“Но является ли действительно “народным” все то,
что люди обычно обозначают как “народ”? ”

П. Бурдье.

Вы думаете, я буду говорить здесь о так называемой “народной культуре”, ужасаясь ее несостоятельности, прозрачно намекая на все, что связано с одиозными представлениями о политической безответственности “низов”, об их этической косности или эстетической неразборчивости, короче говоря, с представлениями обо всем, что, в действительности, составляет самую суть обездоленности обездоленных?

Ничего подобного, ибо обе формы рассуждения о народе ложны и лживы, ибо каждая из данных форм представляет собой определенную разновидность популизма.

Первая из них, – безусловно, “негативный” популизм, “популизм от противного”, когда популярными становятся стратегии поведения, предполагающие создание и пестование образа человека-который-сам-себя-сделал. Все существование этого человека должно сводиться к дотошной имитации того, как живут представители верхних слоев общества – не важно аристократии или буржуазии; ценой такой имитации выступает явный и безоговорочный разрыв с собственным прошлым: как социальным, так, нередко, и национальным. Иными словами: в социальном плане подобный разрыв означает стремление к сопоставлению и противопоставлению “народного” и “вульгарного”. Этот разрыв способен принести все материальные и символические прибыли, обеспечиваемые самим фактом популярности желания преодолеть вульгарность во всем, что касается поведения – в мельчайших жестах, в произношении, в манере носить одежду, в способе ведения разговора, в выборе круга общения, в характере поддержания отношений etc, etc.; в национальном плане тот же самый разрыв может служить свидетельством осуществления ставки на силу, – если она ассоциируется с собственным государством, то возникает тяготение ко всяческим разновидностям империализма – от “националистического” до “универсалистского”, если же собственное государство видится олицетворением слабости, то неизбежно тяготение к тому, чтобы любой ценой догнать сильных и во всем стать такими же как они.

Вторая форма, – конечно же, “позитивный” популизм выражается в образе человека- который-во-всем-остается-верен-себе; это “популизм как таковой”, популизм par excellance. Любой человек, чтобы соответствовать такому образу, в своих поведенческих стратегиях обязан цепляться за малозаметнейшие черты “сложившегося” и “устоявшегося”, видя в нем средоточие “народной самобытности”. Сохранение последней то же, разумеется, не совершается без каких бы то ни было затрат: как ни парадоксально, оно также подразумевает разрыв с национальным и социальным прошлым (правда, скорее, тайный и, скорее, с многочисленными оговорками). С точки зрения национальных отношений, как и в случае с “негативным популизмом”, этот разрыв сопряжен со ставкой на силу, однако, здесь мы сталкиваемся с иным ее видением. Если для человека-который-делает-себя-сам, сила неизменно экстериориорна – либо направлена вовне, либо же извне исходит, – то для человека-который-остается-верен-себе, она, скорее, интериориорна – либо исходит изнутри, либо направлена вовнутрь. Всем разновидностям местечковости отдается предпочтение перед имперским экспансионизмом. Суверенность личного определяет суверенность государственного, а не наоборот, – как это было в предыдущем случае. С точки зрения социальных отношений “народное” и “вульгарное” слиты друг с другом до состояния полной неразличимости. Соответственно, и проблема избавления от вульгарности оказывается малосущественной, до такой степени, что вульгарность в поведении может сделаться популярной чертой отличия.

В конечном счете, дело заключается в том, чтобы, с одной стороны, понять, насколько относительны критерии отличия “вульгарного” от “невульгарного”, “народного” от “ненародного”, а, с другой стороны, увидеть, в чем кроется причина такой относительности. Иными словами, во избежание соблазнов популизма, необходимо исследовать, что делает народ народом, а вульгарность вульгарностью.

Парадокс второй: Преодоление вульгарности иногда выглядит более вульгарно, чем сама преодолеваемая вульгарность.

Что же следует из этих парадоксов? Другие парадоксы.

Во-первых: народ как некая социальная общность начинает существовать тогда, когда кто-то считает его существующим, – пусть даже желая чтобы он исчез, и остается таковым до тех пор, пока присутствует этот “кто-то”.

Во-вторых: вульгарность как социальный артефакт неистребима лишь постольку, поскольку кто-то пытается ее преодолеть и изничтожить, то есть поскольку опять-таки наличествует некий “кто-то”, который верит в существование вульгарности и боится показаться вульгарным.

Проливая свет на относительность различий между “народным” и “ненародным”, “вульгарным” и “невульгарным” и, главное, раскрывая причину этой относительности, теперь остается выяснить, кем является этот самый “кто-то”.

Совершенно очевидно, что, анонимность того “некто”, о котором здесь идет речь, служит причиной относительности границ между “вульгарным” и “невульгарным”, “народным” и “ненародным”, а сам “некто” выступает олицетворением произвола при их установлении. Подобная анонимность свойственна только одной фигуре – фигуре власти. Именно к анонимности прибегают все, кто облечен властью, всегда связанное с действием от имени какой-либо социальной общности и с производством социальных артефактов. Иными словами, относительность критериев всего “народного” и “вульгарного” служит признаком того, что установление подобных критериев неизменно представляет собой ставку в политическом противостоянии, то есть изначально сопряжено с политикой. Более того, чем последовательней заведомо относительные критерии определения “вульгарного” и “народного” выдаются за абсолютные, тем устойчивей и непоколебимей иерархия господства.

– Потому что именно вкус и происхождение являются самыми важными для них проблемами, точнее, именно со вкусом и с происхождением у них главные трудности, – снова отвечу я.

АНДРЕЙ АШКЕРОВ

Я
НЕ
ХОТЕЛ
ГОВОРИТЬ,

NO...

О двух видах популизма