако, радоваться на самом деле пока нечему. За разговорами об “императивах” выясняется, что изряднопорядочная публика имеет самые дикие представления о том, что такое этика. На то есть множество разных причин, первая и главная из которых та, что мораль изряднопорядочной публики сильно отличается от нормальной человеческой; более того, именно в этом отличии изряднопорядочные и видят свою моральность. Крайним случаем такой специальной морали можно считать разного рода “правозащитичество” - но мы, собственно, не об этом. Кроме всяких специальных сергейадамычей, в нашем отечестве имеется немалое количество не совсем уж дурных людей, которые, увы, просто не знают и не понимают “самой вещи”. Разумеется, я не имею в виду, что они способны залезть в карман чужого пальто, или пнуть ногой какого-нибудь жалкого старика: определённые нормы поведения, преподанные мамой с папой, они стараются блюсти. Да и милосердие иногда стучится в их сердца. Речь идёт именно об отсутствии понимания самой природы моральных ценностей.

За примерами далеко ходить не надо. Так, одной из критически важных тем для любой моральной системы является проблема выполнения взятых на себя обязательств. Собственно говоря, эта тема критически важна именно потому, что само требование “быть этичным” (то есть придерживаться некоторой конкретной системы этических норм) есть частный случай требования “делать то, что обещал”. Соответственно, вопросы о том, в каких случаях можно требовать выполнения своих обещаний, а в каких нельзя, являются крайне важными для конкретной этической системы. Всё остальное (включая всякие “заповеди”) оказывается если не производным, то, во всяком случае, зависимым от того, как решается этот вопрос, и решается ли он вообще.

Прежде всего, следует иметь в виду, что обязательство предполагает по меньшей мере две стороны: кто-то обязуется перед кем-то (вовремя выплатить долг, жениться, замолвить словечко перед начальством, не выболтать чужую тайну, и так далее). Жизнь показывает, что такого рода обязательства далеко не всегда хочется (или даже возможно) исполнять. Здесь-то и начинаются вопросы: в каких случаях обязательство нужно исполнять любой ценой, в каких с этим можно повременить или отложить, а в каких исполнение обязательств может быть даже и нежелательно. Структура ответов на эти вопросы характеризует этическую систему лучше, чем что бы то ни было другое.

Особенно интересным является вот какое обстоятельство. Мы отнюдь не одинаково относимся к разным людям, и это накладывает свой отпечаток на наши обязательства по отношению к ним. Мы подразделяем круг нашего общения на “родственников” и “знакомых”, на “друзей” и “врагов”, на “союзников” и “конкурентов”, и так далее. Все эти разделения, однако, делят нечто целое – а именно, то общество, в котором мы живём и которое признаём своим обществом. За его пределами, правда, тоже кто-то находится. Однако это уже другие сообщества, другие люди, само общение и понимание которых является чем-то проблематичным.

Впрочем, слово “другие” является эвфемизмом, и к тому же не слишком удачным. Антонимом к слову “своё” является всё-таки слово “чужое”, которым мы в дальнейшем и будем пользоваться – тем паче, в наше политкорректное время слово “Другой” стало, на наше несчастье, модным. Поэтому в дальнейшем мы будем его избегать - хотя бы для того, чтобы не плясать на этом поле.

Итак. В простейшем случае, сама эта проблема – чужие – для каких-то сообществ может и не стоять. Для того, чтобы понаблюдать за такими счастливцами, не нужно ехать в сельву: достаточно любой деревни, где не очень часто появляются “городские”. Местные жители живут так, как привыкли, не особенно рефлексируя по поводу того, как там обстоят дела у других. Это, правда, не всегда удаётся – но если “других” всё же приходится замечать, то они рассматриваются как нечто “неприличное”, на что не следует обращать внимание и с чем желательно не иметь дела вообще.

Если же всё-таки “дела иметь” по каким-то причинам приходится, возникает один очень неприятный вопрос: как относиться к этим самым “чужим”? Конкретнее – распространяются ли на них те нормы и правила, которые считаются обязательными для “своих”, и если да, то каким образом это возможно, а если нет – что их заменяет?

Традиционное “институционалистское” толкование этой проблемы обычно использует понятие “взаимного доверия”. Предполагается, что сообщества поддерживают внутри себя повышенный уровень доверия между людьми. “Свои” – это прежде всего те, кто доверяет друг другу, “чужие” – это те, кому изначально отказано в доверии. Соответственно, выполнение обязательств – хотя бы перед “своими” – это симптом или следствие атмосферы взаимного доверия, существующего в сообществе, и наоборот. В свою очередь, низкий уровень взаимного доверия обычно объясняется психологически: “плохими отношениями между людьми”. Люди, мол, не любят друг друга, плохо относятся к ближним, и так далее. Всё это сводится к констатации “люди злы” – по крайней мере те, для кого вопрос доверия оказался столь роковым. Если учесть, что все эти рассуждения обычно применяются к российскому обществу, весь пресловутый “институционализм” оказывается ещё одним, несколоко осовремененным вариантом ламентаций на тему безнадёжной испорченности русских.

