Текст:Дмитрий Крылов:Пасха

ПАСХА

Неисповедимы пути Господни, — это бубнит мой сын из книжки. Библия в картинках, пускай учится религии. Три условные единицы не жалко на такое дело, глянцевые картинки и цитатник прилагается.

– Лариса! В дорогу с бужениной я не буду. Сделай чего-нибудь с рыбкой.

Лариса на кухне и не слышит. У неё там вода.

– Неисповедимы…

– Гриша, иди к себе.

– Не хочу к себе. Хочу здесь. А это бог? Он сильный, сильнее твоего начальника?

– Гриша! Иди в свою комнату. Папа собирается.

– Не хочу в свою. А бог сейчас сделает, чтобы ты не уезжал, а мне велосипед, потому что здесь написано, что он самый главный. Я прочитал.

У Гриши фантазия. Я этого и боюсь. Лариса мне говорит, что это от меня.

– Так там с лососем от вчерашнего сделай! Лара! Ты слышишь меня?

У неё вода.

Но надо реально собираться… А хорошо вчера посидели. Так, контракт, ведомость, это всё есть… Вчера приехали все, БМВ у меня прямо под окнами стоял, и Лариса увидела из окна и поцеловала меня в лоб. Она на цыпочки для этого встаёт и мне так нравиться.

Посидели хорошо, никто не пил, и Пасха тоже как бы скоро. Только хорошая еда, разговор. Эдик теперь знает музыку. Надо узнать, откуда он всё берёт, потому что хорошо так получается: сесть и поговорить, отвлечься от дел… Я кажется что-то забыл.

– Лара! Проверь. Я кажется забыл что-то!

Лариса меня выручает. А Эдик мой идеал. Он всё делает спокойно. Эдуард Михайлович такой, ему пятидесяти нет, а всё уже сделано и БМВ…

– Лара! Я нервничаю. Я что-то забыл.

Пятнадцать лет назад она меня подобрала, можно сказать, с улицы. Я тогда был инженером. Конечно, без денег, без работы. Никому не нужен, а она сделала человека. Благодарен ей.

А вчера, уже под конец, когда в коридоре стояли, они меня нарядили. Смех, мне нравиться, когда всем так весело, хорошо… Так пятнадцать лет назад познакомился с ней по объявлению, оказалась симпатичной и реально хозяйственной. Везение в жизни, мне всегда везло, а Эдик вчера шутил, что знает в Москве телефон. Незамужняя, фигура, нет тридцати.

Под конец уже, тапочки и шапочку с помпоном, Лара мне связала, а они говорят — надевай сейчас и я ходил в тапочках и помпоне и все смеялись. Люблю когда хорошо. Говорят, будешь в Москве в шапочке ходить. Шутили.

– Гриша, не надо, разобьёшь что-нибудь.

Откуда он взял этот мячик? Ума не приложу. Наверное, на улице нашёл. Маленький резиновый мячик, который скачет по всей квартире. Вчера на моих проводах Гриша попал в Эдика. Все не знали, что сказать, я заругал Гришу, но потом все засмеялись.

Так вот пятнадцать лет назад мы с Ларисой создали семью, устроились в жизни, а потом появился Гриша. Завтра я уезжаю в Москву открывать филиал финской компании, и самое главное, больше не будет Андрея Борисовича. Это начальник отдела и я его хотел бы задушить, но Лариса мне не позволяет об этом говорить и заставляет признать, что это всего лишь шутка, и я соглашаюсь, но всё равно хочу Андрея Борисовича задушить, как только его вижу сидящим за стеклянной дверью в белой рубашке в полоску. От него даже запах идёт. Он гнилой внутри и говорит бегло по-фински.

– Лара, наконец! Гриша опять взялся за мяч.

Ну всё, я реально собрался, а Гриша точно сегодня что-нибудь разобьёт своим мячом.

– Неисповедимы…

– Гриша, хватит.

– А ты не уезжай.

– Я еду работать. Папа работает. А вы с мамой приедете через три месяца ко мне в Москву. Москва красивый город. Как картинка и даже ещё лучше. Грише понравиться.

