Религиовед
Борис Фаликов выступил на "Хартии" с критикой нового
интеллектуального журнала "Отечественные Записки",
тематический номер которого посвящен обсуждению церковно-государственных
отношениий. Впрочем читателю судить, можно ли назвать критикой выписывание
бранных слов: "маргиналы", "донос" и даже заставляющее
вспомнить Фиму Собак богатое слово "цезарепапизм". Даже приправленная
цитатой из апостола Павла подобная рецензия все равно остается мало съедобным
блюдом.
Проще всего было бы списать нервность тона на понятную ревность — публикация в
"ОЗ" нарушила длившуюся почти десятилетие монополию узкого круга
экспертов, состоявшего из церковных бюрократов и внеконфессиональных
"независимых религиоведов", на высказывания по вопросу религиозной
политики. В новом журнале свои аналитические оценки дают философы,
этнопсихологи, социологи, историки, принадлежащие и к атеистам, и к агностикам,
и к разным группам православных. Казалось бы, следует радоваться буйному
цветению свободной совести и многогранного человеческого ума, но рецензент
усмотрел в выходе нового издания коварный заговор помянутых уже
"цезарепапистов", направив свой обличительный пафос против одной
единственной статьи, принадлежащей автору этих строк, и отнюдь не
выражающей ни позиции редакции, ни мнения большинства авторов.
По мысли рецензента, я предлагаю государству "не только защищать нас от
бандитов, экстремистов и прочей нечисти, но еще и спасать наши души",
причем чуть ли не с наганом у виска. Вообще-то текст был о другом, он
представляет собой попытку перевода для светского читателя тех терминов и
смыслов, которые содержатся в традиционной церковной доктрине об отношении к
государству. Поскольку понятия "удерживающего", "симфонии"
и т.д. входят составной частью в святоотеческое вероучение, обязательное для православных
к принятию и исполнению, то и властям, и простым гражданам неплохо было бы
знать, как именно должна была бы смотреть на свои отношения с государством РПЦ,
будь она вполне последовательна в собственном же вероучении.
При этом я добавлял, что государство, если оно хочет принципиальных отношений с
Церковью, а не "опасных связей" в духе казенного Православия, должно
учитывать логику традиционной церковной доктрины и, мало того, на нее
ориентироваться. Для того чтобы усмотреть здесь покушение на религиозную свободу,
нужно понимать слово "свобода" весьма специфически, ведь если для
одних свобода состоит в том, чтобы предоставить каждому право открыть лавочку и
торговать в ней на радость людям бубликами с пылу с жару, то находятся и такие,
кто считает свободой право открыть булочную под громким именем
"Филипповъ" и продавать в ней все что угодно — начиная от дамских
романов и кончая крысиным ядом, но только не бублики.
Беда церковно-государственных отношений в России в последние десятилетия, если
не столетия, состоит в прикладном, инструментальном отношении государства к
Церкви. Церковь все время была нужна для "чего-то": то для
"введения единомыслия", то для успокоения бунтующих крестьян, то для
просоветской "миротворческой деятельности". Каждый раз при этом во
имя очередных "государственных интересов" ломалось об колено самое
главное — православное церковное учение, без исповедания которого, как считает
сама Церковь, спастись человеку невозможно. Власть навязывала Церкви ситуацию,
в которой Церковь, выполняя ту или иную роль в государственном механизме, при
этом переставала соответствовать смыслу собственной деятельности. Чтобы не
тревожить наших ран, обратимся к "зарубежному опыту".
В 1923 году в Греции очередная революционная хунта вынудила Синод Элладской
Церкви изменить церковный календарь (являющийся важной частью литургической
традиции Православия), перейдя с юлианского стиля на григорианский. Огромное
число верующих не приняло соглашательства иерархов, и возникло
"старостильное" истинно-православное движение, долгое время
подвергавшееся жестоким и циничным правительственным репрессиям - вплоть до
убийств священников и верующих. В греческой церкви оформился раскол, каждая из
сторон которого признает другую "безблагодатной", а ее последователей
лишенными надежды на соединение с Богом.
Хунта как пришла, так и ушла, а чудовищные последствия "инструментальной
политики" остались.
Сегодняшняя "официальная церковь", концепцию государственных
отношений с которой нам предлагается поспешно принять, - это не "Церковь
сама-по-себе", это плод циничной "инструментальной" политики
коммунистической диктатуры, которая, понятное дело, менее всего была
заинтересована в Православии, а более всего в крепкой организации, работающей
"на благо советской родины". Поэтому для официального Православия
характерны весьма и весьма значительные диспропорции, созданные
целенаправленным воздействием советской власти и наложившиеся на весьма
неоднозначное наследие послепетровского "синодального периода".
Людей, обращающихся к Церкви, интересует Православие. Официальных иерархов
Православие интересует довольно мало, и они готовы здесь довольствоваться
половинчатыми суррогатами, созданными в ХХ веке так называемым
"либеральным богословием". Другими словами и возвращаясь к нашей
метафоре, булочная продает совсем не тот товар, ради которого в нее заходят
покупатели, и не тот, который выставлен на витрине. С точки зрения
последовательной ортодоксии (единственно приличествующей Православной Церкви),
современное учение РПЦ не выдерживает критики. В этом был смысл другой
моей статьи, посвященной "Основам социальной концепции" РПЦ,
той самой статьи, которую рецензент назвал "доносом".
Сегодня существует несколько возможных вариантов построения религиозной
политики Российского государства. Самый простой — это продолжение
"инструментального" использования Церкви в тех или иных прикладных
государственных интересах, окончательное оформление союза "казенного
Православия" и умственно коррумпированной "властной вертикали".
Ни я, ни Борис Фаликов, ни любой уважающий свободу человек с такой перспективой
скорее всего не согласится. Навязывание обществу суррогатного казенного
Православия приведет только к одному - расцвету "нового атеизма",
православного "диссидентства", короче, окончательному размыванию той
мнимой "моноконфессиональности", на которую сейчас так уповают
чиновники.
Второй вариант — оставить все как есть, то есть пытаться сохранять формальную
"внеконфессиональность" государства и видимость
"равноправия" всех конфессий, при явном "конкурентом
преимуществе" со стороны РПЦ, причем преимуществе нечестном, основанном на
многолетней сознательной поддержке государством той стороны русского
Православия, которая была наиболее далека от собственно православной
религиозности. Борис Фаликов защищает, видимо, этот вариант, предполагающий
совершенно формалистическое понимание религиозной свободы.
Третий возможный сценарий предполагает обеспечение государством действительной
религиозной свободы. Государство должно не откупаться от Церкви всевозможными
имущественными "реституциями", а содействовать единственной
действительно важной для всех православных реституции аутентичной церковной
доктрины, того, собственно, что и называется Православием не в культурном, а в
религиозном смысле. Разумеется, активное исправление последствий содеянного
предшественниками - это не то же самое, что ленивое
"невмешательство", и требует оно куда более взвешенного подхода и
величайшего политического такта, но если уж говорить об отношениях Церкви и
государства всерьез (плохих, хороших или нейтральных), то начать следовало бы с
того, чтобы реанимировать Церковь, сведенную в прежнюю эпоху к чисто
инструментальным функциям.
В противном случае ни сердечного конкордата, ни дипломатичного развода
Российского государства и Русской Православной Церкви попросту не состоится, за
отсутствием одной из сторон.