Но этот вывод как раз и является следствием непонимания того, что такое мораль. Дело в том, что пресловутый “уровень взаимного доверия” является не причиной, а следствием выполнения договорённостей, что является этически мотивированным действием. Но этическая мотивация абсолютна, то есть не зависит от “атмосферы” и “климата” в сообществе. Человек поступает “правильно” потому, что он сам, лично, считает этот поступок правильным. Разумеется, на его критерии “правильного” и “неправильного” влияет “общественная атмосфера”, но это влияние далеко не механическое. Люди склонны подвергать критике существующие в обществе нравы, и далеко не всегда их принимают безо всяких возражений. Как правило, все существующие социальные практики нуждаются в каком-то оправдании – и это оправдание часто оказывается весьма нетривиальным.

В принципе, существует всего три логически допустимых варианта отношения к “чужим”.  Во-первых, можно встать на ту позицию, что к чужим следует относиться как к своим – по крайней мере, до какого-то предела. Вопрос о соблюдении обязательств здесь решается однозначно: обещания надо исполнять, а договора соблюдать, даже если обещания были даны врагам, а договор заключён с чёртом. Авестийская максима гласит: “Соблюдай договор, и заключённый с хорошими людьми (wehan, зороастрийцами), и с поклонниками дэвов”.

При этом авестийская этика вовсе не предполагает, что противоположная сторона – “чужие” - обязательно достойны доверия и не обманут. В рамках подобной системы взглядов вопрос о доверии к противоположной стороне вообще не стоит. О доверии следовало думать, давая обещание или заключая соглашение. Освободить от необходимости соблюдать данное слово могут только действия противоположной стороны (как правило, несоблюдение ею своих собственных обещаний, или нарушение достигнутых договорённостей). Но, в любом случае, держать слово необходимо не потому, что ты сильно доверяешь другой стороне, и уверен, что тебя не подведут. Это не имеет отношения к делу. Слово держат, поскольку это связано с самоуважением, а не с доверием к кому-то.

“Авестийским” системам противостоят системы с двойной моралью, когда отношение к “своим” и “чужим” резко различается. Как правило, нормы, обязательные внутри сообщества, не считаются таковыми вовне его. Чужак – это не свой, его можно (и даже нужно) обманывать, данные ему обещания ничего не стоят, и так далее. В пределе, сообщество может быть устроено так, что сама принадлежность к нему обусловливается возможностью требовать с других выполнения обязательств (например, возможностью отомстить за “кидалово”). Во всех остальных случаях рассуждают “по понятиям”: “слово, данное лоху, ничего не стоит”. Заметим, что и здесь “вопрос доверия” не стоит. Слово надо держать только потому, что в случае чего придётся “отвечать по полной”. Если это не так, обещание выполнять не нужно, и даже нежелательно – хотя бы по соображениям охраны собственного статуса. Тот, кто добровольно соблюдает слово, данное слабому (то есть неспособному “стребовать своё”, “разобраться”, отомстить), тем самым “лажается”, показывает себя лохом. Напротив, успешное (безнаказанное) “кидалово” скорее идёт на пользу репутации того, кто его совершил.

Разумеется, между универсалистской (“авестийской”) этикой и “понятиями” есть обширное промежуточное пространство, в котором располагаются разного рода гибридные варианты этик. Особенно любопытным явлением является псевдоуниверсализм, характерный, скажем, для современного Запада. В принципе, западные общества придерживаются двойной морали, но делают вид, что она одна и применяется ко всем без исключения.

Это стало возможным в силу привилегированного положения Запада в современном мире. Привилегированность эта заключается не только (и даже не столько) в богатстве, силе, и так далее (богатые и сильные государства или объединения государств существовали во все времена), сколько в том, что Запад сумел надёжно оградить себя от проблем, актуальных для остального мира – угрозы вторжения, нищеты, сепаратизма, и так далее. В этом отношении границы Запада, наконец, определились именно как границы беспроблемного существования: Запад окончательно определил себя как сообщество благополучных стран и народов, присвоивших себе моральное право осуждать все остальные страны и народы за их неблагополучие. Разумеется, это неблагополучие объясняется Западом моральными же причинами: незападные страны бедны и несчастны прежде всего потому, что они “неправильные”, “плохие”.

Эта новая доктрина западной идентичности была недавно опробована на России – в связи с событиями в Чечне. Западные политики прекрасно понимают, что проблемы наподобие чеченской в принципе не решаются иными способами, кроме тех, которые применяет Россия. Но их это не интересует. Сам факт существования в России подобной проблемы делает Россию виновной, “нечистой” страной. С другой стороны, страны Прибалтики были признаны частью Запада не только из “геополитических соображений”, но ещё и потому, что они сумели оформить решение ряда своих проблем (например, “русского вопроса”), оставаясь в рамках европейской благопристойности.

Вернёмся, однако, к теме выполнения договорённостей. Помимо указанных двух вариантов – “авестийской этики” и “понятий”, существует ещё и третий – ситуация, когда договорённости с “чужими” ценятся больше и исполняются надёжнее, нежели между “своими”. Подобного рода этика возникает в ситуациях, когда исходное сообщество – “свои” - расценивается входящими в него людьми крайне низко, а “чужие” вызывают страх или завистливое уважение. Надо сказать, что подобная практика далеко не всегда приводит к немедленному распаду исходного сообщества, поскольку его идентичность могут поддерживать другие обстоятельства – например, невозможность эффективно интегрироваться в другие сообщества.