Текст:Константин Крылов:Non stop

Non stop

Автор:

Константин Крылов

• Крылов К.А. «Non stop» // Спецназ России. — октябрь 2001. — № 10 (61).

Дата публикации:

октябрь  2001

Предмет:

Технический прогресс

После событий одиннадцатого числа на мир было вылито немеренное количество слов. Разумеется, по большей части это были крики ужаса и ярости. Были, разумеется, и восторженные вопли тех, кто числит себя в одной компании с террористами. Встречалось также тщательно (или не очень) скрываемое злорадство по поводу того, что наглые америкосы прочувствовали-таки на собственной шкуре, каково это — когда тебя убивают.

Все эти чувства по-человечески понятны: американцы в скорби и гневе (известно почему), их союзники — в скорби (за Америку) и ужасе (за себя: не дай бог что-нибудь случится с Эйфелевой башней), их противники — в ужасе (Америка будет мстить) и ликовании (… но мы всё-таки их сделали!), нейтралы опасаются (за себя: вдруг втянут в какую-нибудь неприятность) и немного злорадствуют (янки, конечно, не враги, но всё-таки… ну так достали, ну так достали!)

Это бы ладно. Интересно, что даже в речах самих американцев (неофициальных, разумеется) за общим фоном скорби и гнева проглядывает некая очень странная, глубоко скрытая радость по поводу случившегося. А именно: во многих американских источниках после исполнения обязательной программы на тему того, как ужасен стал наш мир после 11.09.2001, следует приписочка: «но теперь мы видим, что идея конца истории опровергнута». И, похоже, это обстоятельство никого особенно не огорчает. Потому как идея была настолько противной, что даже её адепты расстаются с ней без сожаления.

Интересно, что сама идейка (приписываемая известному Френсису Фукуяме) была не бог весть что. Человек, в общем-то, написал банальность. А именно, он утверждал, что после крушения коммунизма в мире не осталось ни одного привлекательного проекта, помимо либерально-капиталистического. То есть для любой страны, любой культуры, любой цивилизации, число возможных альтернатив снизилось до двух: либо строить у себя то общество, которое уже построено в Соединённых Штатах Америки (с некоторыми незначительными вариациями), либо не строить ничего, и сидеть в глубокой дупе. Других проектов нема. При этом шансы догнать (не говоря уж о «перегнать») Штаты в построении «либеральной демократии, основанной на свободном рынке», разумеется, равны нулю. Америка, таким образом, форева олвейс, и так будет вечно.

То, что такая ситуация не устраивает арабов или русских, понятно: очень уж не хочется сидеть в дупе, или, выбиваясь из сил, участвовать в бесконечной гонке за бесконечно ускользающей морковкой. Менее понятно, почему она кажется такой унылой даже тем, кто имеет счастье проживать в US и приравненных к оным государствах. А ведь и им самим давно уже стало неуютно жить в мире, где история кончилась описанным выше образом.

Для того, чтобы понять, как это возможно, вернёмся к описываемой альтернативе. «Конец истории», собственно, состоял в том, что в мире осталось только два типа цивилизаций: технологическая, и, как бы это помягче выразиться, «традиционная». Причём технологическая, как выяснилось, имеет единственный жизнеспособный вариант — рыночный, либеральный, and so on. Все остальные варианты технологической цивилизации скурвились. Последним был советский проект, и с его крушением всё стало окончательно ясно.

При этом встать на позицию, что лучше быть бедным и отсталым, но гордым и свободным, тоже не получается. Традиционное общество без техники слабо, и в любой момент может быть легко уничтожено технологическим обществом. И уж во всяком случае оно сможет существовать только по милости технологического общества, утешаясь разве что сознанием своей правоты. Какая уж тут «гордость и свобода»! Герои, поставленные в заведомо проигрышные условия, с мечами и копьями против штурмовой авиации и танков — это не может выглядеть иначе, чем издевательство над самой идеей «древней доблести».

С другой стороны, даже самые ярые сторонники весёлых либеральных ценностей должны признать, что современный мир чем-то неприятен, и жить в нём невесело. Если же говорить о людях более нормальных, то современный мир кажется им просто-напросто гнусным. Традиционный мир тоже был не подарок: достаточно почитать летописи. Современный же, мало что убавив из списка древних грехов, добавил к ним множество новых, включая такой экзотический, как повсеместное господство серости, мелкое крысятничество, возведённое в принцип, и неизбывную скуку.

