Текст:Егор Холмогоров:Обрывы и связи…
Двадцатый век стал эпохой решительного перехода, решительного разрыва в поле человеческой культуры, разрыва, равных которому немного наберется в истории. Может, три, может, четыре. Кончилось, или, говоря ленинским словами, «крахнуло» атомарно индивидуалистическое сознание предшествующей эпохи. Личность, титаническая и суверенная, взобравшаяся на трон Истории в XV веке и успешно резвившаяся на нем в течении нескольких столетий в лице своих ярчайших представителей — леонардо, казанов, наполеонов, ницше, на худой конец, вдруг стала оползать и разъзжаться прямо на глазах. Восстание масс — предмет неустанного внимания социологов, философов и политиков стло фундаментальным поворотом в жизни культуры, тем более фундаментальным, что сама культура его во многом подготовила, осуществила и смогла отрефлектировать.
Личность человека ХХ века неавтономна, неавтономна не так, как личность первобытного охотника, слитого с природой раствореного в ней, включенного в её стихию, неавтономна не так, как личность первобытного земледельца, проникнутого демиургической стихией древнего мифа, встроенного наподобие пчелы в улье в единый преобразующий хаос коллектив, неавтономна не так, как личность человека классической древности, имеющего над собою высшую Правду, высший Закон. Не так, как личность человека средневековья — имеющего перед собой Личного Бога — в одно и то же время и абсолютно внепложного тебе, не связывющего твоей свободы, и, одновременно, всеохватно подчиняющего тебя силе Собственного Бытия… Нет, после короткого периода автономного плавания, человеческая личность вновь встроена во вне-себя-бытие. Точнее не встроена, а наоборот — распадается на куски, взявшиеся из разных структур, порожденные разными событиями и единые, консолидированные только в одном — в противостоянии этой личности…
Если угодно, произошла полная инверсия первобытности — там человек полностью консолидирован с миром, тут мир полностью консолидирован против человека. В этой консолидации сущностное единство тоталитарного и постмодерного крыла современной культуры. Оба они апеллирую к тому, что монолитно только вне человека, за пределами человека, к некоторым копоративным целостностям — нации, классу, меньшинству, элите, слою, дискурсу, структуре, но с чем сам человек, сама личность совсем не монолитен. Сознание разорвано между несколькими копорациями и каждая из них стремится интегрировать внутрь себя, — нет, отнюдь не всю личность, если бы, — тот кусок, который принадлежит ей. Остальное подлежит репрессированию, жесткому идеологическому репрессированию той или иной корпоративной идеологией. Тоталитаризм массового общества менее всего органичен, менее всего претендует на свою естественность — напротив, он сознательно репрессивен и строится на предельно искусственном подавлении несуществующего для него «целого» личности во имя единственно существующего, единственно реального для него в этой личности — части корпорации. Количество хищных животных, бродящих рядом с человеком в тоталитарных обществах различно — тоталитарные диктатуры стремятся уменьшить их число и за счет этого достигнуть более высокой степени контроля, тоталитарные демократии, напротив, стремятся максимально широкому охват контролируемой площади, предоставляя человека на растерзание не одной всесильному Левиафану, а пяти-шести эффективным корпорациям. Трудно понять в каком из случаев сопротивляться легче. В одном больше шансов умереть, в другом — погибнуть. Однако, в любом случае, личность разорвана.
