Текст:Андрей Ашкеров:Жан-Люк Нанси как антрополог современности
АНДРЕЙ
АШКЕРОВ | ||
|
| ||
ЖАН-ЛЮК
НАНСИ КАК АНТРОПОЛОГ СОВРЕМЕННОСТИ |
|
Нанси Ж-Л. Corpus. /Сост., общ. ред. и вступ. ст. Е. Петровской. — М.: Ad Marginem, 1999. — 255 с.
|
Предшественники Нанси писали о машиноподобных телах (Декарт), о телах эксплуатируемых (Маркс), о трагических телах (Кьеркегор), о телах, обладающих волей к власти (Ницше), о телах без органов (Арто), о вожделеющих и агонизирующих телах (Батай), наконец, о телах, подвергаемых дисциплинарным репрессиям (Фуко) или о телах, олицетворяющих опыт социальной принадлежности (Бурдье). Однако, в конечном счете, речь у всех у них шла совсем не о Теле, но, соответственно, о месторасположении души в живом организме, о классовом угнетении, о существовании, о страдании, о трансгрессии, о надзирающей и карающей власти или же о распределении ресурсов общества.
|
Тело как фигура
|
'
Все эти темы стали фигурами прежнего философского дискурса, которому Нанси противопоставляет дискурс телесности, — одновременно и немыслимый, и неизбежный. Не то, чтобы наш автор при этом бесповоротно отказывается от упомянутых фигур, но, безусловно, как бы лишает их самостоятельного слова. Тем самым он радикально и последовательно стремится упредить саму возможность появления идеала «чистой словесности». Текст Нанси претендует быть письменным доказательством нереальности коммуникации, протекающей независимо от наших тел, от телесной природы чтения и письма. «Хотим мы того или нет, тела соприкасаются на этой странице, или, другими словами, эта станица сама есть прикосновение (моей руки, которая пишет, ваших, которые держат книгу). Это касание бесконечно искажено, отсрочено — оно опосредовано машинами, транспортными средствами, ксерокопиями, глазами, другими руками, — но остается мельчайшая упрямая частица, бесконечно малая пылинка повсюду прерываемого и повсюду осуществляемого взаимодействия» (с. 79-80). В конечном счете, и сами слова являют собой ни что иное, как прикосновения — самые легкие, слабые и незаметные из всех возможных. Они несут в себе мельчайшую, но от того не менее заслуживающую внимания, толику существования и, следовательно, отнюдь не бес-плотны. Той мимолетной мнимой реальности, которая возникает с их помощью, предшествует иная реальность: вполне самостоятельная и даже самодовлеющая, она не отображаема и не воспроизводима, т.е. не создана с помощью приемов, нацеленных имитировать Искренность, сохранить Подлинность, подтвердить Непосредственность etc. Эта (действительно иная) реальность заключает в себе телесность любого Текста, выступающего письменным телом автора, живущим-само-по-себе.
Видоизменение слишком уж самодовлеющих фигур философского дискурса вызывается неослабевающей страстью к тому, чтобы «быть решительно современным» или, если угодно, страстью к тому, чтобы во-плотить Современность. Хотя этот проект далеко не нов, его сторонники вот уже в течение столетий пытаются обосновать заключенное в нем стремление к превращению во всеобщее достояние — вопреки любой форме гетерогенности. Все усилия, связанные с сохранением этого стремления оказываются в состоянии избежать критики. По-видимому, причина здесь кроется в том, что сама критика оказывается доминирующим дискурсом Современности. Дискурс Современности на протяжении всего времени своего существования остается физиологией Смысла: ювенильная новизна идей отождествляется с активной жизнедеятельностью мысли в цикле ее самовоспроизводства и имеет огромное преимущество по сравнению со всеми утратившими критичность, «отжившими свое» знаниями, получающими презрительное наименование пред-рассудков.
Для Нанси всеобщее инкорпорирование в Современность «не программа, а необходимость, насущная потребность» (с. 31-32). Это то универсальное требование (оказывающееся одновременно и требованием универсального), которое выдает Нанси, предполагающего мыслить Тело вне категорий «индивидуального» и «универсального». « Тело, вот где мы не чувствуем дна, уступаем. “Бессмыслица” в данном случае не означает ни абсурда, ни гримасничанья (с телами мы соприкасаемся отнюдь не у Льюиса Кэролла). Но это значит — отсутствие смысла, иными словами, смысл (здесь и далее выделено Ж-Л Нанси — А.А.), который абсолютно невозможно приблизить к какой-либо фигуре “смысла”».
