Текст:Егор Холмогоров:Московская патриархия глазами «доброго следователя»
Московская
Патриархия
глазами «доброго
следователя»
Т. А. Чумаченко. Государство, православная церковь, верующие. 1941-1961 гг. — Москва. АИРО-ХХ, 1999 г. — 248 с. Тираж 1000 экз. Серия "Первая монография". ISBN 5-88735-049-0.
Книга Татьяны Чумаченко — выдающееся событие среди исследований по церковной истории ХХ столетия. В основанной на уникальном архивном материале монографии делается попытка взглянуть на историю взаимоотношений Советского государства и Московской патриархии в военные и послевоенные годы глазами "доброго следователя" — Георгия Григорьевича Карпова, заслуженного чекиста, возглавлявшего с1943 по 1960 Совет по делам РПЦ при Совете Министров СССР. Время "обер-прокурорства" Карпова, особенно первые его годы, приходящиеся на закат сталинской эпохи, и по сей день кажется мифологизированному сознанию многих авторов периодом возродившейся "симфонии" между патриаршей церковью и сталинским государством. Одни, как Глеб Якунин, видят в этом проявление мании величия Сталина, строят предположения о его желании объявить себя царем. Другие, типа авторов, группирующихся вокруг газеты "Русь Православная", усматривают в "возрождении церкви" при Сталине едва ли не свидетельство перерождения большевистского богоборческого режима, в годы войны освободившегося от гнета "жидов" и принявшего облик русской великой державы, с ее принципами Православия, Самодержавия и Народности. Однако сам тезис об исключительных льготах и особом покровительстве патриархии, об ее важном месте в планах коммунистического режима, не оспаривался.
Исследование Т.Чумаченко разрушает этот миф — детальная работа автора с архивными фондами Совета по делам РПЦ, на которых, в первую очередь, основана монография, показывает, что взаимоотношения с патриархией занимали сравнительно второстепенное место в умах партийных вождей, перед нею и перед поставленными над ней органами стояла скорее охранительно полицейская, "умиротворительная" по отношению к верующим задача. И для решения этой задачи для МП был выделен самый минимум. Значительно меньше того, чем могло без ущерба для себя пожертвовать государство. Сухие цифры статистики не оставляют сомнения — никакого массового открытия церквей при Сталине не было. На 1 января 1948 года Совет зарегистрировал 14187 церквей на всей территории СССР. Но из них 100 сохранилось незакрытыми в СССР к началу в 1939-м Второй мировой войны, 2921 оказалось на советской территории после присоединения западных областей Белоруссии, Украины и Бессарабии, так что их попросту не успели закрыть, 7405 было открыто за время немецкой оккупации, 2491 составляли бывшие храмы униатов, присоединенных к МП по воле Сталина в 1947-48 гг. И только 1270 храмов было открыто местными властями по согласованию с Советом по делам РПЦ. В то же время после войны у верующих было изъято 1150 храмов из числа тех, что им предоставили "немецко-фашистские оккупанты". Итого, +120 храмов, таков скромный итог сталинского "покровительства" МП в 1943-47-м годах. Но уже в 1949-53-м этот баланс был "исправлен" — советские власти изъяли у верующих 263 храма, большинство на Украине и в России, а не открыли ни одного. Так что верующие не так уж были неправы, когда считали, что "… центр своими распоряжениями неправду пишет, в СССР церкви открываются только на бумаге, а фактически нет ничего", "…опять обман, очковтирательство, нельзя верить постановлениям власти…".
