Текст:Андрей Ашкеров:Держаться за Гиренка?

ДЕРЖАТЬСЯ ЗА ГИРЕНКА?

Сказка про философию лубка в России

Мы живем в эпоху, когда мысль глушится. Глушилками многообразных шумов. Звук навсегда и бесповоротно опередил смысл. Главное — издать звук. Громкий звук.

А смысл к нему приложится. И мысль присовокупится.

Шумим

В какой-то момент с производством шумов стала ассоциировать себя и философия. Ролан Барт сказал: «Гул языка». И добавил: «…в шуме работающего удовольствия ничей голос не выделяется особо, ничей голос не возвышается, не становится ведущим, ничей голос не может даже возникнуть» Как только слетело с бартовских губ последнее слово этой фразы, все в миг загудело, вокруг начался сплошной: «Гур-гур-гур-гур-гур». Все обнажили жала, и обратились в критиков. Общность массы перестала строиться на восприятии, требующем единодушия и громогласности. Она оказалось воздвигнутой на оценке, отсылающей нас к индивидуализму и искушенности.

Коллективное тело заколыхалось, запульсировало, стало ритмично подскакивать. Оно обнаруживает истину в шоппинге, искренность — в клаббинге, жизненные правила — в менеджменте, творчество — в Живом Журнале, красоту — в гламуре, гармонию — в фен-шуе, духовность — в фитнесе; подлинной же литературой начало считать сочинения премудрого пескаря Паоло Коэльо. До России эта мутация дошла с опозданием — зато и проявила себя с невиданной силой: все-таки не каждый день великая цивилизация порождает варваров, которые относятся к ее достоянию как непонятному анахронизму.

Спустя пятнадцать лет после мутации, у нас в моде упоительное сочетание красного и зеленого, легкоперость и крепкое слово «фОшизьм». Все осознают себя как ценители. Арбитры вкуса. Оценка уже не привилегия избранных. Это обобществленный оргазм, когда все — пусть и по чайной ложке — получают свою порцию сахарно-сладенького. Это маленький праздник для всех, наподобие 15 минут славы, о которых говаривал когда-то магистр возвышенной художественной попсы Энди Уорхолл. Налицо полнейший триумф массового общества и поп-демократии: никто не остался в стороне, праздные толпы коротают дни, изнывая от все более рутинного досуга. Все бодры, веселы. Каждый пляшет, ликует. Лепота!

Что может остаться в этой ситуации от философского познания, представить несложно. Мне уже доводилось писать о том, что наше время не терпит философии, поскольку философия перестает восприниматься как действие. Однако ситуация еще хуже: человек, склонный к философским занятиям, обречен на роль социального инвалида.

Компенсировать это можно по-разному. Однако любая из форм компенсации будет выглядеть в глазах обывателя имитацией бурной деятельности.

Философия в нищете

Одни, наиболее прямолинейные, берутся за политику, и пускаются во все тяжкие. Другие, более искушенные, превращаются в тех, кто делает «журнальчеги», то есть в философствующих мещан, которые комментирую и обозревают все, что плохо лежит. Третьи, самые проницательные, одним махом совмещают политику и философию. В итоге, возникают странные кентавры: розовая лысинка Ленина может сочетаться с суетливым серебряным копытцем Розанова, запотевшее пенсне Троцкого — с простоватым сервилизмом Молчалина, назидательная одышка Ильина — с сальными привычками Гумберта Гумберта, аскетичный лик буквоеда-дерридианца с крепким задом барыжника-книголюба, мутновато-суровый взор поповича с титановой сталинской волей идейного вдохновителя больших скачков по ухабам, да кочкам.

А, в общем, сорви весь этот маскарад, и под одежками иных витий окажутся лишь упитанные тушки инженеров обывательских душ. Гладкие и плотные, как оседлавшие вертел цыплятки. На лацканах потертых инженерских жилетов гордо поблескивают значки: «Хочешь приобщиться — спроси меня как!». Толкая друг друга, они проходят мимо витрин, на которых ярко сияют буквы: «Это не распродажа, это ликвидация! Ликвидация смысла!»

Эрефия без места

Обладатели упитанных тушек и сами те еще душки: поскреби и обрящешь в них феноменологов — творцов и адептов кондового мышления. При таком раскладе от перемены мест слагаемых — ничего не меняется. Являются ли они себя либералами, или же относятся к числу консерваторов, каждый из них подобен хрестоматийному акыну, который, как известно, тоже был большим поклонником феноменологии и «жизненного мира». Живописуя то, что попадает в поле их зрения, они целиком оказываются во власти явлений. И все было бы ничего, если бы хоть что-то из этих явлений имело бы какие-то отличия от простых видимостей: миража, декорации или дымовой завесы.

Этим живописаниям весьма соответствует покрывшейся буро-серой плесенью стиль церковно-приходской дидактики, о котором позабыли даже заправские мастера художественного слова. С некоторых пор снова в ходу. Более того, теперь это образец философского литературного языка.

Феноменологическая ангажированность современной русской философии оборачивается бытописательским солипсизмом, который подменяет исследование бесконечным тупиком (само)манифестаций. Причина тому проста: в современной Эрефии просто нечего исследовать. В ней нет ничего, что имело бы отношение к той подлинной, настоящей реальности, которую извечно пытается обрести философия, и в которой она с момента своего возникновения хотела бы обретаться.

Напротив, все, что здесь есть, и существующим-то назвать нельзя. Эта «страна» без бытия, а значит и без онтологии — неслучайно так многое в ней поражает своим неправдоподобием, какой-то дурной, даже нарочитой невсамделишностью. Из страны производства всемирно-исторических смыслов она стала страной всемирно-исторической бутафории. Местом, где воцарилась подделка и китч.

Подобную бутофорщину и симулякром-то обозначить язык не поворачивается: симулякр предполагает какое-то бытие, а значит, и какую-то онтологию — пусть даже и онтологию изолганности или зазеркалья. Однако Эрефия представляет собой территорию, в которой онтология напрочь отсутствует — здесь все может быть наделено статусом сущности, но ничто не обладает существованием. Это страна местничества, местечковости и мелкотемья.

И без того чуждая современному миру, философия не удостаивается в Эрефии даже почетного места в заповеднике реликтовых форм жизнедеятельности (подобно тому, как это происходит в Соединенных Штатах, с легкой руки Кена Уилбера озабоченных созданием «краткой истории всего», или во Франции, начиная с бурных 1960-х занятой сотворением «краткой истории ничто»).

Произведенная исключительно для экспортного потребления, Эрефия представляет собой страну лубка, точнее, страну-лубок. В ней все напоминает приключения героев комикса, написанного на «народный сюжет». И философия здесь тоже лубочное произведение, комикс. Пишется она на смеси французского с нижегородским людьми, которые надевают воротник косоворотки как манишку — для чужих глаз и по особо торжественным случаям. Это значит, что даже если бы в Эрефии не было бы Гиренка, его следовало бы для нее выдумать.

Перст Данилевского

Слышишь слово «Гиренок» и кажется тебе, что и в какафонии звуков чуткое ухо способно распознать нечто чуждое шуму. Простое и ясное обетование. Искренний взволнованный голос. Слово надежное, долговечное. И не просто слово, а мысль. Ясную — как июньская заря. Чистую — как хайдеггеровский промысел об истине. Строгую — как кантовское суждение о морали. За этим и тянутся люди к философии. Неистребима эта тяга. И вознаграждены они издревле за нее мудростью и добродетелью. И вот уже на улицах сотни тысяч, да что там сотни тысяч — миллионы чепчиков в воздухе. Люди поют и скандируют: «Гиренок — наш лубок!»

Оно и понятно, ведь на пути к мудрости и добродетели встречают люди разных поводырей. Бывают среди них и фокусники-шарлатаны, они трехглавы, девятируки и девятиноги. Зовут их Маркс-Ницше-Фрейд. Они хорошему не научат, а научат только заподазривать. Бывают и сумасшедшие лже-пророки, всякие Фихте с Шопенгауэрами. Да еще Гегель — в него вообще абсолютный дух вселился. Они тоже хорошему не научат. Только возбудят в вас гордыню. Бывает и кудесник какой галльский попадется с задними мыслями — то ли Фукот, то ли Дидерот. Он предложит вам свою французскую энциклопедию, будете вы ее читать, а окажется она потом и не французской вовсе, а… китайской. Тут-то и осуществят они свою подлую ментальную интермиссию.

Но если стремление к философии в человеке подлинно, он все превозможет, всем витиям даст отпор. И найдет обязательно свой путь истинный. Точнее, свою никем еще не проторенную дорогу правды. И встретится ему на этой дороге веселый мудрец. Фёдор Иваныч Гиренок.

«Нужно держаться», — скажет он вам. «Держаться?» — переспросите вы. «Уже Н. Данилевский поставил под сомнение цивилизацию. Поэтому нужно держаться за «почву», традиции и быт. А там видно будет. Так думаю и я.» Услышите такое — и поймете: «Вот за кого нужно держаться, за >Федора Иваныча. Он и есть наша почва, за него зацепимся, в него мы пустим корни. Он и есть сама традиция — вот, по отношению к кому необходимо блюсти преемственность. Наконец, он и есть бытование философии — в нем прорастает она и получает продолжение».

В общем, сами не заметите, как в воздухе окажется и ваш маленький чепчик.

