Текст:Егор Холмогоров:Третий Рим

ТРЕТИЙ РИМ
О НАЦИОНАЛЬНОЙ ГОРДОСТИ ВЕЛИКОРОССОВ

 

«Сие же ныне Третьего нового Рима державного твоего царствия… И да весть твоя держава, благочестивый царю, яко вся царства православныя христианской веры снидошася в твое царство. Един ты во всей поднебесной Христианам царь. Не преступай царю, заповеди еже положиша твоя прадеды: великий Константин и блаженный Владимир и великий богоизбранный Ярослав и прочии блаженнии святии, ихже корень и до тебе… блюди и внемли, благочестивый царю, яко вся христианская царства снидошася в твое едино, яко два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти…» (Послание старца Филофея Великому Князю Василию Иоанновичу).'

 

Часто говорят, что у России нет национальной идеологии. Это неправда. Национальная идеология у России есть — мощная и притягательная, ставящая Россию на ни с чем не сравнимое место в истории, во всем человеческом бытии. Эта идеология, связавшая единой цепью Римскую Империю, Византийскую Империю и Россию на многие столетия стала смыслом государственного и народного бытия России. И сегодня, несмотря на то, что эту идеологию объявили трижды убитой и дважды похороненной — нет ни одного сколько-нибудь образованного русского, который бы не знал слов про «два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти»  и не выразил бы к ним того или иного отношения — от восторженного, до презрительно яростного. 

Но вот что характерно — ни те, кто восторгается этим пророчеством, ни  те, кому оно ненавистно, не хотят делать из него конкретных политических выводов. Все точно сговорились на том, что никакого реального — политического, внешнеполитического, культурного смысла эти слова не имеют, что они общая декларация спустившаяся на нашу грешную землю то ли из райских кущ, то ли из воздушного царства мечты. В общем — это все «не про нас».

 

О вреде национального смирения

От своей исконной и глубоко осмысленной идеологии Россия отчуждена. Стоит ли после этого удивляться чувству забитости и психологическому дискомфорту, испытываемому средним нашим человеком, оттого, что ему надо быть русским. Уже пишутся научные труды, в которых на примере русских исследуется «синдром навязанной этничности» — то есть ощущение своего отличия от других народов, своей русскости, как отличия в худшую сторону и, соответственно, стремление от этого отличия избавиться, спрятаться, скрыть. Соответствующие исследования проводились, кстати, не в европах каких-нибудь и не в Прибалтике, а в… Казахстане. Вот уж где стыдиться своей русскости является верхом национального и морального падения.

Народ обладающий идеологией, доказывающей его право на тотальное превосходство при этом ставит сам себя (и ставится другими) в положение крайней униженности. То есть он не воспринимает слов «Третий Рим» как относящихся к нему, или ему не дают так их воспринимать. Иногда, впрочем, происходит еще хуже — мессианское призвание России оказывается искажено и затемнено, начинает восприниматься как-то не так — чуть ли не как призвание «Всемирного Парии» и «Вечного Жида».

Последняя черта интересней всего. На том основании, что Русское Царство есть царство христианское на поведение народа в целом и его государства начинают проецироваться требования, относящиеся к личному деланию христианина: «подставить правую щеку», «не воздать злом за зло», омыть ноги прокаженному. Примеры великого смирения, щедро рассыпанные в патериках и житиях, ловким движением фокусника переносятся в сферу внешней политики и межнациональных отношений, так что каждый жуликоватый мировой прокаженный, чувствуя себя «в праве», рвется отирать о нас ноги, каждый бандит норовить сделать нам шмазь, а когда мы поднимаем руку начинает грозиться нам попеременно «международным гуманитарным правом» и Священным Писанием. А у нас развивается идеология подставления лица под шмазь — вполне чумная и опасная, особливо опасная тем, что создается она из лучших чувств и вполне благонамеренно.

В сознании некоторой части нашей интеллигенции произошло своеобразное скрещение «Пушкинской речи» Достоевского, где про «всемирную отзывчивость» и притчи Ивана Карамазова про слезинку ребенка. Так и предстает перед глазами огромная счастливая империя разных национальностей, в которой русские сидят в сыром подвале на холодном полу и мучаются в силу своей всемирной отзывчивости, а по факту их муки всем прочим хорошо. В общем, рай земной может быть построен на слезинке ребенка, если это слезинка ребенка русского. И ради того, чтобы жилось всему человечеству как в раю, русские должны, по примеру Содома с Гоморрой и прочей ханаанской нечести, брать своих первенцев, замучивать их с максимальной жестокостью и класть их косточки в сосуде в основания всех новых «Всемирных Торговых Центров», чтобы крепче стояли и самолеты на них не падали. А когда последний русский замучит своего последнего первенца и сам истомленный упадет замертво, крайне раздосадованное потерей ценного кадра человечество установит над его могилой большую благодарственную надгробную плиту из каррарского мрамора, в чем и исполнится наше историческое предназначение.