Монография не оставляет сомнений — изменение государственной политики в отношении патриархии было вынужденной, полицейской мерой. Сталин не был в силах начать фактическую войну против народа, среди которого религиозное возрождение в годы войны стало повсеместным, он не мог повторить в таких же масштабах кампанию 30-х и закрыть на оккупированной территории все 7000 храмов. Приводимые в монографии документы говорят сами за себя — практически все попытки отбора храмов заканчивались повышением социальной напряженности и даже столкновениями с властями. Оставалось поставить процесс под контроль послушной иерархии (с которой, ради единства рядов, приказали слиться обновленцам и униатам, а непримиримых конкурентов в виде катакомбников попросту уничтожили), которая будет предъявлять сравнительно скромные требования и ввести народную стихию в русло "социалистической законности". Не случайно, что главным основанием для регистрации общин верующих и передачи им храмов, Карпов считал существование многочисленных несанкционированных церковных общин, незарегистрированных молитвенных домов, которые представлялись более опасными, чем подконтрольные. Кроме того, многократные отказы, по мнению опытного чекиста, не оставившего своего кресла на Лубянке даже после назначения в главные контролеры церкви, могли привести к вспышкам религиозного фанатизма, напротив — после открытия официальных храмов "уменьшалось число недовольных среди верующей части населения".
Война во многом расшатала стройный механизм полицейского государства, заботливо выстраивавшийся в 30-х, над идеологическими ориентирами встала практическая польза. И именно она диктовала религиозную политику государства, сталкивавшегося с парадоксами, подобными следующему — в городе существуют незарегистрированная община, с незарегистрированным властями священником, который, тем не менее, платит полагающиеся священнослужителям высокие налоги, пополняя местный бюджет. "Сталинизм в религиозной политике" — это, прежде всего, тактика противозаконных "послаблений" религиозным организациям, послаблений, идущих вразрез с принятым самой советской властью законом 1929 года. Об изменении самого закона и не думали, сознательно ставя верующих в положение преступников, которых можно в любое время "привлечь по всей строгости закона". Этим еще яснее подчеркивается тактический и во многом вынужденный характер уступок церкви. Как только власть почувствовала себя в силах взять эти уступки назад, на верующих обрушились новые гонения.
Основное место в монографии отведено деятельности Совета по делам РПЦ и его главы Карпова. Приведенные материалы разрушают впечатление о нем как о всесильном органе, складывающееся зачастую из мемуарной литературы. Это была организация с крайне ограниченным штатом и крайне скромными функциями — небольшой, 17 человек, центральный аппарат и 106 уполномоченных на местах. В задачу Совета, помимо взаимодействия с руководящими органами Московской Патриархии, входили, прежде всего, разработка законов, инструкций и экспертных заключений для правительственных органов и сбор детальной информации о церковной жизни на местах. В вопросах открытия церквей Совет не имел решающего голоса.
Председатель Совета Карпов стремился удержать уполномоченных от превращения во всесильных владык над церковными делами на местах, строго взыскивал за "превышение компетенции", которое казалось ему, с одной стороны, нарушением законности, а с другой — "сращиванием" государства с церковью. Впрочем, сами уполномоченные оказывались подчас в довольно жалком положении. Архивные материалы делают очевидным тот факт, что утверждения о сверхцентрализованности сталинского государства — не более чем еще один миф. Уполномоченные, представители центрального органа немногим ниже статусом чем министерство, оказываются фактически бессильными перед местными властями — им не дают помещений, отрывают на большую часть рабочего времени в командировки по партийной линии: организовывать битву за урожай, налаживать ремонт тракторов и т.д. Не помогает даже телеграмма Молотова с запретом на подобный отрыв от производства, когда один из уполномоченных попытался на нее сослаться, он услышал в ответ: "Телеграммы телеграммами, а в командировки ездить ты будешь, за это время церкви и попы никуда не денутся". Понятно, что за время отсутствия уполномоченных (иногда оно достигало 200 дней в год) дела накапливались и лежали без движения, что вызывало ропот верующих.
Вообще, местная советская бюрократия, пресловутый «новый класс», оказалась по настоящему всесильной в противодействии даже тем ограниченным послаблениям в пользу церкви, которые шли из центра. Общим мнением советской бюрократии было, что "религия в СССР разрешена временно — для очковтирательства Америке и Англии", "церкви открываются только в крупных городах, где близко есть послы иностранных государств и где нужны деньги" — "это дело временное, кончится война и с церквями будет покончено немедленно, как с очагами мракобесия". Деятельность слабосильного Совета по делам РПЦ протекала в непрестанной борьбе с "не понимавшими" новой линии местными властями — то они начнут разбирать церкви на стройматериалы или переоборудовать их под клубы (волна этих акций прокатилась по стране как раз после войны, местное начальство было скорее готово разрушить и обезобразить храм, чем передать его верующим), то категорически возражают против открытия у себя в области "поповского рассадника" — семинарии, то начнут требовать с верующих денег за здание, то заведут по старинке антирелигиозную борьбу комсомольскими методами — с хулиганством, нападениями "комсы" на церкви, устройством танцев рядом с храмами во время службы… Не случайно, что наиболее мощный удар патриархия получила в конце 50-х — начале 60-х, когда к власти прорвались, оттеснив сталинских "преторианцев", те самые первые секретари, возглавляемые Хрущевым.
Сам Сталин также не испытывал большого интереса к церковным вопросам. После встреч с духовенством в 1943 и 1945 он высшего духовенства МП не принимал (при том, что Маленков, Булганин и Хрущев в 1954-58 годах встречались с патр. Алексием (Симанским) 4 раза), несмотря на неоднократно проявлявшуюся заинтересованность самого духовенства. В 1943-45 Карпов получал инструкции сверху, но затем они прекратились, становится по своему жалко чиновника, который с завидной регулярности писал наверх записки, отчеты, и предложения, на которые не приходило никаких откликов и указаний. В Совете Министров карповский комитет курировал невлиятельный и малокомпетентный Ворошилов. По большому счету — никакого интереса к патриархии не проявлялось. Она была отчасти нужна, для решения внешнеполитических задач — демонстрации своего влияния перед иностранцами, "внешней политики" по церковным каналам, шпионажа, борьбы с Ватиканом, попыток захватить лидерство в христианском мире…
Тем, кто любит сейчас порассуждать о принципиальном "антиэкуменизме" московской патриархии при Сталине, о ее якобы особой верности Православию, будет небезынтересно узнать, что и в этом вопросе МП "колебалась вместе с линией партии". В марте 1945 года была начата затея с созывом в Москве Всемирной Конференции Христианских Церквей (без католиков) под эгидой московского патриархата, то есть создания… того самого ненавистного ВСЦ, который возникнет в Амстердаме на два года позже. Однако идея была парализована "неконструктивной" позицией александрийской, антиохийской и кипрской церквей. Пресловутое "антиэкуменическое" совещание глав православных церквей в 1948 году было не более чем реакцией на провал экуменической затеи, перехваченной капиталистами. Совещание продемонстрировало единство православных иерархов стран восточного блока, но в таком ограниченном качестве оно мало интересовало Сталина. В 1949-м году МП включилась в новую международную кампанию коммунистического режима — "борьбу за мир", но и тут ее ведущая роль обусловлена скорее личными качествами митр. Николая (Ярушевича), который с удивительной напористостью, по словам Карпова, занимался "саморекламой", чем принципиальной позицией советской власти.
Патриархию терпели, не имея сил уничтожить — стремились использовать ее в "государственных интересах" и ради эффективного использования позволяли ей всяческие снисхождения и послабления, необходимые ей для более эффективного выполнения своей охранительной роли. Но ни о каком реальном предоставлении свободы церкви или даже о "сращивании" патриархийного аппарата с государственным речи не шло. Происходило, правда, активное сращивание по линии другой должности Карпова, в госбезопасности, но этой стороны вопроса монография не касается.
