Текст:Андрей Ашкеров:Искусство и тайна (о Данае, Зевсе и чувстве неизведанного)

Андрей Ашкеров

---

===ИСКУССТВО И ТАЙНА
(о Данае, Зевсе и чувстве неизведанного)===

---

 

Искусство в своем наиболее возвышенном прочтении олицетворяет собой ни что иное, как предъявление таинства. Одновременно оно скрывает в себе тайную сторону любого представления.

Открывая, искусство утаивает. Однако, в тайне, ему свойственно приподнимать полог неизвестности.

В искусстве заключен неотвратимый и обескураживающий соблазн ослепления: сделать видимым невидимое, пронзить взглядом недоступное. Пережить смерть. Испепелить жизнь.

Зияние слепоты становится доступным взгляду. Незримое присутствие этого зияния сопрягает способность видеть с угрозой утраты восприятия. Оно может быть слишком истерзано ярким светом. Ярким светом образов.

Образы мгновенны и вечны. Вспыхивая, они угасают, угасая, они вновь вспыхивают, становясь отображениями мира, которого никогда не было – мира небытия, населенного грезами прошлого и будущего.

Даная стала символом эстетики возвышенного. Миф о ней превратился в неотъемлемую часть мифа о самом искусстве. Ее образ сделался вспышкой тайны, явленной в человеческом творчестве и одновременно скрытой как его затерянный первоисток. Тайна становится мотивом творчества и, вместе с тем, причиной почитания созданных произведений.

Царь Аргоса Акрисий, послушавшись оракула, предрекшего ему гибель от сына своей дочери – Данаи, велел заточить ее в подземную темницу, где никто уже не смог бы лицезреть ее неземную красоту. Однако он не учел могущество Зевса, полюбившего его дочь и в виде золотого дождя проникшего в покои, до поры казавшиеся гарантией от превратностей рока – надежным прибежищем спокойствия и способом удержать тайну в тайне. От брака с Зевсом рождается Персей – несущее гибель дитя метафорического смешения мрака и света.

Укрытая от посторонних глаз, Даная сделалась олицетворением смертоносного соблазна, превратившегося в средство осуществления велений неотвратимой судьбы. Соблазн, соединенный с желанием, приводит к бесстыдной демонстрации невидимого. Теперь только влечение становится всеобъемлющим таинством. Только разоблачение, снятие покровов оказывается загадочным и манящим действом.

Нетерпение Зевса, готовность Данаи открывают мнимую недоступность места ее заточения и реальную невозможность противостоять року. Призрак соблазна затмевает явь жертвы. Но соблазн предполагает жертву, а жертва движет соблазном. Она может видеться отдаленной во времени и неясной в своих очертаниях, но ничто не отменит ее неизбежности. Свершившееся зачатие Персея приводит к метаморфозе: рождение служит предзнаменованием смерти, смерть начинает располагаться в самой сердцевине жизни.

Эта метаморфоза устанавливает необходимость жертвенного творчества, и одновременно, случайность исполнения творческих интенций. Самозабвение во имя произведения содержит в себе ту самую непререкаемую предопределенность: мастерство омертвляет, а мертвое обуславливает собой живое. Бессилие противопоставить что бы то ни было возвышенному самоотречению в искусстве, понятому как единственный истинный способ самовыражения, оказывается ни чем иным, как чистым умиранием.

Жесты, позы и мимика незримой Данаи в искусстве являют собой идеалы чистой изобразительности, связанные со священнодействием бестелесного проникновения и овладения. Условие возникновения представления выступает свидетельством его неповторимости. Представлено может быть лишь то, что неоспоримо кажется неповторимым. Форма делается символом, символ превращается в форму.

Даная заточается в темницу. Даная напряженно ожидает. Даная отдается во власть золотого дождя. Она надеется, предвкушает наслаждения и, наконец, ощущает свободу. Однако действия подменяются изобразительной риторикой: образ распадается на визуальные фигуры, символизирующие отношение к происходящему, эти фигуры воплощают условные формы предметности. Застывшие движения становятся зримыми архетипами осмысленных эмоций.

Тимей в одноименном диалоге Платона говорит о том, что творение в отличие от копии сливается с собственным первообразом и обозначает собой тождество представляемого и представимого. “…если демиург любой вещи взирает на неизменно сущее и берет его в качестве первообраза при создании идеи и свойств данной вещи, все необходимо выйдет прекрасным; если же он взирает на нечто возникшее и пользуется им как первообразом, произведение его выйдет дурным” [1].

Любая брешь между знаком и вещью свидетельствует о неподлинности, поддельности созданного. Тем самым, любое различие объявляется отмеченным печатью вторичности. “О непреложном, устойчивом и мыслимом предмете и слово должно быть непреложным и устойчивым; в той мере, в какой оно может обладать неопровержимостью и бесспорностью, ни одно из этих свойств не может отсутствовать. Но о том, что лишь воспроизводит первообраз и являет собой лишь подобие настоящего образа, и говорить можно не более как правдоподобно. Ведь как бытие относится к рождению, так истина относится к вере” [2].

Противопоставляются две категории образцов: образцы истинные, эманации которых порождают про-изведение, и образцы ложные, сподвигающие лишь на жалкое подражательство. Платон утверждает необходимость понимания того, “что есть вечное, не имеющее возникновения бытие и что есть вечно возникающее, но никогда не сущее” [3]. Противоположность истинных и ложных образцов есть ни что иное, как противоположность тождеств и различий. Если могут существовать образцовые тождества, то не может быть образцовых различий. Подлинник нельзя скопировать, копия же не имеет подлинника. Творение воплощает избыток реальности, повторение навсегда олицетворяет ее недостачу.

В качестве первичного творения Платон воспринимает космос, который является одновременно и собственным прообразом, и собственным осуществленным воплощением. Таким образом, космос оказывается вечным и в то же время изменчивым, обладающим самотождественностью и в то же время ее лишенным, целью и в то же время средством. “… космос был создан по тождественному и неизменному [образцу], постижимому с помощью рассудка и разума. Если это так, то в высшей степени необходимо, чтобы этот космос был образом чего-то” [4].

Даже самое первое произведение амбивалентно: оно восполняет зияния невосполнимых утрат отдельных представлений и избавляет от пресыщения целостностью универсального Представления. Иными словами, его невозможно себе представить, но невозможно и отделаться от его воображаемого присутствия.

В любом произведении мнимое в произведении наделяется подлинностью. Подлинное делается игрушкой мнимого. История предает забвению оригиналы, которые вытесняются превосходящими их копиями.

Желание вернуться назад незаметно оборачивается разрывом с манящим прошлым.

Но этот разрыв не означает приближения будущего.

 

---

Примечания.

[1] Платон. Тимей. 28 a – b.

[2] Платон. Тимей. 29 b – c.

[3] Платон. Тимей. 27 d – 28 a.

[4] Платон. Тимей. 29 a – b.

[../index.htm traditio.ru]