Текст:Рено Камю:Меня похоронили как писателя
Меня похоронили как писателя
- Автор:
- Рено Камю
- Предмет:
- Толерантность, Либерастия, Закат Европы
Ссылки на статью в «Традиции»:
Французский писатель Рено Камю живёт в уединении, вдали от столицы. За двадцать пять лет литературной деятельности он опубликовал сорок книг, известных лишь узкому кругу читателей. Критика его не замечает. Он не получил ни одной премии, ни разу не был приглашён на телевидение. Писательский труд не принёс ему ни денег, ни славы.
И вот неожиданно, весной прошлого года, о нём заговорила пресса. Он оказался в центре пристального внимания. Всё началось с того, что в его дневнике под названием «Французская кампания» было обнаружено следующее высказывание: «Меня раздражает и печалит, когда я вижу и слышу, как основными представителями данного опыта, данной культуры и данной цивилизации становятся в большинстве случаев евреи — французы в первом или втором поколении, — не имеющие прямого отношения к данной культуре и выражающие её — даже если они и делают это очень умело — в чуждой для неё манере…»
Руководство культурными программами государственного радиовещания, которому, в частности, адресовался этот упрёк, возмутилось. Разразился скандал, который французская пресса окрестила: «дело Камю». Клод Дюран, директор издательства Фаяр, вынужден был изъять «Французскую кампанию» из книжных магазинов.
Два месяца спустя книга вновь поступила в продажу: вместо инкриминированных пассажей (которые все уже знали наизусть) белели пустоты. Клод Дюран написал большое предисловие, где выступил в защиту своего автора, сказав, что из мухи сделали слона, превратив незначительный инцидент в громкое «дело».
Журналисты, мало интересовавшиеся творчеством Рено Камю, раскопали в его предыдущих книгах другие «неполиткорректные» фразы. Как, например, его замечание в дневнике 1991 года по поводу конкурса красоты: «Меня не смущает то, что на международных конкурсах Францию представляет молодая цветная женщина. Но то, что перед этим она становится „Мисс с берегов Луары“, — вот это я нахожу неуместным. Выражение „с берегов Луары“ теряет в данном случае всякий смысл. Так кто попало может представлять что попало и в какой угодно области».
Вы не впервые говорите то, что может не понравиться общественному мнению. И вот неожиданно одна ваша фраза вызвала огромный скандал. Как вы это объясняете? Предвидели ли вы такую реакцию?
— Меня никогда не заботило, нравлюсь я или нет общественному мнению. Мои предыдущие высказывания, которые вы упоминаете, разыскали враждебно настроенные по отношению ко мне журналисты, которые меня плохо читали. Удели они мне чуть больше внимания — и обнаружились бы другие, могущие вызвать у них раздражение, часто явно противоречивые фразы, но которые внесли бы любопытные нюансы в созданный прессой мой портрет. То, что я затронул радио «Франс Кюльтюр», не столь важно. Взрывным оказалось то, что я коснулся евреев. И это — да, я предвидел. Но я не понимаю, почему нельзя говорить о евреях так же свободно, как о ком-либо другом, в том числе и критиковать. В данном случае я — за интеграцию. Пора выйти за рамки привычных представлений, сложившихся в силу исторических причин — тяжёлых, болезненных, но для которых сегодня уже нет оснований, тем более когда речь идёт о простых вещах. Мы должны иметь право сделать время от времени небольшой упрёк тому или иному еврею или группе евреев — как, например, за то, что они стремятся превратить государственное радиоведание, которое, по идее, должно носить широкий национальный характер, в «свою» программу.
Вы сказали вслух то, что другие думают про себя?
— Интересно, что никто не отрицал того, что я сказал по сути. Спросили о другом: следовало ли это говорить?
Не стал ли еврей чем-то вроде «священной коровы» во Франции?