Немалое внимание уделено в работе и личности самого Карпова — явно не бывшего ни по уму, ни по принципиальной позиции рядовым советским бюрократом. У Карпова было свое понимание взаимоотношений между церковью и государством, существенно отличавшееся от оротодоксально-марксистского и приближавшееся к прагматизму сталинского и, особенно, бериевского типа. Будучи генерал-майором госбезопасности, он понимал, что разговоры об отмирании религии в СССР есть не более чем пропаганда, осознавал реальную силу религиозных настроений в обществе и стремился к тому, чтобы "не трясти лодку" — не раздражать без нужды верующих, предоставляя им ровно столько прав и возможностей, сколько нужно для их успокоения. В послушной, "политически переориентировавшейся" части духовенства он видел наилучших проводников этой политики. Прекрасно понимая, что иерархи МП накрепко пристегнуты к сталинской колеснице, Карпов возражал против прямого контроля и диктата, "администрирования" со стороны местных властей и его собственных подчиненных — уполномоченных совета. Он рекомендовал сосредоточиться на сборе информации и на непрямом влиянии на иерархию и духовенство — через воспитательные беседы, искусный подбор кадров, формирование в самой церковной среде "прагматического" подхода как к отношениям с государством, так и к церковной жизни. На последнее была нацелена и политика снисходительного отношения к активной хозяйственной деятельности МП и ее служителей — более занимаясь "хлебами" и "столами", и без того духовно нестойкие иерархи и клирики МП все меньше и меньше внимания уделяли евангельскому служению. Но такая политика вела к тому, что представители карповского Совета иной раз казались не обладавшим столь "государственным" мышлением, как Георгий Григорьевич, местным властям и функционерам агитпропа едва ли не "потакающими церковникам". Вот что довелось услышать уполномоченному по Гомельской области от секретаря одного из райкомов: "Знаю, кто ты такой, ты чего целую неделю шляешься по району и имеешь подозрительную связь с попами?! Ты член партии? Почему здесь церкви открываете? Сейчас же убирайтесь вон из района, и чтоб больше не появляться сюда!.."
В то же время было бы ошибкой полагать, что политика Карпова хотя бы в малейшей степени сообразовывалась с интересами церкви и с духовными нуждами верующих, и к тому и к другому Карпов был совершенно равнодушен: он против активной проповеднической деятельности духовенства, против развития паломничеств по святым местам. Именно карповскому Совету принадлежит изуверская идея "окончательного решения" вопроса со святыми мощами, относительно возвращения которых верующие еще не успели возбудить ходатайства: "Изъять эти мощи, собрать их в одном месте (желательно в Москве или в Музее религии и атеизма) и уничтожить. О времени и о способе уничтожения, если будет дано согласие правительства, Совет представит свои соображения".
Не было бы ничего более далекого от истины, чем представлять этого человека каким-то "покровителем" РПЦ. Это был не более чем трудолюбивый чиновник, заботливо охранявший ввереный ему участок и стремившийся соблюсти на нем "государственный интерес" и проявлявший принципиальность только в том, что касалось этого "интреса". Так, он последовательно поддерживал патр. Алексия (Симанского) — представлял его к наградам, давал ему лестные характеристики в отзывах наверх, хлопотал, когда МГБ был арестован "ближний боярин" патриарха Остапов, в период начавшейся было разворачиваться при Жданове антицерковной кампании даже подарил Алексию… телевизор, дабы ободрить морально сломленного иерарха… Однако определялось это не столько личной симпатией и никак уж не симпатией к церкви, а тем, что Карпов был уверен: "патриарх Алексий стоит на твердых, более чем лояльных позициях