Текст:Андрей Ашкеров:Татьяна Толстая как зеркало русской интеллигенции
АНДРЕЙ
АШКЕРОВ | ||
|
| ||
ТАТЬЯНА
ТОЛСТАЯ |
ОПЫТЫ ПО
ЛИТЕРАТУРНОЙ КОНСПИРОЛОГИИ, С ПРОЛОГОМ
И ЭПИЛОГОМ
|
| Пролог: анатомия события
|
2001 год был отмечен невиданным успехом четырех книг Татьяны Толстой, которая не просто вновь напомнила о себе, но и неожиданно для многих пополнила число представителей "актуальной литературы". Тираж этих книг в совокупности составил около 200 тысяч экземпляров. Это значит, что произведения писательницы не только попали в натруженные руки нашей творческой интеллигенции, но и стали достоянием широких народных масс — от домохозяек до политтехнологов.
По свидетельству журнала "Афиша", сама Толстая со свойственной ей бесхитростностью так не смогла разгадать причину свалившегося ей на голову успеха и в ответ на заданный ей прямой вопрос лишь застенчиво потупилась и заулыбалась. Нам ничего не остается, как в меру своих скромных сил попытаться понять, что же все-таки произошло. Заранее предупреждаем: собственно литературная сторона дела нас в данном случае будет интересовать далеко не в самую первую очередь.
Две или три вещи, которые она знает
о потерянном поколении |
В статье о Довлатове из сборника "День" Толстая пишет — как-то мельком и совсем без души — о новом потерянном поколении. О двадцатилетних. О которых и сказать больше нечего, кроме того, что они неприкаянны и безвольны. Да и не "потерянные" они — это слишком громко — так, какие-то недоделанные, никакие. Молодо-зелено? Нет, скорее обречено. Что с ними пропало?! Непонятно. Кто они?!! Да, так. Ни то, ни се. (Про себя: "Ни в п…, ни в красную армию"). И потому не пригреты властью — не старой (у, ненавистные большевики!, коммуняки-суки!), ни новой (даже странно — она-то, кормилица, всех должна греть и привечать).
Жалко их, с другой стороны. "Жалко не того, что было, а того, что не сбылось". И не сбудется. Ах (недолгий вздох, мгновенное колыхание тяжелой груди). Ну и ладно (покой и умиротворение во всем теле — и об этих сказала, отдала дань гуманизму). Сами должны понимать — каждый за себя, сам себя не …- никто не… (про себя: подставь нужное, подоброжелательнее подскажи как правильно и тут же смени тему).
Как ни говорите, а приятно все-таки стать объектом искреннего человеческого участия: верить, что о тебе кто-то помнит, и не обмануться в своих ожиданиях. Так и тянет приложиться к ручке благодетельницы.
| 2001 год, Второе пришествие
|
Учитесь бороться за место под солнцем. Капитализм — это вечная молодость мира и тут не стоит жалеть деньги на косметическое омоложение. На подтяжку и пиар с промоушеном. В общем, на то, чтобы доказать свою актуальность (даже если твои слова сливаются с дурно пахнущим ропотом интеллигентских кухонь брежневских времен).
Осознав эту нехитрую дидактику Татьяна Толстая, примерила ее прежде всего на себя ("Кто же как ни я?" — далее по хорошо известному тексту).
Начавшая с публикации памятного "Золотого крыльца" в 1983, мелькнувшая перестроечном мареве с фантасмагорическими остротами о дедушке Ленине и сгинувшая затем на годы в американском университетском инобытии, Толстая в 2001 исполнила прекрасно понимаемую максиму: "Встроиться, добиться и вернуться!", никому специально не объявляя о своем "втором пришествии".
Исполнила не сразу — тому предшествовал особый подготовительный этап, — своего рода маркетинговое исследование: выясняла "кто-чего-стоит?, оценивала конъюнктуру. В еще одном эссе из сборника "День" Толстая рассказывает о русском писателе Андрее Макине, живущим во Франции, пишущим по-французски и за свой роман нежданно-негаданно получившим Гонкуровскую премию. Этот пример русского на французском рандеву явно не кажется Толстой соблазнительным — по всему видно, что сама она предпочла бы рандеву в России. Дело здесь не в каком-то особом патриотизме, — просто ТТ лучше знает местные ставки и условия: вкусы, точнее, предрассудки здешних "делателей королей", представителей бизнес- и полит- и прочего истеблешмента, ведающих организацией литературных фондов. "Почти уверена, — авторитетно заявляет ТТ, — что в России — если говорить о премиях — Макину не достался бы не тяжеловесный логовазовский "Триумф", ни надменный "Букер", ни суетливый "Антибукер", ни державные медальки госпремий…"
Плоды рыночного просвещения — из Толстой, по всему видать, вышел отменный литмаркетолог — не замедлили долго ждать: "второе пришествие" ТТ вскорости состоялось. (Не случайно кто-то сказал, что ей удалось изобрести новый тетраграмматон — да не один, а целых четыре: "Кысь", "Ночь", "День", "Двое").