Давно пора понять, что перенос заповеди о смирении на национальную и государственную политику доброго результата не дает и не может дать. Цель и исполнение души человеческой — в мире ином, там она, очистившись от греха получает свою награду. Цель нации и государства в мире сем. Государствами и народами не «спасаются» и цель государств и народов состоит в том, чтобы  быть железным панцирем, стальным коконом, в котором существует и свободно действует и душу спасает человек. Если каждая человеческая личность осуществляет свою внутреннюю свободу, то народ и государство обеспечивают ему свободу внешнюю — свободу от врагов и наводнений, голода и холода, грабителей и вышепомянутых «мировых прокаженных».

Другими словами, для того, чтобы обеспечить каждому человеку свободу, которую он может реализовать и через смирение, и через прощение и прочие добродетели, — необходимы национальная гордость и государственное доминирование. Свободней всего человек в том государстве, которое наиболее жестко подавляет или способно подавлять своих врагов. Смиренней всего может быть тот человек, чей загранпаспорт «читают и завидуют» и за любую обиду которому его страна пришлет в любой уголок мира пару авианосцев. Трусливый и забитый человек смиренным быть не может по определению, как не может быть целомудренным скопец.

 

'Два Рима: или 'Ab 'Urbe 'condita

Римское наследие, к которому обращается идея «Третьего Рима» в том и состоит, что христианин должен быть гражданином великого, обладающего абсолютными превосходством и без пяти минут мировым господством государства, государства, которое может себе позволить «не замечать» копошащиеся вокруг народы и народцы, врагов и вражков, и которое поэтому может позволить себе быть в отношении их снисходительными. В основе, в сердце русской идеологии «Третьего Рима» — мысль об абсолютном превосходстве русской государственности над всеми другими государствами, об абсолютном превосходстве граждан этого государства — русских людей, над всеми прочими народами, которым не выпало такого счастья как «в империи родиться».

Для вельможи является вполне логичным в каком-то возрасте оставить пышные шелковые одежды и поменять их на монашеское рубище где-нибудь в египетской пустыне или в вологодских лесах. Для государства поменять царственный пурпур на сермягу — вредно, если не сказать — преступно. Поэтому нельзя не признать величайшей нашей национальной ошибкой тот, например, факт, что наши учебники истории начинались и начинаются не ab Urbe condita (от основания Рима), а с каких-то мучительно туманных и невнятных поисков «прародины славян» и обозрения «палеолитических стоянок на территории СССР». Нормальный курс истории  России должен состоять из трех отделов — Римской истории, Византийской Истории, и Русской истории, плавно перетекающих один в другой. Конечно «последний Рим» для нас важнее всего и уделять ему надо совершенно особое место, но в определенном смысловом ряду. В XIX веке благородные русские реакционеры М.Н. Катков и Д.А. Толстой пытались произвести «романизацию» и «эллинизацию» уже разъедаемой либерализмом русской школы, отстаивая схему классического образования с двумя древними языками. Сопротивление «либеральной общественности» было столь яростным, что дело доходило чуть не до мордобоя в салонах. И, несмотря на формальную победу реакционеров, суть их реформы удалось выхолостить и нейтрализовать. А ведь если бы не удалось, то, как знать, возможно история России в ХХ веке пошла бы совсем по иным путям и всему доброму, консервативному и национальному, противостоявшему либерально-революционной сволоте, удалось бы сплотиться вокруг целостной и стройной идеологии.

Во всяком случае нам ничего не мешает сегодня отказаться от пошедшей со вполне почтенных, но однобоких великих русских историков типа Карамзина и Соловьева схемы, в которой Россия начинается с Киева и никак иначе. Ничего особенно национального и государственного в такой схеме нет и национальную гордость она скорее унижает, чем наоборот. Дурной этот обычай, как и многие прочие тараканы, завелись у нас от немцев. Мысль о том, что «что русскому здорово, то немцу смерть» и наоборот, кстати вполне точная и внятная. Германия всегда старалась стать даже не третьим, а вторым Римом, не мытьем так катанием украсть и присвоить себе имперское наследие. Немцы всегда хотели стать новыми римлянами и их национализм всегда был агрессивным имперским национализмом. Прочие же народы они, как дурной болезнью, одаривали романтическим местечковым национализм с поиском «фольклорных корней», «этнических прародин» и прочих малосимпатичных штук.