Нанси не первый и не единственный из тех, кто скорее радостно, нежели настороженно возвестил о наступлении новой эпохи, когда только локальное может стать глобальным и единственной универсалией предстает по-все-местность тел: частей, осколков, кусков, остатков, останков etc. «Исключительность одного тела есть как таковая общее: тело заместимо любым другим в качестве незаместимого» (с. 125.) Это время не имеет ни начала, ни конца: время-пространство, все расставляющее по местам, всему отводящее свое Место. В нем заключена во-площенная, замкнувшаяся и замершая сиюминутность. С его наступлением пришло «всеобщее состояние», когда «не вымеренные пространства, но опространствования равны между собой, образованные одним и тем же светом» (с. 76).
И тут мы сталкиваемся с определенным противоречием: для всех наших тел Современность оказывается только фигурой мысли, однако происходит это лишь постольку, поскольку само тело оказывается фигурой дискурса Современности. Оно, таким образом, вопреки тому, что изначально утверждает Нанси, дополняет ряд уже существующих фигур современной философии, ничуть не более и не менее телесных, чем она сама. (Фигура «Тело» отнюдь не вбирает в себя «все телесное» — что входит в это «все»? — как полагает В. Подорога в своих заметках по поводу «Corpus’а» Нанси и, таким образом, вовсе не является некой Фигурой фигур. Ей свойственно быть не бескрайним в-местилищем телесного, но фигурой в-мещающей знаки осуществляемой жизнедеятельности. Меньше всего тело предстает как «фигура вообще» лишь тогда, когда оказывается инстанцией во-площения исторического генезиса социальных практик).
Парадокс обозначения тела осознается Нанси как результат того, что оно само и есть олицетворение противоречия. «… тело готовит себе ловушку из знака и смысла — и всеми своими частями в нее попадает. Если оно — знак, то оно не может быть смыслом: ему, следовательно, нужны душа или дух, которые были бы настоящим “телом смысла”. Если тело — смысл, то тогда это не поддающийся расшифровке смысл его же собственного знака (мистерийное тело, то есть снова “душа” или “дух”)» (с. 99).
Однако в том, что Нанси воспринимает как противоречие, нет никакого противоречия. Любая фигура — тело и символ одновременно. Фигура под названием «Тело» не является здесь исключением.
|
Война тел
|
Все, представляющееся нашему автору противоречащим рассмотрению Тела, в действительности оказывается следствием конфликта между телами: Нанси тайно провозглашает настоящую войну тел множественных и тел монистических. Причина этой войны в его стойком отвращении к тому, чтобы признавать телесность за тем, что во-площает собой монизм — единовластие первоистока сущего, — иначе говоря, за всем, что выступает в качестве тел монизма. С одной стороны, это постоянно гонимые тела Смысла. Духа и Души, с другой стороны, это не менее презираемое тело материи. Тем самым нарушается сразу три принципа телесности, указанные самим Нанси: принцип пространственности, принцип равенства и принцип ясности.
a) Не все тела пространственны. По крайней мере. Материя, Душа, Дух, Смысл оказываются лишенными-места, становясь идеальными точками пространства других тел. Это значит, что в нашем мире, где, по Нанси, нет ни имманентного, ни трансцендентного, они пребывают как у-топии или а-топии. У-топия или а-топия — для них единственный способ быть показанными.
b) Не все тела равны между собой. Во всяком случае, монистические тела предстают в книге Нанси отвергнутыми и забытыми телами. Они выглядят телами-предателями, телами, которые не заслуживают даже мысли.