Дорогой правды

Думаешь о >Федоре Иваныче, и ловишь себя на мысли. Это ж последний философ истины. И первый философ правды. И пусть эта мысль покажется вам не новой, пусть вы даже решите, что слышали когда-то уже нечто подобное, не сомневайтесь: так оно и есть.

Вы можете спросить, а в чем, собственно, разница между правдой и истиной? В том, что истину исследуют, ее открывают или отстаивают. Правда же — как и любой другая конструкция кондового мышления — дарована, дана. При этом, в отличие от истины, она не столько «дар» (с которым всегда не до конца понятно, что делать), сколько ресурс (обязательно снабженный «инструкцией к применению»). Истина всегда устанавливает пределы собственной инструментализации. Проще говоря, ее можно использовать лишь до определенного предела. Напротив, правда обозначает безграничную инструментализацию истины, которая похищается у самой себя. Прав всегда тот, кто прав. Ибо у него больше сами знаете чего.

Правда не нуждается в исследовании, поскольку с ней и так всегда «все ясно». Она не нуждается в борьбе, потому, что ее обличьем выступает любая победа. Не нуждается правда и в том, чтобы ее открывали — она и так «одна» (и думайте, что у каждого своя). Именно поэтому настоящий философ правды рано или поздно должен стать человеком государственным. И хочет этого до чрезвычайности.

Философ, призванный государством, становится чем-то большим, чем человек. Он превращается в социальный институт, отвечающий за мудрость и добродетель. При этом возведенному в ранг чиновного лица философствующему субъекту, государственная инстанция вовсе не поручает ведать самонаблюдением общества. У него другая, более ответственная миссия: своим авторитетом философ, находящийся при исполнении служебных обязанностей, наделяет статусом правды то, что государство хочет о себе знать.

Станет таким государственным философом >Федор Иваныч — и жизнь наша окончательно улучшится.

Да и как иначе, если он за правду горой? И вся философия его на правде держится?!

Новая искренность

Что может делать человек, которому выпало стать философом в эпоху, когда ценности обесценились, а от философии, ведавшей некогда их общими мерками, давно уже ничего не ждут? Все опять-таки зависит от выбора между истиной и правдой.

Приверженец истины найдет философию в действии — точном и беспощадном. Единственным знанием, которым он вооружиться, будет знание о том, когда начинать философствовать молотом. И займется делами, далекими, казалось бы, от философии, но дающими ей единственный шанс возродиться.

Приверженец правды поступит иначе. Сначала он перечислит все мерзости современного мира: тут и деантропологизация человека, и формирование номадических империй, и обессмысливание труда, и установление культа извращенца, и разложения сознания и бессознательного, и много чего еще. Всего не перечислишь. Да и суть не в перечислении. А в том, чтобы вовремя сделать вид, будто лично тебя эти перемены его не коснулись. И не могут. Ибо правдолюбие срабатывает как оберег — высказал нечто и заговорил бяку.

Тут еще важно как сказать. Чтобы искренность чувствовалась. Чтобы говорил о правде, и все понимали: «Правду говорит».

Тут еще важно верить в то, что изрекаешь. Иного критерия искренности не существует. Искренности Федору Иванычу не занимать. Чего-чего, но этого у него в избытке. В том-то «загадка» его успеха и состоит. Но дело не в ней, не в «загадке», а в том, что более всего он искренен в самом главном. Он верит в то, что предмет его занятий и есть философия.

Что внушает ему эту веру? Хитрая и модная французская мысль переложена им на кондовый язык пасторального пророка. Понятного массам. Широким — до невероятности, народным — до поросячего визга.

От этого с языком кондовости случилось необычное превращение. Он сделался единственно возможным средством истолкования всего и вся. Теперь это даже больше чем феня.

Это дискурс. Русской философии.

Так Гиренок неожиданно для самого себя затерся в узкий ряд мыслителей (представителей аналитической философии, философии коммуникации, семиотиков, структуралистов, поклонников лакановского психоанализа и пр. и пр)., искренне считающих язык высшей и последней реальностью, заслуживающей философского рассмотрения.

По-настоящему прикладной интерес к повседневному бытованию языковых конструкций делает Гиренка самым «постмодернистским» представителем наивной философии.

Проще, еще проще

Гиренок любит произносить речи, любит протягивать руки. В его глазах мольба. Мольба о внимании и понимании.

Гиренок только хочет показаться простаком. В действительности он совсем не прост. Он еще проще. Его высказывания, выводы и наблюдения облечены в форму кондовой мысли. Кондовость выступает риторикой правды. Однако, когда кондовость заявляется как мировоззрение — в ней сразу чувствуешь нечто большее. Чувствуешь: она претендует стать философской правдой. Более того, философией правды.