Для России эта подхваченная на стороне фольклорная «любовь к Родине», почти вытеснившая подлинную любовь к Отечеству. И язычество-то у нас какое-то неинтересное, и мифологии-то никакой славянской нет, и героических сказаний раз-два и обчелся. В общем, сравнивая себя с национальными мифологиями европейских народов мы не могли не чувствовать себя какими-то «недоделками» и не впасть в Чаадаевские завывания насчет удаленности России от магистральной дороги мировой истории и ее ненужности никому и ничему. Русская историческая мысль допетровской эпохи с каждым разом все более уверенно привязывала Русь к Риму ветхому и Риму новому, укладывая их в единый смысловой и хронологический поток во всевозможных «хронографах» и «летописцах». В православных минеях — главном для русских людей источнике назидательного и исторического чтения русские святые шли вперемежку с римскими, греческими, египетскими и сирийскими. Палестина была для русского паломника своей землей. Россия была и в пространстве и во времени шире и чтобы ее «заузить» и исторически и пространственно пришлось нашему историческому сознанию ломать себя через колено.

Интересно, что до конца оно не сломалось, хотя и приобрело весьма и весьма извращенные формы, вылезшие из национального подсознания спустя много десятилетий, в теории гениального исторического провокатора академика Фоменко. Занятые разоблачением бесчисленных «ошибок», «нестыковок» и «подтасовок» в фоменковских сочинениях, профессиональные историки совершенно не дали себе труда задуматься — почему именно Фоменко и подхватившие его почин творцы «альтернативной истории» снискали широкую народную популярность — и это несмотря на занудливый, отнюдь не забавный стиль изложения. В этом феномене как в зеркале отразилась наша подсознательная неудовлетворенность историей, той формой истории, которая стала каноничной в советских и постсоветских учебниках. Историей натужно патриотической и искренне неприязненной к русским за их мелкость, неинтересность и провинциализм.

Нам просто надоело быть историческими неудачниками, живущими на краю ойкумены. Хочется в центр и хочется определять события, а поскольку «официальная история» возможности почувствовать себя в центре не дает, то приходится довольствоваться историей неофициальной — там где Русь и Орда вместе одно и то же и составляют они Империю, и где никаких римлян нет, а есть Русские, только Русские, одни лишь Русские. При всей жалости к нормальной, не альтернативной истории, присутствующей у автора этих срок как у историка, я не могу не признать естественности и логичности «народного выбора», если он сделан в пользу Фоменко, а не какого-нибудь гешефтмахера от истории типа Радзинского. Фоменко и в самом деле более говорит национальному чувству и и стремлению к имперским просторам, чем постсоветский учебник. А пока постсоветский учебник не станет неоимперским Фоменко всегда будет в выигрыше. Поэтому вместо составления увесистых критических трудов разоблачающих «альтернативщиков» профессиональным историкам лучше было бы потратить год-два труда для того, чтобы написать подлинную историю России.  Нашу историю в ее подлинном размахе и величии, — со всеми отнюдь не местечковыми ее делами и победами, подхватить дело древнерусских книжников и написать эту историю не в усеченном на полтора тысячелетия, а в полном виде — написать как историю государственной традиции.

Ощущение подлинного простора русской истории, ее священных пространства и времени, прекрасно передавал Тютчев и непонятно, почему мы должны быть менее смелы, нежели он:

Москва и град Петров и Константинов град[#a *]

Вот царства русского заветные столицы…

Но где предел ему? И где его границы –

На север, на восток, на юг и на закат?

Грядущим временам судьбы их обличат…

Семь внутренних морей и семь великих рек…

От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,

От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная…

Вот царство русское… и не прейдет вовек,

Как то провидел Дух и Даниил предрек.

 

 

Третий стоит: или об умении не глядеть по сторонам

Не раз и не два было замечено, что русским не хватает чувства доминирования, чувства превосходства над другими народами и государствами, что нам слишком сильно привилось стремление всегда оправдываться. Эта нехватка не «природная» — у наших предков ее не было совсем. Достаточно вспомнить, как на заре Третьего Рима русские искренне решили, что Православие у греков «испроказилось» и что даже с Православного Востока ничего принимать нельзя. Греки были, в общем, не слишком виноваты и относиться к ним с такой резкостью не стоило, но вот умение выставить себя мерилом всего и вся являлось и является исключительно полезным и нормальным качеством для имперского народа. Подхватив из греческих рук имперский стяг, русские без всяких сантиментов стали смотреть на греков греческими же глазами — как на подданных и провинциалов, у которых еще неизвестно что творится и  которые уж точно не могут обладать никаким мерилом мудрости, которое находится отныне у третьих римлян — русских. И никак иначе.