Что же получается? Традиционный мир жалок, а современный гнусен. Традиционный мир всегда будет побеждён современным. а в современном просто не хочется жить.

Разумеется, нет недостатка в попытках как-нибудь «творчески совместить» то и другое. Можно даже быть уверенным, что такого рода усилия очень скоро станут чуть ли не главным занятием людей в странах-гегемонах. «Экология» и «новая духовность» являются только первыми шагами на этой пути. Но то, что получается в результате такого «творческого синтеза», оказывается чем-то ещё более мерзким. Честный материализм во многом более пристоен, нежели «новая духовность» и «синкретическое единство вер». Власть большинства, «проклятого количества», всё-таки более переносима, чем власть хорошо организованных компактных меньшинств, непрерывно терроризирующих общество. Дымящие заводы, отравляющие воздух именно там, где идёт производство, несколько более приемлемы, чем тайные захоронения всё тех же отходов «где-нибудь у русских», и гринписовские шайки, рыскающие по миру и занимающиеся узаконенным экологическим рэкетом — а заодно и давлением на тех, кто пытается вырваться из технологической кабалы и что-то производить самим, а не только травиться чужим говном. На смену откровенной гнусности идёт гнусность лицемерная и оттого ещё более мерзкая. Более того, те вещи, которых в предыдущую эпоху всё-таки не делали, теперь делаются с лёгкостью. За примерами далеко ходить не надо — достаточно посмотреть, что Запад позволял себе раньше ради своих национальных интересов, и что он позволяет себе сейчас ради прав человека. У мира отнято даже моральное право защищаться: на смену вполне понятной идее «мы их убьём, потому что они нам не нравятся, и нам нужно их имущество и деньги», пришло сначала «мы их убьём, потому что тем самым мы их воспитаем и они цивилизуются», а теперь даже «мы их убьём, потому что мы их любим и им самим так будет лучше», или, на худой конец, «мы должны защитить от них других людей, которым эти мешают жить», благо такие всегда найдутся.

Впрочем, говорят нам, всё это происходит вне обществ-гегемонов. Внутри них всё по-другому. Это верно, по-другому, но как? Нельзя даже сказать, что западные люди имеют больше прав, чем незападные. Охрана в лагере живёт несопоставимо лучше, чем заключённые, она может делать с ними практически всё, что угодно, но это всё же солдаты. У них нет никаких прав, точно так же, как и у заключённых: у них просто другие обязанности. Охранник может убить или изувечить заключённого, но не может же он его выпустить? Разумеется, положение охранника лучше, но просто не надо путать «более приятные обязанности» с настоящими правами. Так, например, западные люди обязаны в массе своей «жить хорошо». Разумеется, это бесконечно более приятные обязанности, чем, скажем, те, которые наложены сейчас на русских людей, тут даже и спору нет, — но всё-таки это обязанность. К тому же обязанности могут и поменяться, когда подойдёт следующий приказ.

Об этом говорить ещё придётся, а сейчас вернёмся к теме противостояния всепобеждающей технологии и жалкой архаики. Это противопоставление настолько хорошо было воспринято всеми, что люди занимают ту или другую позицию (или позицию посередке), но никто и не думает возражать против самой постановки вопроса. Всем как-то очевидно, что технология может существовать только в обществе современного типа, а демократия и всё прочее — это нечто вроде обязательных следствий из самого факта существования самолёта и телевизора.

И это действительно так. Средневековый собор и американский небоскрёб взаимно исключают друг друга. Эти вещи не могут находиться рядом. Дело тут не в размере и не в разной архитектуре, а в смысле. Если существует небоскрёб и в нём кто-то живёт, это значит, что в мире такие порядки, которые совершенно исключают нужду в средневековом замке, да и самую его суть. Точно так же, как избираемый президент и всеобщее избирательное право делают само существование аристократии какой-то нелепостью… и наоборот.