в отношении внутренней и внешней политики советскй власти", "все рекомендации Совета патриархом всегда принимаются и проводятся в жизнь"… В отличие от честолюбивого интригана Николая (Ярушевича) — покорный и заботящийся только о внешней "благопристойности" отношений с государством, об отсутствии явных притеснений и совершенно безынициативный Алексий был идеальным орудием карповской политики. Отсюда и "смелая" поддержка Карповым патриарха, напоминающая "отеческое" отношение барина к крепостному. Впрочем, лучшую характеристику карповской политики дал сам Карпов, в письме в ЦК, написанном незадолго до отставки. "Нельзя и не надо игнорировать наши государственно-политические интересы в области внешней деятельности церкви. Я не хочу переоценивать эту работу, но нельзя и недооценивать ее… Меня, бывшего заводского слесаря, затем краснофлотца, партия воспитала и вырастила до руководителя центрального учреждения и с сего числа пошел 17 год, как я состою в занимаемой должности. Карьеризм исключается, корыстолюбия нет и вряд ли есть интерес ежедневно общаться с такой чуждой нам по идеологии средой, среди которой широко развиты почти все пороки человеческие. Мне о себе беспокоиться нечего… Я беспокоюсь и больше очень серьезно переживаю за дело, которому отдал четвертую часть жизни, и вижу очень серьезные недоразумения, которые, если не поправить, могут привести к неправильным и нежелательным последствиям, а ведь интересы государства для всех нас превыше всего…". Таков был этот верный служака сталинской государственной машины, но новому поколению правителей СССР, еще более маргинализованному, выросшему не на службе, а на комсомольской работе, карповы были не нужны. Их влекла простота агитпроповских лозунгов и силовых решений.
Первая атака на послевоенную "оттепель" в отношениях с церковью, как и все последующие, вышла из недр партийного аппарата, который беспокоила чрезмерная деидеологизация послевоенного советского общества. Уже в 1947-м все более и более настойчиво раздается критика в адрес Карпова и его учреждения, за "сращивание" с церковниками, за утрату идеологической чистоты. Исходят они прежде всего со стороны агитпропа. Ждановщина 1948-49 годов, захватила, в числе всего прочего, и религиозные отношения. В недрах Секретариата ЦК, под руководством Суслова было подготовлено постановление "О мерах по усилению пропаганды научно-атеистических знаний". Выдержанное в духе худших образцов антирелигиозной агитации прошлых десятилетий, оно предусматривало ряд ограничительных мер в отношении РПЦ, прекращение "потакания" ей, а главное, открывало простор антирелигиозному произволу на местах, к которому советская бюрократия и без того была склонна.
В качестве первого "выстрела" антирелигиозной кампании разразилось нелепое "саратовское дело" — некоторые верующие в Саратове искупались в проруби после крестного хода на Иордань на Богоявление 1949 года. "Правда" разразилась гневным антирелигиозным фельетоном: "порнографическое действо", "глумление над людьми", "обряд, продиктованный идиотизмом старой жизни". На "недоглядевшие" саратовские власти, клириков и верующих посыпались репрессии. По всей стране фельетон "Правды" был воспринят как указание к действиям — по стране началось отнятие храмов, выпады против верующих, продолжился разбор храмов на стройматериалы. Не имея больше поддержки свыше, Карпов вынужден был теперь уступать требованиям местных властей о закрытии храмов. Но общесоюзную компанию развернуть не удалось: сталинское — "Решения не принимать" заморозило отношения государства с РПЦ в точке неопределенности еще на несколько лет. Ползучие гонения на местах продолжались, но открытой антирелигиозной кампании так и не состоялось. Карпов лучше, чем агитпроповцы, понимал логику действий диктатора.