с) Не все тела обладают одинаковой ясностью, о которой пишет Нанси. Ясность множественных тел — это ошеломляющая очевидность тайны, вечная полутень, «несокрытое без несокрытости», нагота любой одежды, очевидность любого укрытия, любых маскировок. Ясность монистических тел иного рода: всегда окончательная, предельная, высшая, она основана на несовместимости мрака пещеры и пробивающегося света — в ней всегда присутствует необратимость, желание последнего или-или… Ослепляющий контраст или мягкие световые переходы, яркость дня или предрассветные сумерки…
Взмывание ввысь, парение слишком отягощают множественные тела. Падение, спуск, тяготение, напротив, наделяют их только им свойственной легкостью. Лишь поднимаясь вверх — к Богу — любое из таких тел рискует обрушиться в Ад. Именно так, вопреки всем законам мирской и божественной гравитации, происходит их рас-положение — в совокупности они образуют то, что Нанси обозначает как «взвесь». Однако взвесью является и каждое множественное тело, поскольку оно, постоянно находясь между верхом и низом, и не ведая ни о низе, ни о верхе, представляет собой сгущенный субстрат глубин всевозможных поверхностей. «Массивная ареальность удерживается расширением, а не конценрацией, протяженностью, а не основанием; по правде говоря, ее первопричина состоит не в том, чтобы взвешивать (и весить), но в том, чтобы быть взвешенной» (с. 127).
Тела монистические (Дух, Душа, Смысл, Материя) не совпадают с телами множественными (т.е. со всеми остальными телами), поскольку в отличие от последних не обладают даже ничтожным весом и потому обременены неподъемной, нестерпимой легкостью бытия. (Подобная легкость бытия и есть существование). Множественные тела, напротив, все без исключения что-то весят — хотя их вес ничтожен, а сами они слабы… Их бытие — та тяжкая ноша, которую они поднимают подчас, кажется, слишком легковесно, словно бы совсем не чувствуя ее массы. Эти тела, следовательно, не отягощены ни истинными представлениями о собственной тяжести, ни возможностью вообразить себе окончательное от нее избавление, ни грузом грехов, ни невесомыми иллюзиями спасения.
|
Тело во всей красе
|
Согласно Нанси, тело не является ни частью, ни целым, ни даром, ни заимствованием. Оно находится на границе внешнего и внутреннего. Это имманентность трансцендентного и трансцендентность имманентного. И более ничего…
Более ничего, потому что слишком уж непредсказуемо случайность особенностей того или иного тела делается необходимостью, отражающей запечатленные в нем социальные детерменациии. Социальные детерминации же слишком порабощают саму претензию тела на индивидуальность, оказываясь в самой сердцевине всего, что ранее считалось Духом, Душой, Смыслом или, наоборот, Материей.
Более ничего, потому что размышления о Теле вовлекают в воронку: топтание вокруг, да около; порочный круг; rynek; торговая площадь; «Все на продажу!»; чистая спекулятивность; эманации диалектического разума; рациональный расчет без пошлин и налогов, таможен и нерентабельных вложений; экономическая практика на подступах к зениту рефлексии по своему собственному поводу; показ как виртуальная реальность само-производящегося-производства.
И, вместе с тем, необходимая случайность и случайная необходимость Тела, не есть ли самый настоящий дар в его чистом выражении? Дар безответный, невосполнимый, самодовлеющий? Дар, связанный с возможностью без риска предстоять перед лицом бесконечно эстетизированной Смерти? Дар, обозначивший трансформацию производства, сведенного отныне к визуализации вещей, вытеснившей прежний товарный фетишизм? Дар, благодаря которому, артикулируя невозможность говорить, мы утверждаем бытие-существования, бытие-сущности-без-самой-сущности?
Как бы то ни было, это довольно тяжкая доля: жить в мире, где «Я» есть бесконечно расширяющееся пространство чужого, а чужое представляет собой бесконечно длящееся время поглощения «Я». Мир, в котором мы живем, является миром, где место сущности занимает обнаженная невозможность-представить, место существования — представление-без-представляемого, а место бытия — показ. «Hoc, et hoc, et hic, et illic».
Здесь эстетическое перестало быть достоянием театра, кино и картинных галерей — появление любых форм жизни оказывается всего лишь отпочкованием новых эстетик: тяга к представлению непредставимого ушла в прошлое, настало время экспозиции ради экспозиции (expeausition, по-(peau)-каз). Никто не может оценить степень открытости, никто не в состоянии вспомнить, что такое тайна.
Оптика оптик, вселенная оптических иллюзий, вселенная глаз (тел) экспонирована во всей своей без-образности, точнее, без-образие стало в ней последним откровением — единственной возможностью (для) дискурса после подавления риторики фонетикой и video-рядом. Язык Тела — язык значимого звучания и значимого изображения — целиком находится в распоряжении поэтики без-образного. Он начинен способами низвержения титанов-эйдосов: «Тело — не образ чего-то» (с. 93).
Такое раз-облачение совершается по мере вхождения в присутствие, вхождения, ознаменованного мыслью об опространствлении. Именно это раз-облачение делает Тело дискурсивной фигурой ускользания или, иначе говоря, ускользающим дискурсом, который всеми силами избегает того, чтобы стать инстанцией выражения «Я»: ни в качестве вещи-объекта и в качестве идеи-субъекта. Тела объективируют, но не объективированы, присваиваю, но не присвоены, осознают, но не осознаваемы. Или иначе: множественное Тело как само неосознанное, как невозможность обладания, как последняя и окончательная преграда многообразию превращений. Впрочем, оно всегда осознает свою неосознанность, владеет неспособностью властвовать над собой, превращается в нечто неизменное и чуждое.
Без-образное всеобъемлюще, но ни в коей мере не универсально или индивидуально. Оно является ни чем иным, как конкретным во-площением Современности, которая, в свою очередь есть ни что иное, как вечное предвестие собственной универсальной интенсивности и экстенсивности. Это предвестие слышно там, где территория, превратилась в субстанцию политического, и тогда, когда сознание сделалось субстанцией исторического. Чтобы понять как во-площается Современность — нужно оценить всю невозможность оценки происходящего, связанную с установлением состояния без-оценочности, а-номии. (Поэтому не ищите в наших словах оценок: высказывания о Теле навсегда обречены быть хотя бы слегка пародийными — ровно в той мере, в какой сами тела являются собственными пародиями).
Зов: «Быть современным!» всегда слышен здесь-и-сейчас, неизменно раздаваясь сию минуту и именно в этом месте. Он заключает в себе требование, чтобы на него откликнулись сразу и везде, но не получает адекватного отклика даже потом и вот тут — состояние Современности приходит в форме вечного-становления-пространства.
Современные тела связаны друг с другом узами статистики. Современность выражается в безграничном превалировании отношений, подвергаемых статистическому анализу, над всеми меж-человеческими отношениями, свободными от подобного учета и контроля. Эти отношения подавляются демографией, подсчетами убийств, выяснением количества жертв стихийных бедствий, прогнозами эпидемий, определением числа браков и разводов и т.д. Тело, таким образом, постоянно оказывается телом статистическим. Не человеческое, и не божественное, оно становится человеко-и-бого-подобным. Со-сушествование таких тел представляет собой бесконечное взаимоналожение пределов: дистанции непреодолимы, позиции не сводимы одна к другой. Повсюду распространена тяжба о том, что считать «собственным». Взвешенность заменяет возвышенное, падение исключает воскресение, показ вытесняет явление.
Люди лишаются Смерти, становящейся уделом Бога. Их собственная доля — бесконечное умирание, знаком которого может выступить мимолетный взгляд, встречный поворот, сердцебиение, шорох, оброненное слово, принятое решение, нахлынувший дождь, кивок головой, порез, глоток воды, неполный вздох, тень под глазами. Во всем этом — сама множественность желания избежать судьбы: в равной степени случайного и необходимого, спонтанного и закономерного. Во всем этом единственное акматическое событие человеческой жизни — жест, определяющий неповторимость того, как ей наступает конец.
Тела Нанси — это всегда тела, находящиеся в состоянии старения. Даже, если они молоды, на них обязательно лежит печать дряхления, даже, если оно бодры, их непременно подстерегает немощь. В конце концов, что, как не немощь и дряхление, может послужить самым надежным свидетельством того, что Тело вообще олицетворяет нашу отчужденность от самих себя или, иными словами, является самой интимной формой нашего отчуждения (см. беседу Нанси с Е.Петровской). Отчуждения, оборачивающегося отторжением самой близости…
В конце концов, Современность и является локализованным, прирученным и обезвреженным Умиранием, которое понимается не как обычно негативно, а, наоборот, во всей пугающей позитивности: животворящая, живучая, жизнеутверждающая Смерть — онтологически, этически и эстетически обоснованное отчуждение. Противостоять ей может только сама История, неизменно воздающая позитивному - позитивное, а негативному - негативное. Она никогда не ограничивается лишь становлением тел, выявляя, помимо всего прочего, еще и историчность самого Тела.
|
|
| |||
|
| |||
|
|
Ссылка дня:
Проект "[../svoe/index.shtml СВОЁ]" |