Кондовость вовсе не исключает ума, но ум этот издавна зовут в России «задним». Кондовость вовсе не предполагает некой неустранимой «тормознутости», она просто воплощает мысль, которая «чего-то не догоняет» — иногда совсем чуть-чуть. И, наконец, кондовость вовсе не чужда философии, только философия превращается в кондовую лишь при одном условии — она обрекает себя на цитатность, в которой ни в коем случае не должна отдавать себе отчет.

Если считать принцип цитатности, главным критерием постмодернистского «дискурса», Гиренок предстанет самым наивным постмодернистом из всех возможных. Он может написать: «…капитал вовлекает в свое движение сознание, превращая его в свой главный ресурс. Эксплуатация сознания приносит прибыль. Поэтому капитал производит сознание и потребляет его. И сам состоит из производных сознания: из лейблов, марок, знаков, акций, статуса, престижа и проч.» Написать и поверить в то, что это он сам, Федор Иваныч, так замечательно придумал.

Смело, почти самоотверженно перечисляет Федор Иваныч и атрибуты скромного обаяния мелкой буржуазии, забывая о том, что аналогичный список лет тридцать тому как уже был прописан у Ж.Ф. Лиотара: «Средний класс стоит в очереди в «Пиццу-хат», смотрит «Матрицу», читает «Властелина колец», покупает порошок «Тайд», мечтает о «Хонде», засыпает на противохраповой подушке». «Будь его воля, — продолжает негодовать Гиренок, — он в Большом театре устроил бы казино, а в Зимнем дворце — элитный жилой комплекс. Прежде всех он любит себя и не думает о целом, элементом которого является. Поэтому ему показывают «За стеклом», «Слабое звено» и юмор Петросяна».

Будь воля Гиренка, попомните мое тихое слово, он просветил бы их всех. Вечернее и предрассветное «чтение Федора Иваныча» было бы обязательным. «По крайней мере начали бы задумываться». О целом. В частности.

Рыцарь Империи

Самая главная тема Федора Иваныча с недавних пор — имперское сознание и то, что принято теперь элегантно называть идентичностью русских людей. Оно и понятно: что не было дано Хайдеггеру вполне по плечу Гиренку. «Русские никогда не были нацией, никогда не ставили перед собой и не решали национальных задач. Мы не умеем этого делать. Для этого у нас нет национального самосознания (…)

По сравнению с Хайдеггером это, по крайней мере, облегчает миссию философа — и одним махом снимает вопрос об ответственности мысли; и ее политике. Да и какая ответственность, ведь: «Русские всегда были и будут идеей. Тем, чего нет, что невозможно осуществить». Иными словами, удел русских — быть продуктом творческих усилий философа, музой его и грезой. Для патриотически настроенного философа (а как же без этого!) — самой любимой музой и грезой.

Далее Федор Иваныч продолжает: «Мы всегда существовали в невозможности своего существования. Определяя себя как идею, мы определяем себя в качестве апофатиков-нигилистов, антиглобалистов. И одновременно в качестве романтиков, социально наивных людей. Всеединство — это отказ от возможности быть идеей. Призыв к растворению в фактичности». Ах, увольте, Федор Иваныч, какая уж там фактичность! Пустое это! Пустое! Лишь бы философия была жива, лишь бы вы философствовали! Вся политика мысли — говори, пока можешь. Ибо в слове твоем и есть мысль.

«Конечно, глупо искать какую-то содержательную русскую идею». И правильно: глупо. Глупее некуда — да и сложно. Особливо потому как: «Мы не американцы». И то верно: не похожи. «Это у них есть какая-то идея, мечта. А у нас ее нет». Ну нет — так нет. На нет, сами знаете, и суда нетути. «Если бы она у нас была, то мы бы ею владели, как владеют вещью. И овладев, стали бы нацией. Наша идея — это мы сами в невозможности нашего национального существования. Мы необратимо имперский народ. Быть для нас — значит быть империей».

То есть быть для нас значит и не быть вовсе. Или «быть всем». Фокус, однако, в том, что это то же самое. В том-то, по Федору Иванычу, и наша идея и есть. А помимо этой идеи ни у русских, ни в самих русских ничего не наблюдается.

Материальна — и неоспорима в своей материальности! — у них только одна инстанция.

Сам Гиренок.

Вместо заключения

Нет, мы против вещизма. Не к лицу он нам. Нечего нам идеями владеть, не наше это. И «Тайдом» мы пользоваться не будем — просыпем всем назло. И пиццу жрать не пойдем. Еще чего — блины ж есть и клюква развесистой уродилась.

А подушки вспорем. Все вспорем!

Да и заснешь тут разве, когда такие тексты читаешь?!!