— Я достаточно много читал итальянского писателя Примо Леви (1919—1987) и слишком хорошо понимаю взаимоотношения еврея с homo sacer в истории прошлых веков, чтобы подписаться под таким тривиальным выражением. Страдания сделали еврея чем-то вроде святого, и этого у него уже не отнять. Но у этой святости, как и у любой святости, есть своё духовенство, а оно, в свою очередь, в силу здоровой реакции вызывает появление антиклерикализма. Нужно, чтобы еврея, страдания и величие которого никто не ставит под сомнение, можно было критиковать и хвалить, как любого другого, — если он хочет стать полноценным гражданином, ничем не отличающимся от множества остальных. Чтобы еврей или группа евреев, являющихся предметом незначительного упрёка — как, например, относительно содержания радиопрограмм, — не призывали каждый раз на помощь память о концентрационных лагерях или о том, что называют теперь Шоа (Shoah) — кстати, этот анахронизм я считаю неудачным, так как миллионы мучеников определяют словом, которое эти люди не знали и которое большинству из них ни о чём бы не сказало; хуже того, этот термин ассоциируется не с ужасной реальностью, а с названием фильма, просто фильма… Так вот, Бомарше сказал: «Без свободы порицания не может быть похвал». А в том, что касается похвал, — одному Богу известно, какой вклад внесли евреи во французскую, европейскую и мировую культуру. Но систематическая, по поводу и без оного, ссылка на их массовое уничтожение нацистами, когда речь идёт лишь о том, чтобы защитить свои мелкие, корпоративные интересы, является кощунством и профанацией. Это всё равно что ковырять в зубах шипом от тернового венца.
Какова была ваша первая реакция, когда возникло «дело Камю»?
— Об этом я рассказал в моей книге «Вороньё». Это — дневник, как раз того периода, где мною сделана попытка объясниться. Но я быстро понял, что это невозможно. Голос одного человека не может быть услышанным: его заглушает, забивает многоголосье прессы, действующей сообща.
На ваш взгляд, насколько успешно проводится французская политика «смешивания» различных национальностей?
— Понятия не имею. Я даже не уверен, что здесь можно говорить о какой-то политике. Дело не в том, как она называется, а в том, что нет возможности обсудить её целесообразность и её результаты. Вот это плохо. За всю историю Франция не знала таких глубоких изменений, какие происходят сегодня, и никто всерьёз не задаётся вопросом о том, что мы переживаем. А мы уже находимся в совершенно другом мире. Соответствует ли он нашим пожеланиям? Каковы его достоинства и недостатки? Возможно, что «смешивание» и культурный плюрализм — хорошая вещь. Возможно, что это — неизбежность. Но по крайней мере человек должен иметь право спросить об этом вслух, не рискуя при этом быть названным последними словами.
В обществе доминирует тенденция в пользу «смешивания», не просто доминирует, а стремится к гегемонии и квазимонополии. И вполне возможно, что это и хорошо, что именно это доминирует, а не что-то другое. Но независимо от содержания идеи «смешивания» её недостаток как раз и заключается в том, что она доминирует. Её сторонники спешат обвинить других в ненависти, но это скорее их отличает агрессивный полемический тон и словесная нетерпимость, которые так явственны, когда они высказываются, — а высказываются они очень много… Об этом грустно говорить, но те, кто выступает в защиту культурного и этнического плюрализма, устанавливают больше цензуры, чем их противники, у которых нет никакой возможности им противостоять. Некоторые явления нашей жизни усугубляются, и тем не менее их нельзя ни показать, ни упомянуть, потому что они противоречат доминирующей политике. Эта политика сама предоставила себе эксклюзивное право выступать от имени морали, но ни у кого нет уверенности в том, что обещанное нам общество будет более моральным, более гуманным, более уважительным к людям и каждой личности в отдельности. Возможно, что сторонники «смешивания» правы. Но слишком уж комфортно они себя чувствуют. Возможно, что большая часть правды на их стороне. Тем не менее мы видим каждый день, как они преследуют правду, затемняют её. В этом смысле их речи, где они выступают как наследники эпохи Просвещения, являются в какой-то степени обскурантизмом. А количество того, о чём нельзя говорить, растёт с каждым днём.
Могли бы вы привести конкретные примеры?
— Возьмите проблему насилия. В вечернем выпуске новостей нам показывают развороченные пригороды, горящие автомобили, столкновения между «молодыми ребятами» и блюстителями порядка. И сразу вслед за этим объявляют, что глава мечети призвал к восстановлению спокойствия. Спрашивается, а при чём здесь глава мечети? В информационной цепочке явно не хватает одного звена, так как никто ни разу не упомянул этнического или религиозного характера вышеупомянутых беспорядков. Об этом нельзя говорить. Следовательно, общество что-то скрывает от самого себя. Я не хочу этим сказать, что та или иная часть французского населения более склонна к насилию, но можно предположить, что в некоторых случаях или в некоторых пропорциях этнический, религиозный или культурный плюрализм, как и социальное неравенство, способствует возникновению насилия. Так вот, подобные предположения не должны звучать.