В свое время византийцы, а до того — римляне, смотрели на мир точно теми же глазами. Империя была для них абсолютной и самодовлеющей ценностью, выше которой только Бог и Его Церковь, а Империя для того и высшая ценность, чтобы служить для Церкви помянутым уже надежным и стальным панцирем. Стало быть любое покушение на Империю и на власть римлян и ромеев воспринималось как прямое восстание против Божественного Миропорядка, любой мятеж против христианского римского императора был мятежом против Бога, народы принявшие христианство должны были подчиняться Империи безусловно. “Невозможно, чтобы у христиан была церковь и не было императора… Святой император непохож на других правителей и владык других земель… он есть освященный базилевс и автократор римлян, то есть всех христиан” — поучал Константинопольский патриарх русского Великого князя Василия I.

Потому византийцы были способны вести войны даже с единоверцами, если те угрожали целостности Империи, мало того — способны были проявлять в таких войнах исключительную жестокость. Достаточно вспомнить жутковатое произвище одного из самых знаменитых и успешных византийских императоров — Василий Болагробойца, заслуженное им после того, как в ходе войны с болгарами кесарь отрубил правые руки и выколол глаза 10 000 пленных воинов. Византийцы считали, что Империя — это мир, Империя — это порядок, Империя — это процветание, Империя — это торжество Веры и Духа, а раз так, то тот, кто является гражданином Империи, кто причастен к ромейской нации, тот причастен и ко всем этим благам. И напротив — тот, кто на Империю покушается, тот покушается и на все эти блага, а потому никакого снисхождения не заслуживает.

Русские эту византийскую черту только усилили. У нашего народа было и есть поразительное свойство — не замечать культурных различий, не видеть их, что отнюдь не равнозначно всеприятию и толерантности. Совсем напротив — это полная, доведенная до предела нетолерантность, отказ видеть в другом «другого» и признавать за ним какие-то особые права, вытекающие из его, как бы сказать поприличней, «инаковости». Либо ты себя ведешь «по человечески» и тогда русский не заметит особенных твоих отличий, либо же ты себя ведешь «не по-людски» и соответственно ты превращаешься в мебель, элемент пейзажа, а если будешь сильно злить, то в нелюдя. В общем к «страданию за других» не одна страна мира не склонна менее, нежели русские. Русские этих «других» просто не видят, а потому и страдать за них не собираются. Правда этот доведенный до предела психологический изоляционизм имеет и обратную сторону, которая и сыграла с нами дурную шутку — русские не умеют соотносить себя с «другими», давать почувствовать свое превосходство, а сегодня, для того, чтобы с нами начали считаться мы должны давать его именно почувствовать, почти тыкать им в лицо каждому встречному в переулке.  Однако такое «тыкание» вряд ли может стать постоянной национальной привычкой. Если на уровне внешнем, поведенческом, это — несомненное поднятие своего стауса в собственных и чужих глазах, то на уровне психологическом и для самого себя — это «опускание».

Однако в Росси, слава Богу, существовало и существует государство. Государство, вопреки либеральной и демократической ереси, существует не для того, чтобы «выражать народную волю», а для чего-то совсем другого — прежде всего для того, чтобы дополнять ее, чтобы рациональными методами и средствами уметь добиться того, чего не может сделать народ сам по себе, интуитивно. Государство должно и обязано быть умнее народа, причем на несколько голов. И поэтому решение задачи демонстрации «русского превосходства» — это задача не столько национального перевоспитания, сколько государственной политики. Эта политика может и должна быть достаточно демонстративной — красивые символы, красивые мундиры, вымуштрованные солдаты и вылизанные до блеска центральные улицы, жесткая и агрессивная пропаганда и для внутреннего и для внешнего пользования и приравнивание неуважения к России и самонеуважения практически к государственному преступлению. Само чувство превосходства заложено в русских глубоко, как не в одном другом народе мира, но вот чувство «превосходства над» должно быть осуществлено и проявлено целенаправленными государственными усилиями и тогда ни одному подонку не придет в голову требовать у нас извинений за «Венгрию, Чехословакию и Афганистан», за «зверства в Чечне» или, прости Господи, за неполиткорректное поведение наших солдат в Берлине 1945-го.