Однако, в общем, не само по себе интересно случившееся "пришествие" Татьяны Толстой — интересно оно как одна из самых ярких культурных примет наступления капитализма в России. (Упаси вас боже подумать, что я имею в виду, будто Толстая пошла по стопам Александры Марининой, Полины Дашковой и Ко, — вестниц долгожданной либерализации литературного процесса. То были первые ласточки: наследницы кооперативного движения в литературе, основательницы скромного ЗАО "Дамский детектив". У Толстой с ними ничего общего. Толстая — это нечто совсем другое).
Так в чем же все-таки связь между Толстой и капитализмом в России? Какая-такая культурная примета происходящих перемен заключена в ее "втором пришествии"? — спросите вы.
Я незамедлительно отвечу: ТТ превратила интеллигентские комплексы в коммерческий литературные продукт, оказавшийся вполне конкурентоспособным на рынке. Так вполне закономерно завершился процесс прославления и узаконения рыночных отношений "мыслящей прослойкой" нашего общества.
| Императрица или олигарх?
|
Напрасно говорят, будто в Татьяне Толстой есть что-то царственное, что-то делающее ее похожей на монаршую особу, этакую — совсем по-сорокински — клонированную Екатерину: верховную помещицу литературных полей и огородов, лесов, садов и усадеб. ("Фелица!" — воскликнул один огламуренный толстовским гламурьем критик). Толстая, конечно, дама дородная и по-своему величественная, но на императрицу похоже не больше, нежели надменные фурцевообразные чиновницы среднего звена — эти доселе живущие по ленинским заветам добросовестные кухарки сов- и госслужбы. При всех стилистических отличиях (либеральное здравомыслие, знание литературы, безупречное чувство языка, вольная манера одеваться, пребывание в Принстоне и наличие грин-карты) та же безапелляционность, властность и догматичность. Помноженные на то, что сами обесценивают сверх всякой меры — на действительно присутствующий талант.
Но обо всем об этом позже, а пока определимся: кого все-таки напоминает Толстая, кто она такая? Ее образ далек от образа монарха, — она занимает достойнейшее, не доставшееся пока больше никому из женщин-литераторов, место в пантеоне нуворишей духа, этой новоиспеченной буржуазии чернильницы и пера, точнее, лаптопа и телеэкрана. По всему видно, что среди них она не какой-нибудь челночник-щелкопер или критик-оптовик, а настоящий олигарх.
Несколько слов о роли интеллигенции
в истории |
Карл Маркс сказал когда-то, что землевладелец принадлежит земле — она его наследует. Законодатель интеллектуальной моды принадлежит интеллигенции. И она тоже дает ему возможность стать своим наследником: восприемником духовных традиций, правомочным распорядителем главного достояния — монополии на право быть совестью нации.
Толстая как никто из женщин современной русской литературы годится на эту роль. С одной стороны, она слишком умна, чтобы хоть как-то симпатизировать сермяжным праведникам, толкующим про корни и духовность-соборность. С другой стороны, она чересчур брезглива, чтобы так уж откровенно показывать родство своих представлений с мировоззрением либеральных технократов, реформаторов начала 90-х. Средняя линия — ни вашим (привет, обожаемые почвенники-враги!), ни нашим (привет, нелюбимые западники-друзья!) — наконец найдена.
Интеллигенция в обществах Нового времени становится секуляризованной аристократией, социальной группой, которая в эпоху, когда статусные привилегии и ранжиры феодальных времен утратили свою священную неприкосновенность, продолжает настаивать на незыблемости своего статуса. На чем основана эта настойчивость? На том, что интеллигенция всегда путала две вещи: наличие возможности говорить о народе и утверждение необходимости говорить от имени народа. С одной стороны, обладание собственной совестью, с другой — перспектива стать совестью для кого-то еще.
Это, как вы понимаете, далеко не одно и то же, — хотя отпрыски писательской аристократии — "аристократия в удвоенном масштабе" — всегда предпочитали делать вид, будто не замечают этого различия, будто его попросту не существует.