И действительно, сейчас существует только такая техника, которая поддерживает современный порядок вещей. Но из этого вообще-то не следует, что по-другому не бывает. Если мы повнимательнее присмотримся к этой самой хвалёной технологической цивилизации, то бросается в глаза странный разнобой в её достижениях. Никакой единой «техники» просто нет. Есть ряд изолированных областей, слабо связанных друг с другом, а если и связанных, то отнюдь не по необходимости, а скорее из экономических соображений. Что общего между транзистором и двигателем внутреннего сгорания? Кстати говоря, если транзистор одновременно прост и эффективен (по таким вещам мы обычно и судим о технологии XX века), то двигатель внутреннего сгорания — вещь явно из прошедших времён по самой идее своей. А бесконечные его совершенствования в рамках «автомобилестроения» просто забавны, если посмотреть на дело непредвзято. Электромотор в каждом колесе выглядел бы куда логичнее в рамках образа техники — но почему-то лёгкий и более-менее мощный аккумулятор изобрести оказалось невозможным. На всех как бы напало какое-то непостижимое умственное затмение. При колоссальных разработках в области органического синтеза и утончённой химии полимеров — и до сих пор какие-то кислотно-щелочные реакции… Но это ещё ладно! Гораздо интереснее вопрос — а зачем, собственно, нужен автомобиль? Можно, конечно, ответить — «для перевозок», и это не будет неправильно, но почему именно автомобиль, а не поезд и не трамвай? Более того, всем ведь ясно, что автомобиль — это прежде всего символ, в том числе и символ социальный (и даже сексуальный), а трамвай или поезд таковыми не являются. Автомобиль — это прежде всего образ жизни.

Что это за образ жизни, можно понять, немного посидев самому за рулём. Человек за рулём вынужден организовывать своё внимание совершенно особым образом. Он может отвлекаться, но не может задуматься, иначе попадёт в аварию. Его сознание настороже — как бы не пропустить нужный поворот, как бы не вмазаться в другую машину. Но эта занятость сознания неполная. Как правило, требуется только часть внимания — остальное рассеивается, и ищет себе какого-нибудь отвлечения. Обычно включается музыка или ещё что-нибудь в этом роде. Слушается это всё вполуха и потому просачивается прямо в мозг. А теперь сравним это со средневековым портшезом. Господин, которого несли слуги на носилках, даже не видел дороги, поскольку занавеси отделяли его от мира. Возлежа в носилках, он мог отвлечься от суеты и размышлять во время пути.

Тут-то собака и зарыта. Автомобиль — и тот факт, что в современном мире все стали водителями — является средством воспитания человека. Он препятствует формированию созерцательного склада ума. Пресловутая американская практичность и не менее пресловутая автомобилизация — явления одного порядка. При этом идеологическое значение авто настолько велико, что ради его поддержания легко жертвуют экономическими выгодами. Ясно ведь, что железные дороги дешевле автобана. Но в поезде тебя везут, а не ты едешь сам. Поэтому число таких ситуаций надо сократить. В частности, именно поэтому общественный транспорт в Америке всегда находится в жалком состоянии. Все виды транспорта, где не ты сам сидишь за рулём, должны быть грязными и переполненными — чтобы выработать отвращение к ним, зависть к обладателям автомобилей и опять же неспособность к созерцанию. Характерно и то, что в западной «подземке» невозможно читать, как это принято в московском метро.

Не углубляясь далее, сразу сделаем вывод: допускается к жизни далеко не всякая техника, а лишь та, которая формирует современного человека как тип. Все остальные технические новшества и приспособления просто не нужны и потому не производятся.

То же самое касается и науки. Допустимыми считаются только те научные направления, которые не противоречат самой идее западной науки.

Наконец, зададим самый главный вопрос: а почему и зачем вообще всё это делается? Неужели кто-то могучий и всесильный заранее формирует образ мира? Это предполагало бы, что некие тайные владыки уже заранее знают всё то, над чем люди ещё только начали задумываться, и вообще обладают сверхчеловеческим могуществом. А это, в общем-то, достаточно нелепо. Скорее всего, дело обстоит куда проще. Представим себе, что на самом деле существуют некие люди — как бы они ни назывались — которые прекрасно устроились в мире и ничего больше не хотят, кроме как сохранения существующего положения вещей. Они могут не обладать великим умом и знаниями, поскольку и не пытаются никуда вести человечество — наоборот, их вполне устраивает, чтобы ничего не менялось. Они не являются мировой властью или чем-то подобным ей. Не является же разъевшийся солитёр «владыкой человека» или хотя бы властелином кишечника. Это просто паразит. То, что от солитёра можно и помереть, не делает его более величественным и страшным.

Итак, предполагаемая паразитическая группа людей, нашедшая способ систематически присваивать то, что производят другие, просто не заинтересована ни в каких изменениях. Заинтересована ли она в прогрессе? Нет, конечно. Значит, она постарается его не допустить? Да. Но как это соотносится с идеей нынешнего прогрессивного технологического мира? Он-то как возник?

Тут мы сталкиваемся ещё с одной глубоко въевшейся в умы идеей. Всеми молчаливо предполагается, что нынешняя технологическая цивилизация — это что-то уникальное, возникшее благодаря какому-то непостижимому чуду или капризу природы, как белая ворона. Мы вообще привыкли употреблять выражения типа «чудеса современной науки» и гордиться ими. Но, зададимся вопросом, почему всё это не возникло раньше? Что, древние египтяне или греки были безнадёжно глупы, или мыслили первобытно? Или в самом деле «нужны были особые общественные условия», то есть английский Парламент, Реформация и Французская революция? Все поиски такого рода влияний, предпринимаемые по сей день, хорошо вписываются в «философию культуры», но совершенно противоречат самому смыслу этих знаний, если угодно — смыслу науки. Или все её претензии действительно полнейшая чушь (а этого всё-таки сказать нельзя), или научные истины хоть сколько-то да объективны, а, значит, парламент и революция ни при чём. Наука — а, значит, и технология, основанная на ней — могла бы развиваться в любом месте и в любое время. Более того, это подтверждается фактами. В конце концов, первая известная нам школа инженеров была открыта в Александрии Египетской. О состоянии наук в эллинистическом мире, мы имеем достаточно чёткое представление. Собственно, там зарождалась настоящая технологическая цивилизация. Ссылки на то, что её погубило то ли римское владычество, то ли рабство, представляются неубедительными, поскольку мы хорошо знаем, что её реально погубило: варварство и методичное уничтожение культуры. С точки зрения здравого смысла невозможно понять, зачем всё-таки было так тщательно уничтожать никому не мешающие папирусы и пергаменты и истреблять философов и математиков, как это начали делать на всей территории бывшей Империи перед наступлением Тёмных Веков. Можно много говорить о нетерпимости христианства и загадках варварской психологии, но почему-то не приходит на ум самое простое: все достижения цивилизации были уничтожены, потому что за это кто-то платил. Все эти странные безумства могли иметь вполне тривиальную причину, настолько тривиальную, что она даже и не приходит в голову. И варвары, и христиане, и все люди вообще любят деньги, особенно лёгкие деньги. Не было бы ничего удивительного в том, что странное рвение, проявленное истребителями античной культуры, было подкреплено материально, то бишь попросту проплачено.

Эта же самая причина могла сыграть свою роль в том, почему технологические проекты александрийских инженеров и механиков не вызвали никакого интереса в обществе. Для их осуществления нужны были деньги. Этим всё начиналось, и здесь же всё и заканчивалось.

Вполне возможно, что история мира после античности — эта история сорвавшихся технологических революций. Если учесть, что веком пара (пусть даже не электричества) мог бы стать I век нашей эры, а не XIX, можно себе представить, чем был бы мир, знакомый с машинной технологией в течение почти что двух тысячелетий. А ведь такие фундаментальные вещи, как книгопечатание и порох, были технически возможны уже тогда, и это изменило бы всю ситуацию. Разумеется, прогресс пошёл бы другими путями. Например, теория множеств появилась бы очень рано (при господстве неоплатонизма как официальной философии), а теория вероятностей долго оставалась бы чем-то сомнительным (по той же причине). Возможно, прогресс пошёл бы медленнее. Но не является ли нынешний его темп (не такой уж, кстати, значительный) просто неосознанной попыткой догнать безнадёжно упущенное время? Короче, не является ли нынешняя техника каким-то жалким огрызком того, что могло бы возникнуть, если бы не систематическое противодействие этому?

Наконец, почему, собственно, технология обязательно должна приводить к распаду традиционных общественных институтов? Нынешний набор технических изобретений действительно к этому приводит, но естественен ли этот набор? Поставим вопрос так: разрушил бы телеграф Римскую империю? Да нет, конечно. Даже, пожалуй, укрепил бы.

Но оставим Рим и Александрию. В Европе неоднократно возникали ситуации, которые могли бы стать началом технологического развития, но ничего не выходило. Это и укрепило то мнение, что для развития техники нужно непостижимое нечто, которое было чудом ниспослано только европейцам последней четверти второго тысячелетия нашей эры. И что же это за чудо такое?

А, капитализм. Вот оно что.