Эту разорванность мысли воспроизвел в себе ещё Ницше, одновременно подписывавшийся «Дионисом», «Распятым» и «Кайзером», отдавая свое каждому из уголков и закоулков сознания. Психоаналитическая программа интеграции с «самим собою», то есть с тем, что, на самом деле тебе чуждо, тебе отвратительно и тебе неприемлемо — одновременно и фальсифицирует и высвечивает саму суть проблемы — фальсифицирует потому, что единство здесь не искомое, а бывшее, бывшее до начала глубокой обморочной рефлексии, высвечивает потому, что говорит о данности, данности разрыва, самоотчужденности точнее отчуждаемости сознания, о котором сказано, что «другой препояшет тебя, и поведет, куда не хочешь». Надо акцентировать со всей настойчивостью неестественность, репрессивность такого разрыва. Чуждость его человеческому духу… Репрессивность, которая стала естественной расплатой за слишком долгий путь к краю…
Человеческая мысль индивидуалистической эпохи вся насквозь проникнута духом и пафосом эксперимента, она непрерывно испытывает сама себя на прочность, взвешивает свои возможности, рвется к своим пределам. Ей надо узнать, что она может в политической области — и она строит и разрушает наполеоновские империи, версальские системы, лиги наций, пока не приходит к тупику возможного самоуничтожения. Ею осознается как свое всесилие в искусстве разрушения, так и своя непрочность, неспособность к внутреннему структурированию захваченного пространства политических и общественных возможностей. То же и в научном и техническом творчестве — огромное количество технологий, число которых возрастает по экспоненте, однако ни одной глубинной техники, наука широко охватывает пространство мыслимого и обсуждаемого но в то же време все более и более истощает себя в понимании даже не сути и смысла, но хотя бы внутренней логики вещи. И в обществе и в познании наблюдается острый переизбыток технологий и катастрофический дефицит целей, есть сто тысяч Как и ни одного Зачем…Та же маргинальность характерна и для человеческого хозяйства и здесь количество методов, технологий, практик, производств и товаров доходит в своей полноте до переизбытка и истощения, однако, общество, способное обеспечить Процветание, достигнуть космических высот жизненных стандартов оказывается неспособным к тому, чтобы создать достаток. Разрыв между Золотым Миллиардом и дном цивилизации не просто чудовищен, но и неустраним, неустраним не в силу злокозненности тех кто наверху, а в силу их естественного желания пробыть там подольше. Несмотря на все достижения человечества в нем продолжают жить определенные концепты, которые могут показаться суевериями, например идея о том, что количество удачи в мире ограниченно — если кому-то везет, занчит невезет тебе, и наоборот. Взлет Процветания обязан обернуться недостатком для миллионов. И здесь — границы, и здесь обрывы. Культура тоже испытывала и испытует границы — экспериментируя с возможными и даже почти невозможными формами поведения — наибольшая экзотичность, наибольшая вычурность обречены если и не на массовый успех (большинству, все же, нужно нечто удобное), то, по крайней мере, на сочувственное внимание истеблишмента. Диапазон возможных стилей и моделей поведения практически исчерпан. И здесь человечество познало свои границы — границы невозможности Счастья, право на стремление к которому заявлено было на заре Эры в её культовом документе.
Неперерывная смена вех, масок, нарядов и стилей может дать развлечение, но не волю и не покой. Все больший уровень пестроты и возбуждения требующийся пребывающему вовне сознанию уберегает ему от осознания своей расколотости, и лишь в умы интеллектуалов, рефлексия над собственной смертью входит со все большей и большей настойчивостью — будь то в экзистенциализме, будь то в маоизме, будь то в структурализме, будь то в постмодерне, будь то в доморощенном традиционализме… Существование вне себя, за пределами себя в виде обрывков внутренней чужой речи, переплетений событий структур, слов и и импульсов становится нормой. Нормой столь всеохватывающей, что наверное самой массовой коропорацией становится в сегодняшнем мире корпорация «посторонних» и не принадлежать ей почти уже неприлично. Репрессивность самоотчуждения воспроизводит сама себя…
Тем не менее, личность существует. Её бытие на сегодняшний момент определяется противостоянием копроративности внешнего мира. Единственный шанс сохраненить себя состоит для неё в противостоянии, в отказе слиться с этой корпоративностью. Этот отказ, возможен только при одном условии — при освобождении от той кунсткамеры, в которую превратил внутреннее пространство нашего сознания «индивид» нового времени — всепоглощающий, универсальный, энциклопедический, чем-то повторяемый в структуре телепрограммы, где соседствуют мелодрама, пятиминутка «О вечном», футбольный матч, политическое обозрение, концерт ансамбля песни и пляски и репортаж о выходке художника-приколиста… «Широк человек, я бы сузил»… Потеря личности оказалась той ценой, которую платит человек за включенность, мировой Речи в его сознание, встраивание её в себя, и напротив — превращение себя в громадный полиморф, который соответствует omnem rem scibilem — всем мыслимым вещам… Итогом становится наша повышенная рефлексивность. Любой вопрос, любая проблема решаются нами методами интроспекции, обращения к себе, иллюзиии самосознания, ибо оно есть огромный эмулятор внешнего мира. Эксперимент закончился самопоглощением, переходом в моделирование: политологи пишут сценарии, историки — альтернативную историю, физики — математические утопии, расхождение которых с экспериментом позволяет защитить принцип Гейзенберга… Понятно, что единственно важное и интересное, что есть в мире — это твое содержание, ибо оно микрокосмично.