Среди корежащих наше национальное поведение вещей страшнее всего вбивавшийся в нас дурными людьми «стыд перед другими», который проецируется на «стыд перед собой». От нас хотят, чтобы нам было стыдно за то, что считают для нас стыдным другие. На самом же деле нам нужно (и для нас неизбежно) обратное. Стыдиться перед другими только за то, за что действительно стыдно перед собой, а вот в чувстве стыда перед собой должны быть заложены правильные вещи. В частности нам должно быть стыдно за проглоченные оскорбления по адресу собственного народа, за проявленное к нему неуважение, за то, что в Кремле, на государственные деньги, проводится «общественное мероприятие», первым условием проведения которого общественниками было поставлено неисполнение в начале заседания государственного гимна России. Другими словами — нам как народу должны быть стыдно только за одно, за плохо исполненное дело, возложенное на нас Богом — «народами править державно». И любое «национальное покаяние», о котором любят поговорить все кому не лень, должно начинаться с наших танков на мостовых Восточной Европы, так же, как национальное бесчинство началось с предательства генералитета и военного бунта отправляемых на фронт частей.

 

Четвертому не бывать: или о конце истории

Есть и еще одна черта в «предками данной мудрости народной», которую оставили нам старец Филофей и его продолжатели. Это чувство Конца, которое тесно связано с мировосприятием России и русских. Главный и наиболее новаторский вывод пророка «Третьего Рима» связан с утверждением, что «четвертому не бывать», что дальше уже ничего не будет — только бунт антихриста, последняя война, горящая земля и небо, сворачивающееся как свиток. Никакого «четвертого Рима» историей не предполагется и если нечто подобное возникнет, то это будет на самом деле Новый Вавилон, вселенская блудница.

Это утверждение — намного больше, чем простая «констатация факта». Быть «третьим» — это призвание и неотменяемое место русских в истории. Смысл этого места в том, чтобы не допустить «четвертого», стоять на посту и всех возможных кандидатов на римский скипетр отгонять пинками, дубинкой и ядерными ракетами — и никак иначе. Невозможно никакое «превосхождение» кем-либо и чем-либо той идеи, того осуществления царственного призвания, которое несет русская цивилизация. Его не должно и не может быть. Если оно появится, высунется, зашуршит где-то в уголочке, то русские должны его поймать и подвергнуть торжественной экзекуции в назидание будущим поколениям.

Такое произошло некогда с империей великолепного Наполеона, так произошло с фашизмом — красивой, сильной, яркой, во многом глубокой и перспективной (действительно перспективной) идеей. Эта идея была безжалостно растоптана сапогом русского солдата, раздавлена так, как никогда не смогли бы раздавить ее англичане с американцами и прочие союзники. Потом русские поставили красивый и трогательный надгробный памятник своему врагу сняв великолепный, единственный в мире фильм, где чувствуется в полной мере как величие и притягательность фашизма, так и его обреченность, бесперспективность, ничтожность перед лицом русского — невидной, но всесокрушающей силы огромной наступающей русской армии и силой одинокого ее офицера, ходящего по кордиорам святая-святых нацизма.

Так было, так есть и так должно быть с любой идеей, которая посягнет на место «четвертой», поскольку любая «четвертая», не-русская идея была и будет воплощением зла и мучительным концом для мира. Так причудливо преломляется сегодня в нашем имперском сознании византийская идея катехона — удерживающего мир, того, кто стоит на мосту, отделяющего Антихриста от мира и не впускающего Антихриста в мир. Сегодня это скорее уже не мост, а люк, у которого время от времени начинает шевелиться крышка и оттуда начинает вылазить то вампир, то оборотень, то какой-нибудь призрак-убица. Кирзовый русский сапог наступает на эту крышку и на какое-то время воцаряется тишина, потому что лезущая тварюка знает, что если она высунется слишком сильно, то русскому нипочем будет и рвануть весь этот мир вместе с нею. Потому что «четвертому не бывать» и если до нас был потоп, то после нас только Апокалипсис.

Когда мы поймем эту простую светлую истину и напишем ее на скрижалях своих сердец, то этот день и станет днем воцарения в них неисчерпаемого, глубокого и спокойного русского оптимизма.

Мы — третьи. Четвертым — не бывать.

 

 

<a name=a>*</a> Град Петров — здесь не Петербург, а Рим, — город Святого Петра