Новое наступление было развернуто принятым в июле 1954 года постановлением ЦК "О крупных недостатках в научно-атеистической пропаганде и мерах её улучшения". Постановление объявляло атеистическую пропаганду не частью партийной работы, как то было раньше, а общегосударственной задачей, к которой привлекались школа, армия, профсоюзы. Вновь в газетах появились грязные антирелигиозные фельетоны, комсомольцы являлись в церкви и хулиганили, сквернословили, поджигали — особенно знаменитым стал погром, устроенный группой молодежи в Киево-Печерской Лавре — разбили лампады, осквернили иконостас, пытались поджечь помещение. Однако результат был противоположен ожидаемому — обеспокоенный народ, опасаясь скорого закрытия церквей, стал раскупать крестики, активно крестить детей и венчаться. Количество треб возросло во много раз. Несмотря на официальную ложь представителей МП, о том, что "преследований церкви нет, церковь пользуется полной свободой…" среди иностранцев широко распространилось убеждение, что "опять у вас начинается 1924-й год, опять начинаются тяжелые времена…". Советское руководство, занятое внутрипартийными распрями, не решилось раскачивать лодку. В ноябре 1954 появилось новое постановление "Об ошибках в проведении научно-атеистической пропаганды среди населения". Смысл его состоял в повторении сергиевского лозунга, что "верующий — тоже советский человек и строитель социализма", а выводы сводились к одному — окрику распоясавшейся атеистической армии — "подай назад". Постановение вызвало радость верующих, читалось в храмах, временно, до 1957 года, восстановилась почти идиллия — награждают орденами патриарха и митр. Николая (Ярушевича), состоялось несколько встреч руководителей правительства с патриархом, на которых, впрочем, серьезных вопросов не обсуждалось, открыли несколько церквей (около 10), разрешили 28 тысячным тиражом издать Библию…
Новое, на сей раз долговременное, гонение началось в 1957-м и продлилось 7 лет. Парадоксальным образом, оно было естественным следствием "оттепели", нового антисталинского курса Хрущева. С разгромом "антипартийной группы" от власти были устранены "верные сталинцы", носители прежнего, скорее "государственнического", чем коммунистического сознания, к власти прорвались первые секретари — представители местной политической элиты, то самой, которая не прекращала ползучих гонений ни на минуту… С другой готово было к атеистическому походу и общество — на сцену выходит роковое поколение российской истории ХХ века, — "шестидесятники" — люди оторванные от старой традиции, от старой культуры, идеалисты и романтики светского, гуманистического, чуждого религии толка — верящие в атом и космические ракеты, в силу прежде гонимых генетики и кибернетики, но менее всего — в Бога. Новый гуманистический коммунистический идеал (потом, в пору наступления "диссиданса", деформировавшийся в западничество) менее всего требовал защиты церкви и религии — это было отжившее мракобесие. Конец 50-х ознаменован был среди молодежи самыми радужными надеждами — Хрущев в своей программе скорого построения коммунизма, в стремлении "догнать и перегнать Америку" показывал молодежи новые рубежи, рубежи, на которых попам и богомольным старухам не было места. Ожесточенный, грязный атеистический поход был естественным следствием чистого романтического возрождения коммунистических идеалов после позднесталинского охранительного идеологического вакуума. Внутренне подготовлена была и московская патриархия — вполне был сформирован тип толерантного к властям священника-требоисправителя, в тех пастырях, в которых была искренняя религиозность выработана была социальная апатия, убеждение, что Богу можно служить, соглашаясь на какие угодно требования и стеснения со стороны безбожной власти. Появился новый тип архиерея — тип с большей или меньшей церковной инициативой, но всегда с гибкой совестью. Представители этого типа, совсем еще молодые в конце 50-х, занимают все высшие посты в МП и по сей день. Наконец МП была достаточно инфильтрована тривиальными секретными агентами — людьми в Бога не верующими и готовыми произнести публичное отречение по первому требованию. Автор монографии упоминает только одного отступника в сане — Александра Осипова, агента МГБ еще с начала 50-х, но из других источников известно, что в годы хрущевского гонения отрекшихся оказалось более 200 человек.