Литературоцентризм российской культуры привел к тому, что писательство с давних пор стало отождествляться с исполнением нравственного долга, литератору было отведено царственное место в воздушных замках народного духа.
| Технология успеха
|
Отличие современных писателей от писателей прошлого не в том, что первые опровергли саму эту постановку вопроса или хотя бы подвергли ее сомнению: они перестали в нее верить, но все оставили по-прежнему. Толстая не является здесь исключением: ее скепсис — вечная гримаса всезнающей иронии — служит тому надежным подтверждением. Конечно, она не верит во всю эту чушь: народ, дух, воздушные замки — для нее не более чем литературные условности, достойные барского осмеяния, хозяйской ухмылки или "царственной" отповеди. ТТ прекрасно знает, что всех этих вещей попросту не существует: нет ни воздушных замков, нет ни духа, ни народа. И они не нуждаются больше в вере. Достаточно просто удобно угнездиться, занять царственное место Первого Литератора, которое эти фантомы красочно обрамляют и бережно хранят в неприкосновенности.
Это отношение к ним ныне и называется технологией. Технологией литературного успеха.
| Трудовая династия (часть I)
|
Все знают, кем являются два деда ТТ: Алексей Толстой и Михаил Лозинский, Предполагается, что от одного она унаследовала замечательный литературный стиль, а от другого… аполитичность (первый дедушка, как известно, положил свою дворянскую честь за дело пролетариата, получив в знак неизбывной признательности возможность быть дворянином в совмещанстве, второй же политики стремился не касаться и занимался переводами, снискав славу интеллектуала, педанта и книгочея).
Однако, мнение о подобном распределении наследства обоих дедушек является результатом лишь довольно поверхностного впечатления: стиль Толстой действительно неплох (хотя временами — даже, когда, как например в "Кыси", она пытается экспериментировать, — отдает модной ныне нарочитой старорежимностью), но аполитичность ТТ есть не более, чем… политическая позиция, позиция, издавна закрепившаяся за представителями "творческой" интеллигенции.
Нет более простого способа стать царственным "Всевидящим Оком" и обеспечить себе контроль за душами и сердцам, нежели объявить о собственной отстраненности от Власти, с который ты обязательно должен быть если и не "на ножах", то, во всяком случае, не в ладу. В сущности, это есть наилучше средство обрести власть — наилучшее, потому что позволяет утаивать, делать практически незаметным, сам факт ее обретения. Автономия и могущество твоей собственной власти строится на том, что ты противостоишь мифической Власти как таковой. Смысл, заключенный в этих словах, краеугольным камнем подпирает существование интеллигенции в России. Чем невидимей, неощутимей присутствие власти, тем прочней ее "устои" — не случайно вербовка в культурную элиты подчинена в нашей стране номенклатурному принципу: раз попав в обойму, ты вряд ли будешь когда-либо исключен из тесных рядов "мастеров культуры" (если, конечно, будешь играть по соответствующим правилам).
| Трудовая династия (часть II)
|
Все знают о покойных предках Татьяны Ильиничны, но мало кто знает о ее поныне здравствующих родственниках. А зря — это очень поучительная информация для того, чтобы понять, чем живут, чем дышат современные трудовые династии и кем нужно быть, чтобы быть причастным к возвышенному, так сказать, к сложным перипетиям духовной жизни. Бывший муж Толстой А. Тимофеевский, большой ценитель прекрасного, коллекционер всяческих красот и прелестей (почти что Оскар Уайльд) является главным редактором общественно-политического портала "Хартия". Бескорыстно веря, что и один в поле воин, Тимофеевский сражается за дело гражданского общества в отсталой и дикой стране, где об этом гражданском обществе отродясь и слыхом не слыхивали, и видом не видывали. Невестка Толстой — могущественнейшая Марина Литвинович — легендарная личность, о которой (как обо всех легендарных личностях) известно очень мало, в сущности, только то, что она женское воплощение Глеба Павловского, вселяющегося в нее как маг Сноций в простого смертного. Наконец, сын Толстой — славнейший дизайнер Артемий Лебедев, вложивший всю душу, весь свой талант, в, не побоюсь сказать, бесценные антилужковопримаковские предвыборные плакаты, которые вызвали у этих почтенных господ икоту такой силы, что они не могут унять ее и по сей день.
Так-то вот…
Эстетика и борьба или
О музах и ангелах |
Советскую власть ТТ ненавидит, с нынешний — в лучшем случае вяло пикируется.
При этом не трудно заметить, что именно с советской властью, Толстую связывают прочные генетические узы, узы борьбы.
Это борьба со всем, что подвернется под руку: с гипсовыми ленинскими бюстами, с казарменной уравниловкой, с ненавистной до судороги в скулах обыденностью, с лицемерным воодушевлением коллективизма, с казенностью пространств и помещений, с картонно-речовочными "торжествами" и прочими, прочими мерзостями, ставшими символами "Совка". Вся эта борьбы въелась в плоть и кровь ТТ, сделалась неотделимой от ее собственного Я.