– Не хочу в Москву. Хочу в Кронштадт или чтобы наводнение.

– Сделаем тебе наводнение и Кронштадт, только оставь в покое мячик.

Я включаю телевизор. Диктор говорит мне в мозг, надо бы узнать погоду в Москве, до поезда ещё часа два… можно расслабиться.

– Проспишь ведь!

Передо мной Лариса. У нею в руках мешок с моими тапками и шапочкой с меховым помпоном.

– Бутерброды ты сделала мне?

Она сделала, но конечно с бужениной, которую я не люблю. Мы одеваемся, чтобы идти на вокзал, уже пора, но Гриша не хочет выходить. Его мячик летит рикошетом по всему коридору и бьёт зеркало, в которое смотрится моя жена, надевая лёгкую шубу.

Скандал.

Гриша наказан и я тоже, потому что я уезжаю, когда сын отбился от рук.

Мы идём в гостиную одетые разбираться. Там пахнет вчерашним обедом, а мой шарф волочиться по полу мёртвой шерстью. Лариса никогда не повышает голос. Её шёпот заполняет всю квартиру и ест кислотой уши. Пока она смотрит на сына, я беру потихоньку свою дорожную сумку, тапочки и шапочка уложены, и выхожу в уже открытую дверь. Завтра она позвонит мне на сотовый в восемь утра и спросит о погоде в Москве. Потом она будет молчать и повесит трубку, а через пятнадцать минут позвонит ещё и будет скандал, только перед этим она закроет дверь к Грише и включит на полгромкости телевизор.

Пешком. Только пешком. Ведь я уезжаю от Невского, от всего, к чему прирос, от глобуса Дома Книги, от сводчатого входа на Климат, от запаха в переходе через Садовую и поющего там гармониста. Ему с меня бумажка сегодня. Пускай помнит. Одетые как я тоже подают.

До Стрелы час, а ходьбы полчаса от силы. Лариса планирует всё с запасом.

Что делать с лишним получасом? Поезд подадут за десять, от силы пятнадцать минут. Остаётся ещё пятнадцать. Хороший офис в Москве. На машине полчаса от Митино, где у меня квартира. Новенькая, чистенькая. Надо было взять для шутки у Эдика телефон. Прямо при Ларисе. Вот бы мне было.

Где это я? Оказывается, пока я мечтал, ноги занесли меня в бывший Север. Теперь это бар. Ну что ж, тоже не плохо. Кружка пива никому не мешала перед дорогой. Всё ж таки хорошо, что я меня в чемоданчике тапочки. Это самое главное в дороге.

– Ты одна?

– Нет замужем. Двое детей.

– Кто?

Меня корёжет. Зачем я забрёл в этот бар? Не хочу её совершенно видеть. Вообще её с трудом узнал и она меня тоже, кажется. Подумать, пятнадцать лет. Хотя она мало изменилась, так сказать.

– Ты не знаешь. Просто хороший человек.

– Просто? Кем работает?

– Никем.

– А ты?

– Секретарша.

– Ты?! Я уверен был, что замужем за богатым америкосом во Флориде. Я беру тебе пиво.

– Не надо.

– Как не надо? За встречу. У меня, если честно, мало времени. Уезжаю в Москву. Переезжаю. Гиннес?

– Не надо. Мы гордые.

Она достают из кармана затёртый кошелёк, и ей не хватает на пиво. Цены здесь конечно, страшные, сравнивая со средней зарплатой. Но чтобы не было в кармане даже этого… Я беру ей Гиннес, и мне это приятно. Она ставит перед собой утолщённый кверху, беременный стакан и не пьёт.

– За встречу! За тебя. Ты совершенно не изменилась.

– А ты изменился. Сволочью стал. От тебя запах.

Я молчу. Я прекрасно знаю, что от меня пахнет хорошим одеколоном. Он, кстати, стоит десяти Гиннесов. Запах же от начальника, но неужели я тоже впитал? Я сомневаюсь на секунду. В её левом, более зелёном глазе мелькает искорка. Но она молчит и не пьёт.