Другой пример. Нам говорят, что безработица падает так стремительно, что в некоторых отраслях промышленности начинает ощущаться нехватка рабочей силы — придётся «открыть шлагбаумы» (которые никогда и не были как следует закрыты) и впустить иммигрантов. Проходят многочисленные дебаты на эту тему. Обсуждается целесообразность подобной меры с экономической и социальной точек зрения: не создаст ли новая волна иммиграции новых обездоленных? Не воспользуются ли этим хозяева, чтобы платить меньше? Но никто — кроме крайних правых, которые заведомо исключены из серьёзных дискуссий, — ни разу не спросил: не нарушит ли новая иммиграционная волна гармонию французского общества? Не окажутся ли со временем французы (назовём их «не иммигранты», так как выражение «коренные французы» уже нельзя употреблять) в некоторых регионах в меньшинстве? И если да, то желательна ли такая ситуация? У меня нет ответа на эти вопросы. Но это важные, серьёзные вопросы, и тем не менее их нельзя задавать.
Вы думаете, что французская культура и французская нация скоро исчезнут?
— Признаюсь, ни разу не ставил этого вопроса в такой резкой форме. Я опасаюсь, что французская нация и её культура будут постепенно сведены к идее, — возможно, хорошей — но всего лишь идее, в то время как раньше они были всё же чем-то большим и несравненно богаче. Они станут похожи на те скучные произведения современного искусства, которые как раз ничем иным и не являются — лишь голой идеей. Искусство, культура, нация — это не только идея… Беспокойство о судьбе французской культуры невозможно отделить от ещё более сильной тревоги относительно культуры вообще и того, что называют гражданским долгом и цивилизованностью. Такое впечатление, что мы возвращаемся в пещерные времена…
После «дела Камю» вы опубликовали три книги. Осталось ли ещё что-то невысказанным?
— Конечно! Две из трёх книг не имеют отношения к «делу». Третья, «Вороньё», — ежедневная хроника того, что произошло весной. Но суть вопроса я пока не затронул. Об этом — произведение, над которым я работаю сейчас, оно называется «Смысл». Кроме того, мы собираемся вместе с Аленом Финкелькраутом написать книгу в форме диалога.
Ален Финкелькраут, который сразу выступил в вашу защиту…
— …с большим мужеством и в условиях почти невозможных.
Вы упоминаете защищающее вас «войско». Насколько оно многочисленно? Поддержали ли вас читатели?
— Я называю шутя «моим войском» небольшую группу друзей, которые меня героически поддержали в то время, когда удары сыпались со всех сторон. Я получил письма поддержки, но самыми дорогими для меня были свидетельства симпатии моих постоянных читателей — ни один из них не согласился с прозвучавшими обвинениями меня в расизме, антисемитизме и петэнизме, которым противоречит всё то, что написано в моих книгах.
С горькой иронией вы говорите о том, что вас мало знают: «Да, бывает, что приглашают, время от времени, выступить с докладом или встретиться с читателями… Но в зале — ни души. А если бывает зал полон, так это потому, что публика пришла на кого-то другого или же купила абонемент на весь цикл мероприятий…» Скандальное «дело» сделало вас популярным и создало вам писательскую известность. В глубине души вы должны быть довольны…
— Скандал не дал мне «писательской известности», он меня покрыл хорошо видимым позором, что не одно и то же. Вопреки распространённому мнению, мои книги не стали лучше продаваться — с многих прилавков они вообще исчезли. Меня заклеймили и вычеркнули. Что ни в малейшей степени не повлияло на отношение ко мне двух-трёх тысяч читателей, которые верны мне давно и которые действительно читали мои произведения, в отличие от подавляющего большинства выступивших против меня журналистов и всякого рода «производителей общественного мнения».
Какое чувство вы испытываете сегодня, почти год спустя после этой истории?
— Чувство обретённого душевного равновесия. Я не потерял ничего из того, чем дорожил. Этот скандал способствовал тому, что моя связь с литературной средой — которая никогда не была моей, даже если в какой-то, очень короткий, период она меня притягивала, — оборвалась окончательно. Теперь я ещё более отрешён от всего, более свободен.
Вы написали в книге «Вороньё», что вас похоронили как писателя. Вы и сегодня так думаете?
— Я написал это в минуту отчаяния. Бывают дни, когда я настроен более оптимистично, и я всё равно продолжаю так думать. Пока что меня издают, у меня есть читатели… Но с другой стороны, когда газета «Монд» и журнал «Нувель Обсерватёр» уверяют, что я «антисемит» и «расист», не ставя эти термины в кавычки, — даже если их обвинения абсурдны, явно беспочвенны и не выдержали бы и пятиминутного серьёзного анализа, — всё равно как писатель я умер, социально умер.
Беседу вела Лариса Обаничева
г. Париж, Франция
См. также: