Журнал культурного сообщества НЕПРИКОСНОВЕННЫЙ ЗАПАС, онлайновая версия.

КОНСТАНТИН КРЫЛОВ

КАК
Я
УЖЕ
СКАЗАЛ

О
ПЛЮРАЛИЗМЕ

По немногочисленным :) просьбам трудящихся я решил выложить здесь пробный выпуск журнала, выпущенный где-то месяц назад, под другим названием, и с несколько иной общей идеей.

Честно говоря, ничего особенно нового и ценного в этом тексте нет; однако, полноты картины для... пусть будет.

НЕПРИКОСНОВЕННЫЙ ЗАПАС

Москва, август, 1999

В июне 1998 года вышел 1 выпуск критико-эссеистического приложения к “НЛО” – тонкий иллюстрированный журнал, выходящий 6 раз в год. Первый номер предварялся, как водится, редакторской декларацией. Из коей мы узнали, что:

...Журнал ни в коем случае не претендует и на амбициозную роль новых идеологов, стряпающих для властей альтернативную национальную идею. Он мыслится как своего рода интеллектуальный дайджест, как форум разнообразных идей и мнений (за исключением, разумеется, расистских, фашистских и вообще всякого рода погромных воззрений; пусть их печатают более этически эмансипированные издания)...

Уже по первым словам можно сообразить, откуда ноги. Всё на месте – в том числе и обязательное “стряпать для властей”, и не менее обязательная гримаска на “национальную идею”, и всё прочее в том же духе. Понятно и ритуальное отмежевание от “фашистских” и “погромных” воззрений (каковые слова, вестимо, обозначают ровно всё, что по каким бы то ни было причинам не нравится “культурному сообществу”). Однако, в десятитысячный раз разоблачать наше злополучное  “культурное сообщество” – дело сугубо неинтересное. Поэтому наше внимание будет обращено на другое, а именно на

ПЛЮРАЛИЗМ И ТЕРПИМОСТЬ

Демократическая (точнее говоря, “демократская”) печать обожает подчеркивать свой плюрализм и терпимость к разнообразию мнений. Разумеется, столь же активно подчеркивается, что это разнообразие допускается только в определенных пределах, но эти пределы “естественны”, обозначены прежде всего общечеловеческим нравственным чувством: в самом деле, нельзя же допустить пропаганду некоторых вещей, которые “слишком ужасны”.

При ближайшем рассмотрении, конечно, видно, что все это чушь: границы дозволенного не имеют ничего общего с моралью и нравственность. Например, пропаганда педофилии или какого-нибудь затейливого труположества, в общем, дозволена (по крайней мере, для “продвинутых кругов”), апология свободного употребления наркотиков уже пресекается (или допускается только в качестве “крайней экстремы”), а антисемитизм является абсолютным табу. Во всяком случае, де Сад – это классический писатель, а Шафаревич (или Гумилев) – в лучшем случае опасные шарлатаны, которых необходимо “неустанно разоблачать”. Столь же верно и то, что даже “в пределах дозволенного” писания “культурной тусовки” до крайности монотонны и однообразны. Но все эти (вполне справедливые) наблюдения не объясняют одного факта: возможность “разномыслия”, разброс мнений и даже “плюрализм” таковых является признаваемой и декларируемой ценностью для этой публики, вовсе не будучи таковой для ее идейных и социальных антиподов (при том, что среди последних реального “разномыслия” не в пример больше).

На первый взгляд это кажется странным. Люди, имеющие целостную точку зрения на мир, обычно бывают нетерпимы именно к противоречиям, и допускают таковые только в вопросах частных и мелких – да и то “до выяснения обстоятельств”. Здесь же мы имеем дело с настоящим плюрализмом. Например, в среде российской интеллигенции прекрасно уживаются люди, восхваляющие нынешнюю интеллектуальную вседозволенность, когда можно говорить и писать все что угодно – и ностальгирующие по старым временам, когда хорошие книги были редкостью, существовал культ узких специалистов, а научная редактура добросовестно выверяла каждое слово в длинных академических комментариях.

Однако, целостная точка зрения может быть целиком ложной. С социологической точки зрения “ложное” – это “неприемлемое”, причем “общественно неприемлемое” (или, проще говоря, “за такое бьют”). Например, мировоззрение серийного убийцы “общественно неприемлемо”, и, в этом смысле, “ложно”, ибо он хочет от общества того, чего то не может и не должно ему отдавать – во всяком случае, добровольно. Он, правда, ее и не озвучивает, а просто кладет нож в карман и идет в подворотню – поджидать очередную жертву. Когда его поймают, у него есть шанс отбояриться, разве что прикинувшись психопатом.

Ложь может быть выражена как соединение несовместимых истин. Например, представим себе класс людей, которые хотят разложить и уничтожить все существующие в обществе классовые, сословные и имущественные различия, превратить людей в серую массу – чтобы на этом сером фоне остаться единственным и неповторимым “привелегированным классом”. Прямо признаться в этом – хотя бы самим себе, не говоря об обществе в целом – невозможно. Однако, претензия должна быть как-то выражена. Это можно сделать так: разделить сообщество, требующее для себя столь исключительного положения, на две части: последовательных эгалитаристов, настаивающих на всеобщем равенстве всех людей перед некими безличными инстанциями, и на не менее последовательных элитаристов, отстаивающих право каждого сообщества на уникальность и “свое место”. Суммарная позиция первых и вторых будет как раз такой, какой нужно, поскольку проповедь всеобщего равенства будет обращена как раз вовне сообщества, а элитарный снобизм окажется продуктом для “внутреннего потребления”. (Например, первые будут искать свою аудиторию среди читателей газет – а вторые предпочтут тусоваться в своем кругу, выпуская малотиражные журналы для самих себя и своих знакомых). Что касается людей посторонних, которые возьмутся уличать “культурное сообщество” в двоемыслии, то их претензии всегда можно отвергнуть на том основании, что речь идет всего лишь о частных мнениях отдельных людей, “и не надо делать из этого трагедии – каждый имеет право на своё мнение”. “Ну да, Велеслав Шмулер в своей статье написал, что быдло нельзя пускать в музеи… но это же Шмулер, он же экстремист, культурпровокатор, мало ли что он пишет, это несерьёзно…” На самом деле, конечно, это “серьёзно”, поскольку “официальное мнение” интеллигенции оформляется исключительно в виде суммы частных мнений – весь вопрос в том, каким способом их суммировать.

Другой пример, посвежее. Те же самые люди, которые с пеной у рта рассуждают о бесконечной ценности каждой человеческой жизни, о нерушимых правах человека, и охотно подпевали за Окуджавой грустные песенки про “зазря убитых юнкеров”, с восторгом приветствовали действия, приведшие к уничтожению нескольких тысяч (в большинстве своем ни к чему не причастных) людей в столице страны в 1993 году – и при этом не чувствовали и не чувствуют никакого неудобства, поскольку хорошо понимают, что в обоих случаях речь шла о разных вещах: “бесконечной ценностью” обладает только жизнь “своего”. (Кстати говоря, “супергуманное” по форме утверждение “человеческая жизнь бесценна” в такой интерпретации приобретает совсем иное звучание: до сих пор любая политическая сила признавала, что жизнь ее сторонников имеет конечную цену, то есть оставляла противникам шанс откупиться. Интеллигенция первой выдвинула тезис о “бесконечной ценности”, то есть, читай о бесконечной цене жизни “своего” – то есть цене заведомо невыплачиваемой. В переводе на человеческий язык утверждение “человеческая жизнь бесценна” означает: “мы никогда не простим вам гибели хотя бы одного “нашего”, и будем мстить за это всегда, чего бы вы не предложили взамен; вопрос никогда не будет закрыт, пока мы не накажем вас всех; все наши обещания в этих вопросах ничего не стоят”.) Надо сказать, подобный подход оказался эффективным. Все свежие и несвежие трупы, зачисленные по разряду “своих” (иногда задним числом – типа “невинноумученного-джордано-бруно”, казненного на самом деле за чернокнижие и злостную ересь, а отнюдь не за гелиоцентрические учения), предъявляются к оплате буквально столетиями, причем никакие уступки и контрибуции не помогают: прекратить вендетту невозможно никакими способами. При этом долгая память сочетается у “культурного сословия” с крайней бессовестностью: своих преступлений эти люди не признают никогда и ни при каких обстоятельствах. Например, учение о безответственности подстрекателя (оформляемое как требование “беспредельной свободы слова”) автоматически снимает с “культурного сообщества” всякую ответственность за их излюбленную методику расправы с неугодными. При этом, разумеется, никакой реальной “свободы слова” эти люди никогда не признавали и не признают: попробуйте, например, “свободно” сказать хоть что-нибудь неодобрительное о тех же евреях, или иных креатурах “сообщества”, чтобы убедиться в этом.)

Подобное “двоемыслие” является отнюдь не чистым лицемерием, а, скорее, следствием того же самого разделения ролей. “Я считаю, что без этого можно и нужно было обойтись”, – рассуждает какой-нибудь изряднопорядочный господин, убежденный и яростный противник всяческого насилия, про тот же девяноста третий – “но я понимаю своих друзей, которые вышли по призыву Гайдара, которые готовились к последнему бою с красно-коричневой сволочью… и я не могу не разделить их радость.” Здесь чужая (или якобы чужая) точка зрения играет роль моральной санкции.

С другой стороны, интеллектуальное право на “плюрализм” – по типу “я так не думаю, но понимаю тех, кто так думает” – ревниво охраняется “чистой публикой” в качестве интеллектуальной практики, дозволенной только для своих. Например, человек, сказавший “я не антисемит, но я понимаю антисемитов”, однозначно воспринимается как антисемит, да еще и трусливый. Тут уж никакие отсылки к “мнению другого” не проходят. Однако, и эта фактическая монополия на плюрализм оформляется тоже “плюралистически”: с одной стороны, проповедуется Широчайшая Терпимость, а с другой – постоянно подчеркивается, что существуют Вещи, Которые Терпеть Нельзя (и список оных довольно-таки велик).

И, разумеется, в чистом виде обе эти точки зрения озвучивают разные люди, – чтобы дать возможность основной массе “своих” говорить и делать то, что требуют задачи момента.  Dixi.