Почва была готова. Но и Агитпроп подготовился довольно тщательно. Было сменено руководство Совета со старых чекистов, на новых — бывших партработников, — одно это уже вызвало беспокойство в патриархии. Последним, уже в разгар гонений, был сменен так и не сумевший до конца присопособиться и продолжавший найти пути "государственнической" политики Карпов. Иначе была поставлена атеистическая пропаганда — наряду с прежними помойными фельетонами в газетах, хулиганскими выходками комсомольцев, беззастенчивым разрушением храмов, были введены в оборот и новые методы — наукообразные методы, химические опыты, почему-то считавшиеся "разоблачением чудес", показ кинофильмов, — особенно сильное впечатление производила "космическая" тема, увлекшая столь многих благодаря спутнику и полету Гагарина. Как раз в это время "инопланетянин", далекий "брат по разуму" начинает занимать все более и более важное место в объязычивающемся сознании советского человека. Наконец, — был нанесен мощный удар по материальной базе РПЦ — увеличено налогообложение, постановлением ЦК от 13 января 1960 года "О мерах по ликвидации нарушений духовенством советского законодательства о культах" были перекрыты все те многочисленные лазейки в драконовских законах 1929 года, которые были оставлены патриархии прошлым советским руководством. Удар был нанесен и по костяку любой православной религиозной организации — монашеству. Согласно постановлению совмина местные власти ретиво и в короткие сроки ликвидировали большую часть монастырей на всей территории СССР, а их насельники выставлены на улицу. При этом антирелигиозные постановления советского руководства, в отличие от предшествующих лет, не публиковались, что позволяло отрицать всякое наличие организованной политики гонений. Даже руководство патриархии, на все свои попытки узнать причины изменения правительственного курса получало ответ, что курс не изменился, гонений нет, а есть естественный отход народа от церкви по мере строительства коммунизма. Впрочем, подробная история хрущевских гонений уже выходит за рамки монографии Татьяны Чумаченко — они рассматриваются только в связи с прекращением того "прагматически-государственнического" курса, который более или менее строго пыталось выдержать советское руководство в предыдущие два десятилетия.
Собственно внутрицерковными вопросами автор монографии занимается сравнительно мало. Они интересуют его только в связи с отношениями с государством и рассматриваются через призму этих отношений, прежде всего — через документацию Совета по делам РПЦ. Нет, по существу, у автора и своей экклезиологической позиции. Существование МП в качестве правомочной Православной Церкви воспринимается ею как политическая данность. Вопрос сергианства фактически не рассматривается в монографии, — все ограничивается утверждением о прагматической оправданности сергианского курса и ссылкой на такой значимый для патриархийного читателя авторитет, как архиеп. Лука (Войно-Ясенецкий), с его "патриарха надо не осуждать, а жалеть". В отношении не подчиняющегося патриархии духовенства автор настолько проникается позицией изучаемого правительственного органа, что, вслед за отчетами уполномоченных называет катакомбных священников "самозванцами", которые осмеливаются называть патриарха "большевиком от церкви". По части оценок автор явно ориентируется на обильно цитируемого эмигрантского автора обновленческого толка — Поспеловского, но книга Чумаченко интересна отнюдь не своими экклесиологическими оценками, а громадным фактическим материалом.
Фактический же материал о сергианском духовенстве тоже весьма выразителен. Ярко нарисованы портреты высшего руководства Московской патриархии тех лет.
Патриарх Алексий (Симанский) — слабый и интересующийся преимущественно тишиной и мирностью отношений с государством, легко управляемый человек. Особо отмечается такая черта патриарха как привязанность к внешним знакам внимания от государства — орденам, поздравлениям, подаркам, приемам, — наличие которых в большей степени, чем реальные дела для церкви свидетельствовало в его глазах о престиже РПЦ в советском государстве. Главным императивом деятельности Алексия в роли главы МП было — "не выходить за рамки наших прав" — любая инициатива верующих и епархиальных архиереев, любое проявление не разрешенного властью религиозного чувства, типа паломничеств к святым местам, вызывало у патриарха протест и даже обвинения церковного народа в "язычестве". Но не радовали его и неразрешенные просветительные попытки — трудно себе представить более удручающий документ, чем письмо патриарха архиеп. Луке о заведенных тем воскресных школах: "Стыдно перед властью, давшей церкви такие обширные права… Допустим же невозможное — разрешены воскресные школы! Сколько же поводов для обвинения в контрреволюционных уклонах, в антисоветских выступлениях и т.д! Сколько было бы новых жертв! Так что хорошо, что служители избавлены от этой опасности!". Были в истории Церкви патриархи негодяи, патриархи еретики и ересиархи, но вот патриарх, радующийся невозможности учить детей слову Евангелия, стал достижением нашего скорбного ХХ века….
Колоритный портрет другого иерарха — знаменитого Николая (Ярушевича) был создан мозаикой из оценок деятелей Совета: "Очень самолюбив и тщеславен. Алчный на деньги и подарки, хитрый и замкнутый, иногда лгун. Взаимоотношения патриарха Алексия и Николая внешне нормальны, фактически же они друг друга ненавидят… Используя оказываемое ему внимание (участие в союзных и международных конференциях в защиту мира) и свои ораторские способности, Николай в церковной печати занимается усиленной рекламой с целью показать себя большим общественным деятелем". Такие качества, как безмерное честолюбие и лживость Николая Ярушевича — при одних обстоятельствах толкавшие его на путь убийцы (именно он фактически виновен в гибели многочисленных архиереев и священников — эмигрантов, которых он после войны уговорил вернуться в СССР), при других побуждали его перед церковной общественностью выступать в роли защитника интересов церкви, протестовать против гонений. Именно он написал знаменитую речь патр. Алексия о значении русской церкви, произнесенную на одном из миротворческих собраний общественности. Однако тот же Николай перед властями отрекся от этой речи. Автор монографии нашла подтверждение давно уже ходившей версии, что согласие патриарха на увольнение митр. Николая (которое тот считал невозможным) последовало после предъявления представителями властей доказательств явного двурушничества митрополита, стремления его оклеветать своего предстоятеля. Согласно отчету сменившего Карпова Куроедова "Митрополит много говорил о своих заслугах, при этом принижал роль патриарха, клеветал на него, рисовал его как реакционного церковного деятеля, лицемерно заявляя, что только он, митрополит, сдерживает патриарха от неправильных ходов…". Вырвавшееся у Алексия, узнавшего о таких разговорах: "Какой лгун, какой нахал!" было еще самой мягкой оценкой такого поведения. Нельзя без ужаса перед моральным падением сергианских вождей читать письмо Николая Ярушевича Хрущеву, которого он считал дураком и бездарью: "Как и все советские люди я хорошо знаю о Вашем глубоком уме, справедливом, открытом сердце и преклоняюсь перед этим. Вы знаете о моей многолетней работе на благо Родины… Я не щадил ни сил, ни здоровья, ни жизни во имя мира на земле… Мне чрезвычайно тяжело оставить центральное церковное управление и работу, исходящую отсюда в защиту мира…".
Таков был моральный финал, впрочем — вполне предопределенный. Еще поместный собор 1945 года, являвший собою как бы высшую точку "смычки" РПЦ и сталинского государства прославил себя оглушительной ложью на весь мир в своем заявлении, переданном ТАСС: "Никогда в России православие не подвергалось систематическим преследованиям, никогда не было убийств христиан, как в древнем Риме. Ничего этого не было. Но предрассудок настолько живуч, что и сейчас мы слышим протестующий шепот… Антирелигиозная работа никогда не получала непосредственной поддержки правительства (это еще один предрассудок)… Говорить о нетерпимости и преследованиях религии в СССР — это значит идти против истины". Единожды солгав — кто тебе поверит…
Несомненно — полная история не только всей Русской Церкви в ХХ веке, но хотя бы РПЦ МП в первые послевоенные десятилетия еще не написана. Требуется многосторонняя, напряженная работа исследователей, чтобы раскрыть подлинную историю этого времени, но объективная, прекрасно документированная монография Т.А. Чумаченко станет, безусловно, ценнейшим вкладом в написание этой истории…