Капитализм тоже почему-то считается чем-то новым, хотя все его унылые игры были известны ещё при фараонах. Новшество было не в капитализме как таковом. Новшество было в том, что в определённый момент в Европе не осталось ничего кроме капитализма. Капитализм, бизнес, что мелкий, что крупный — это такие вещи, которые возникают сами собой (тут Адам Смит не врёт). А значит и были всегда. Капитализм — это то, что осталось от Европы, а не то, что в ней создалось. Капитализм — это то дно, которое обнажается, когда высыхает море, то есть приходят в упадок более высокие общественные отношения — такие, как феодализм.

Разумеется, имеют место и кардинальные отличия нового капитализма от старого, но речь пока не об этом. Сейчас важно одно: возникли какие-то условия, при которых дальнейшее сдерживание прогресса технологии оказалось то ли невозможным, то ли не полезным. Скорее всего, имело место и то, и другое. Технический прогресс мог быть до такой степени передержанным, что его дальнейшее саботирование могло уже кончиться плохо. Искусственное поддержание невежества, впрочем, имело место до самого конца. Обратим внимание на странную активизацию разного рода сомнительных сил как раз в эпоху Возрождения. Если вдуматься, всё это выглядит очень странно. Почему церковь, ранее не проявлявшая особого обскурантизма (например, в эпоху Высокого Средневековья Галилей вообще никого бы не шокировал), вдруг так странно заволновалась? Почему и как начались процессы над ведьмами — и почему этим странным занятием увлеклось учреждение (инквизиция), созданное для совершенно других целей, а именно выявления лжехристиан из числа евреев? Короче говоря, не было ли это очередной попыткой остановить неизбежное по старому сценарию времён Александрии?

Необходимо всё время иметь в виду, что силы, которые всё это творят, не желают в мире никаких перемен, кроме, разумеется, тех, которые они сами же и производят. Впрочем, ничего особенного они не делают — просто присваивают себе где-то процентов восемьдесят всего, что производится на Земле. Ничего другого. Это именно паразитическая верхушка, не имеющая никаких особых планов относительно мира и цивилизации, интересующаяся в основном собой и своим положением, и больше всего на свете не желающая его терять. Ничего другого, интересного или загадочного, там нет.

Каковы же были дальнейшие действия этих сил в Европе Нового Времени? Когда стало ясно, что общее торможение прогресса уже не проходит, они просто перешли к тактике его избирательного торможения. Это означает прежде всего создание хаоса в науке, технологии и в обществе в целом, поощрение процессов, разрушающих единство научного знания и т. д. При этом — одновременно — производились действия по установлению контроля над прогрессом. Поскольку основной инструмент контроля для них — деньги, прогресс должен быть дорогим, и чем дальше — тем дороже обходиться людям. Наука должна быть затратной. Техника должна быть затратной. Всё должно доставаться дорого, очень дорого. Цель понятна: наука должна стать доступной для минимального числа людей и государств. Стягивание «всей науки» в несколько центров есть на самом деле смерть познания, поскольку тем самым, установив административно-финансовый контроль над этими центрами, можно направлять развитие исследований куда угодно, или даже просто остановить познание на достаточно длительный срок, если в этом возникнет надобность.

А ведь ощущение того, что мир остановился, и было настоящей причиной появления теорий типа фукуямовской. В какой-то момент выяснилось, что все технологические мечтания человечества откладываются «на потом». Где термоядерный синтез, обещавший решение проклятой «энергетической проблемы»? Нету, и не предвидится. Где электромобили, бесшумные, бездымные, не портящие экологию городов? Будут когда-нибудь… потом. Где колонии на Марсе и Луне, и караваны ракет, несущих вперёд от звезды до звезды? Даже в планах не значится. Вместо этого нам обещают, как её, «виртуальную реальность». То есть нарисованные в компьютере картинки всего того, чего у нас нет. На которые мы сможем пялиться, сколько влезет. Нет слов, компьютер вещь хорошая, но предлагать его в качестве заменителя реальности — это всё-таки хамство, вы не находите?

Теперь, кажется, понятно, почему разрушение международного центра по торговле миром вызывало столь противоречивые чувства. В нашем мире, озабоченном и встревоженном, появилась… надежда. На то, что мир всё-таки не остановился. Это как раз тот случай, когда «лучше гiрше, да иньше». Глядишь, и что-нибудь сдвинется с места. Всё равно что. А дальше она, в смысле история, «сама пойдёт». Non stop.