Сознание современного человека — это, прежде всего, странный, деантропологизированый космос, в котором клоп соседствует с энциклопедией, надчеловеческое знание с нечеловеческим, иной раз даже скорее растительным, нежели животным, импульсом, многообразие сверхсознаний с многообразием бессознательных. Уровень сознания, ума, пропущен. И этот пропуск неслучаен. Он предопределен тем, что сам ум нерефлексивен, менее всего склонен рассматривать самого себя, он требует дополнительных усилий для того, чтобы обратиться к самому себе и начать себя анализировать, поскольку для себя он прозрачен. Внешние вторжения для него — тени, закрывающие его свет, из себя на друге вещи. Эти вторжения — назовем ли их мороком, шумом, или, наиболее точно, — грехом искажают его восприятие, замутняют его свет, но не захватывают его. Он всегда может преодолеть их правильным зрением (я вполне осознанно прибегаю к категориям внеположным той системе мышления, к которой я принадлежу, в надежде больше понятности, ибо простой и четкий язык теологии, увы, представляется нынешнему поколению чем-то эзотеричным). В самом же себе он — чистый интерес к тому что вне, интерес к другому, точнее даже к Другому, ибо чем выше онтологический статус внеположного ему, тем более основателен и фунадментален интерес. Уму не интересно включение вещей в себя в качестве объектов интроспекции. Скорее напротив, ему важно нахождение своего места среди этих вещей, не поглощение, но размещение в сущем… Он стремится превзойти сам себя, осветив вещи как можно более ярким светом, соединиться с мировым умом, если позволительно будет прибегнуть к выражениям неоплатоников, а не пыжыться объять и подмять под себя мировую душу, интегрировать все вещи внутри себя.
Пережевыванию
мира при помощи челюстей
«познания» противостоит в структуре ума осуществление себя в своей заданности
и в своей возможности. Расползанию
жидкой кашицей по траелке — уход в глубину. Ум, личность, имеет и право
и возможность вырваться из под
обломков «всечеловека-титана»,
лопнувшего подобно долго
раздувавшейся лягушке, возвратив себя к своей внутренней простоте и прозрачности, не отвлекающейся на рефликсивную деятельность
«познающего субъекта», но сосредоточенную на нравственном,
прежде всего нравственном, усилии. Разрешение
альтернативы «иметь» или «быть» для ума однозначно
решается в сторону быть.
Отказавшись от
неудобоперевариваемых кусков
внешнего мира, от его
корпоративности, возвратив их ему,
получив увольнительную в сфере
чистого разума, ум был, есть и будет
разумом практическим, как и завещал
великий Кант в своих так и не
понятых миром антиномиях,
антиномиях не разрыва, но единства,
не неснимаемого противоречия, но разведения
уровней. Место
личности в сбывании, во внутреннем устройстве,
а не в самовыражении, совершаемом
чужими словами и на чуждом языке.
Означает ли это, что все так просто? Что возможно провести вивисекцию своего сознания, удалив оттуда чуждое, но властно покоряющее его содержание? Это трудно, это требует почти нечеловеческого усилия. Тем менее вероятно, что это так просто возможно для нашего современника сейчас. Чужая Речь сишком много взяла власти над нами, так что вывести её из себя требует немалых усилий, как требует немалых усилий и оформление внутреннего пространства нашего сознания, нашей мысли, нашей жизни….Особенно сложно это для находящегося в бессрочной долговой кабале у Чужой Речи интеллектуала Необходим порядок, причем порядок, который не является самоубийством для мысли.
Путь такого самоубийства уже нами указан — это все более и более настойчвые апеллляции к «цельности», «интеграции», «единству с самим собой»…. На практике это означает сдачу без боя все той же репрессивности — позволение интегрироваться с тобою и внутри теюя обрывкам, еси не сказать ошметкам внешнего, сознательное превращение себя в чулан для всесильного и кровожадного божка современности — Дискурса. Это путь обезьяны, путь актера, путь мима, путь шута, играющего собою и над собой, и, только через себя, через обезхребетивание и мумификацию личности, — с другими… Путь противоположный этому — это путь ритора, путь оратора, путь публичного слова от своего имени, публичного жеста, выполненного по всем правилам стиля. Интеграция элементов дискурса не в себе, но вне себя, превращение своего «индивида» прежде всего в персону для других, в осуществленную риторическую фигуру. Жест ритора, в отличие от жеста актера, не требует пропускания чужого через себя, не требует сопереживания, он не обращен извне вовнутрь. Напротив — ритор обращен целиком вовне, ему не надо убеждать самого себя, не нужно обращаться к самому себе, не нужно связывать с собою то, что существует без его усилий и в нём находит себе только одно из словесно-логических оформлений. Ритор в плане поведения подобен уму — он также обращен на других и к другому, он — чистый жест…
Украденная лирика (а современность лишает человека права на лирику, лишает его шанса серьезно отнестись к своему внутреннему содержанию, в силу его чуждости) оставляет после себя пустоту, которую возможно заполнить либо кривлянием, бултыханием в разливанном море стеба, либо сереьезностью энкомия, инвективы, панегирика или диатрбы, серьезностью, в которой даже шутка и насмешка — не егозулльничество, но технический прием, прием удержания внимания, прием эмоционального подкрепления аргументации, прием выводящий сознание другого из заклиненности на каком-то одном из мотивов, заставляющий и его с интересом обратиться к тебе. Где-то, на пересечении этих скрещенных лучей интереса и возникает понимание, соединяющее души и умы в согласном совместном свечении, а не в изматывающей взаимной игре отражений. Поэтому риторическое начало обречсено быть определяющим для новой, встающей из пепла «индивида» человеческой личности — оратор становится как бы латами, как бы редутом, защищающим одиночество этой личности от наступления корпоративностей, от расточения себя в чуждом и чужом бессознании. Оратор, если угодно, это та опора, тот мост, который позволяеть преодолеть цельность погребенного под руинами страстей человека, он подталкивает личность к идеалу, перебрасывает ей мст в вечность. Актёр кланяется, принимает цветы, снимает грим и идет в кабак, оратор выслушивает похвалы или порицания, снимает претексту и отправляется в пустыню, а иногда и на крест. Сущность ораторского стиля не позволяет ему быть лживым хотя бы на людях, хотя бы в Res Publicae, иначе это уже не оратор, а продажный стряпчий — карнавальная пародия на оратора, — при всей возможной внутренней слабости и несоврешенстве.
Современная культурная технология как нельзя более способствует возвращению оратора. Возвращению не подражательному, но творческому. Ещё недавно, телевидение, массмедийные технологии, все то, чем определялось бытие «Макклюэновсккой галактики» создавали илюзию всесильности Чужой Речи, подобно тму, как полтора столетия назад Фейербах полагал, что человек это то, что он ест, полстолетия назад всем стало очевидно, что человек — это то, что ему говорят, показывают, вручают в обертке глянцевого журнала, нашептывают на ухо через крик оглушающей песни…Сегодня это уже не так. Не для всех и не везде, но все же стало возможно бежать от остервененелой Чужой Речи… Оказаось возможным слово не поддающееся контролю, не подчиняющееся власти привычного дискурса. Главное, оказалось просто возможно слово. Не только взгляд с экрана, не только проникновенное: «передаем прогноз погоды назавтра», но и действительное, реальное, ощутимое, твое слово, обращенное к другим и нелишенное шанса услышать ответ. Вслед за словом приходит образ, жест, интонация, почти слышимая в начертании букв, стиль…."Палка, палка, огуречик, вот и вышел человечек"… Понятно, что это слово едва выкарабкивается из пут прежней репрессивности, которая не оставляет его спокойным и в новом информационном пространстве, напротив — нагло, с кривлянием, с шутовством она устремляется и сюда. Именно она стремится продолжать и здесь, в интернете, свою вечную игру в общности, направления и «интересы», именно она вынуждает человека спрятаться, погрузиться в свою анонимность и свое несуществование. Виртуальный хмырь, ник, — как бы полюдье самой сути интернета, поскольку невозможно вынудить человека не говорить, поскольку трудно пресечь прямую речь, остается лишь одно — вынудить говорить не от себя, не от собственного имени, превратить слово в пантомиму, обезсловесить сказанное кривлянием.
Впрочем, это удается все менее. Слишком велик соблазн начать, наконец-то, говорить своим голосом. Слишком заманчив вызов собственного стиля, для того, чтобы укрываться до бесконечности за ником. Час великой никомахии болизок. Будущее в интернете не за ником, но за ликом, выстроенным в безупречной риторике слова, образа, меры и принципа. В среде, за которой традиционно предполагается анонимность, вдруг неожиданно заводится мноество личностей, стремящихся застолбить себе местечко, обустроить себя, занять место в истории (меня всегда крайне умиляло то, с какой быстротой появились списки «великих людей рунета», точно составляющие их бояться, что их забут, снесут или оттеснят). Будущее как раз за этой выстроенностью и выписанностью лика, а не маской. Разорванному и разворованному сознанию дается уикальный шанс, соединить обрывки не в себе, не «внутри», оказавшись поглощенной ими, а вне себя — для себя и для других, индивид моет вернуться в своей законченности, но только в качестве обращенности к дугому. Возможности индивидуальной, локальной — не «субкультуры», нет, — а именно полноценной культуры, ограничены только размерами дискового пространства.
Интернет можно назвать тоже формой моделирования. Он, полагаю многие согласятся, во многом схож с платоновым миром идей, который казался Аристотелю «простым и ненужным удвоением вещей». Виртуальная реальность — уникальный проект трансцендирования мира идеи, слова, мысли, за пределы себя. Трансцендирования не отстраненного, как в книге или статуе, а живого, существующего практически в реальном времени, но в то же время, в отличие от обычной устной речи, логически струкутурированного, то есть вновь приближающегося к ораторству. Понятно, что это трансцендирование может быть осуществлено только конкретным человеком. Овеществить, подать вовне можно только свою внутренню культуру. В противном случае проект будет обречен на провал. Моделирование личной культуры, личного сознания, структурирование своей личности извне — наверное последняя возможность к восстановлению этой личности.
Сегодня мы присутствуем при одной из наиболее массовых трансляций культуры, сравнимой только с писменной революцией древности и гуттенберговой революцией Ренессанса. Этот уникальный шанс всегда использовался для выбора. Что взять, что прихватить с собою и что оставить гнить под протекающей крышей и гореть в буржуйках? Сегодня выбор за нами. За каждым из нас. Для того, чтобы транслировать весь массив писменной культуры в электронный, компьютерный мир понадобится поистине титаническое усилие всего человечества. Это маловероятною. Да и вряд ли нужно и необходимо. В новом пространстве каждый создает и должен создавать уголок именно своей культуры, внося в него то, что входит именно в его стиль, и формируя, дополняя, развивая этот стиль при помощи нового информационного средства и нового пространства. Сладостный новый стиль осуществим и осуществляется в этом пространстве каждой личностью — вольной подобрать или не подобрать то или иное из «внешнего» мира, и перенести в этот, удвоенный мир, мир ещё не приобретший не устойчивых застывших форм, ни твердого содержания. Когда скажут что это просто удвоение нынешнего мира книжнек мальчишек — не верьте, и когда вам скажут что это новая реальность, новое мЫшление, «Новый Мир» — не входите. Эта реальность не новая. Это реальность наша, нашему сознания выпутывающегося из лиан дискурса необходимо построение себя извне, переход в чистую риторическую фигуру… Копропративность внешних фильтрованных структур, претендующих на доминирование в нас должна быть наконец-то осуществлена вовне нами же самими, псы познания должны наконец-то смирно улечся у наших ног.