ТТ не поняла, что возведя не только описание этой борьбы, но и само ее совершение в ранг искусства, она отвергла саму возможность иной эстетики. В рамках этой иной эстетики ненавистные "совковые символы" ее детства кажутся чем угодно, но не воплощением отвратительного. Для одних все эти праздники и здания, демонстрации и бюсты, привычные порядки и размеренные ритуалы, все, из чего складывалось это не Бог весть какое хлебосольное советское "равенство", служило олицетворением "своего": уютного порядка знакомых и близких вещей, не только суливших, но и воплощавших настоящее, никем не придуманное земное благоденствие. Для других каждый из этих "символов" был свидетельством великого авангардного эксперимента, связанного с невиданной трансформацией жизни, вздыбленной мечтой о мировом переустройстве, с невиданной мобилизацией масс, никогда еще с такой интенсивностью не вовлекавшихся в политику. Для этих "других" великий авангардный эксперимент нашел воплощение во всем — от искусства до повседневной жизни.
Но Толстая не принимает ни одну из этих — вовсе не взаимоисключающих, как может показаться на первый взгляд, — альтернатив. Возможность иной эстетики отвергается, эстетические пристрастия совсем по-интеллигентски предъявляются как знаки нравственного геройства и моральной доблести. Толстую пугает зияние черного квадрата Малевича, разверстого черного зева революции. В этом зиянии не обнаруживается ничего, кроме смерти, хаоса и забвения.
Отшатнувшись, не заметив примет вдохновения в художественном и политическом авангарде, ростков жизни, укорененных в революционном процессе, ТТ не обнаруживает иной альтернативы, кроме муз и ангелов, воспринимаемых в духе старорежимного благолепия (почему-то думая, что старорежимность менее прагматична и больше тяготеет ко всему прекрасному и неземному).
При этом Толстая забывает об одной, самой важной вещи: музы и ангелы не подчиняются ни эстетической конъюнктуре, ни нашим представлениям о них и их роли в истории.
| Эпилог: новые вопросы языкознания
|
Пиит в России — больше, чем пиит. Не подумайте, что я опять о политике — все не так просто. Пиит у нас — это еще и хранитель языка, а язык заменяет пииту все, на что он претендует — и ум, и воображение, и гражданский долг, и, извините, нравственный выбор. То есть язык в данном случае служит всем для тех, кто без него и вправду является ничем, — этаким пустым местом.
И вправду, коль скоро же в нашей стране пиит, — то бишь, как это помягче выразиться, мастер художественного слова, — является образцом интеллигентности (а интеллигенция, разумеется, прежде всего "творческая", у нас до сих пор сами знаете что — совесть нации), то самой этой совести совесть заменяют нехитрые приспособления для письма. Приспособления эти далеко не так безобидны, как может показаться на первый взгляд. Дело в том, что, владея ими, литератор, коль скоро ему становится не чужда роль представителя "russian intelligency" в его привычном, то есть, в сущности, совершенно западном понимании (Толстой-Достоевский, мистическая русская душа, страдание/испытание/воздаяние, наилучшая часть наихудшего целого, борьба с притеснениями, вызов местному бескультурью, бескорыстная любовь к Западу, в общем, водка, балалайка, матрешка) получает доступ к очень хитрым инструментам власти, которые и заметить-то невооруженным взглядом довольно трудно.
Что контролируют подобные инструменты? Ответ не так уж труден: речь идет вовсе не о контроле за нашим поведением в окружающем мире — это удел политической власти, речь идет о контроле за нашими помыслами, которые этим поведением управляют, о надзоре за всем, что составляет наш "внутренний мир".
| * * *
|
Благостные академические "хранители языка" языка, легкокрылые творцы литературных стилей и трендов, критики, хитроумно выдающие сущее за должное, — все эти профессионалы изящной словесности вовсе не такие безобидные люди. Конечно, им не дано в точности определять, что мы думаем, но можете быть уверены — они оказывают далеко не самое последнее влияние на то, как мы это делаем. Особенно в нашей стране.
Это значит только одно: если вы решите все-таки ответить на вопрос о том, кем является Татьяна Толстая, возможно, вам, в конечном счете, не останется больше ничего, кроме как развести руками и произнести: Толстая в России по-прежнему больше, чем Толстая.
Но кто сказал, что вы при этом ошибетесь?
|
|
| |||
|
| |||
|
|
Ссылка дня:
Проект "[../svoe/index.shtml СВОЁ]" |