– А помнишь…

Она обрывает меня взглядом. Как пятнадцать лет назад оборвала в первый и последний раз, а до этого я ей говорил и пел без умолку. Ну посмотрим, как ты досидишь, пока я допью пиво. Я смотрю на часы, потом прямо ей в глаза и размеряю пиво на оставшиеся двеннадцать минут.

Молчание. Пена в её стакане оседает совсем и видно мелкие круги на чёрной поверхности. Как мишень. Это у меня дрожжит нога.

Я заговариваю про свою новую работу, про то, как ко мне через три месяца, в июне приедет Лариса с Гришой. Тогда будет уже совсем тепло, а сегодня мороз, хотя и весна. Говорю в пустоту, потому что она не слушает. Не то что не хочет слушать. Она просто не понимает таких вещей. Чёрые волосы крылом закрывают ей щёку.

– Ну мне пора. Ты не пройдёшься со мной до вокзала.

– Нет.

Мы выходим из бара, и она идёт в пяти метрах справа, не прощаясь и не обращая ни малейшего внимания на меня. Аптека. Книжный на углу. Какой-то новый магазин без названия рядом.

Я сознательно теряю её из виду и начинаю думать о том, как лучше добраться с Ленинградского до Митина завтра утром. Перешли трамвайные линии, весенний запах вокзала и гулкость.

– Что ты делал в Севере, если тебе действительно на поезд?

Теперь помолчу я.

Стрелу уже подали. Я иду на перрон и шестым чувством знаю, что справа и чуть сзади идёт женщина, из-за которой я не стал тем, кем хотел. Вернее из-за того, что она остановила тогда мои слова взглядом и с тех пор исчезла из моей жизни. Мысли мои скрежещут в голове, я не могу больше ими править. Сумка с вещами тянет сотней кило вниз, а ноги стачиваются об асфальт перрона и мне кажется, шагни я ещё несколько раз, я весь сотрусь… Тапочки! Лариса положила мне тапочки, вот как хорошо. Я оборачиваюсь и кричу этой:

– Что ты делаешь! Жена положила мне тапочки, понимаешь ты, дрянь? Мои любимые тапочки. Уходи отсюда.

Она улыбается на этот раз обоими глазами. И стоит в пяти метрах от того вагона, номер которого выбит у меня нервной строкой принтера на билете.

– Так, пожалуйста. Ваш билетик, -проводник аккуратно одет. Я замечаю мечущейся в поисках спасения мыслью стрелки, отглаженные специально к новому рейсу стрелки на его брюках. Пожалуйста…

Она смеются уже в голос. Потому что она уже знает, что будет дальше. Это её план. Вернее, то что другие люди назвали бы планом, а у этого человека — лишённое всякой мысли стремление. Её ноги привели в Север в день моего отъезда.

Проводник спрашивает меня. Спрашивает её, кто из нас едет, не перепутали ли мы поезд, это одиннадцать пятьдесят восемь, минута до отправления, пожалуйста.

Мысли несутся в голове вихрем: квартира, добраться до Митино, Гриша, тапочки, Лариса…

Поезд трогается. Сначала медленно до смешного. Я смеюсь. Потом чуть быстрее. Она смеётся. Поезд идёт ещё с той скоростью, при которой можно разбежаться и успеть. Я бросаю на асфальт сумку с вещами и взрезаю ей брюхо одним чётким движением. Достаю из чрева вещей мешок с тапочками и пихаю их на ходу проводнику зачем-то.

– Передайте в Москву вместо меня!..

Проводник отшатывается в сумеречную глубь тамбура и его уносит ускорением поезда прочь. Мешок захватывает вихрем и тянет сильно под колёса, бьёт холодной сталью и рвёт в клочья заботливую шерсть домашней вязки.

Она подходит близко и мы вместе смотрим как белкой мечется под сталью меховой помпон.

Поезда ушёл. Остаётся запах угольной гари и креозота.

Я шепчу ей на ухо: неисповедимы пути Господни, но она не понимает сейчас слов и отвечает красными губами: пошли потеряемся среди людей в метро.

Я высвобождаю свою руку из её вечной ладони и, сорвав с пояса сотовый телефон, швыряю его вслед нисходящему в точку прямоугольнику вагонного буфера.