Текст:Голос из кромешной тьмы
Голос из кромешной тьмы
- Дата публикации:
- ноябрь 1996
Ссылки на статью в «Традиции»:
Кто видел Грозный (особенно его центр) после происшедших в нем боев, никогда этого не забудет. Кажется, что ты не на земле, а в другом мире, видишь не земной, а лунный пейзаж. Останки домов, похожие на стоящие трупы, создают впечатление кладбища, где покойники, захороненные по какому-то языческому обряду, стоят рядами до самого горизонта. Публикуемая ниже статья прислана из этого запредельного мира, ее автор опустился в ту кромешную тьму, в которой жило и живет русское население Чечни. Свидетельство очевидца тем более ценно на фоне моря лжи и лицемерия, излитого на эту самую больную точку современной России. Какое же послание шлет нам автор из города-призрака? Он утверждает, что теперешний Грозный — модель будущего, уготованного России, и пытается приоткрыть это возможное (даже очень вероятное) будущее. Не удивительно, что статья — сплошной крик боли. И не удивительно, что она состоит из очень резких суждений. Вероятно, некоторые из них вызовут возражения читателей. Но было бы очень жаль, если бы сколь угодно резкие суждения автора помешали читателям услышать главное, что он вынес из своего мрачного и кровавого опыта и о чем старается докричаться до нас. Он говорит, что русский народ проигрывает в борьбе за место под солнцем, идущей — явно или неявно — между народами непрерывно. Больше того, очень близок к тому, чтобы окончательно проиграть: и на духовном, и на чисто биологическом уровне. А в качестве репетиции — проигрывает чеченскую войну, предает своих братьев, еще в XVI веке заселивших равнины Чечни.
КРОВЬ И ПЫЛЬ
Чем и когда бы теперь ни окончилась чеченская война, русские проиграли ее еще до начала боевых действий. Проиграли не как народ-государственник, на плечах которого лежит ответственность за сохранение целостности страны, то есть — в известной степени некий отчужденный символ, отъединенный в область мифологических реалий с их упрощенными законами бытия, а именно как народ, естественная совокупность спаянных в единое целое частей. Оглядываясь назад, осматривая период жизни разрушенного, разваленного на куски Грозного за двадцать с небольшим лет перед войной, вспоминая и скрупулезно восстанавливая это время со всей бесчисленностью его событий, от того момента — однажды солнечным утром, — когда чеченские голоса стали вдруг особенно настойчивы и громки на грозненских улицах, сквозь текучий равномерный хаос подспудно росшей ненависти, бывшей стержнем всего прошедшего времени, начиная от избиений и изнасилований русских мальчиков на школьных чердаках и до последних замерзших дней декабря 1994 года с их диким хаосом чеченского восторга сопротивления и русского пьяного кретинизма, а между ними уместились еще тысячи и тысячи происшествий, всплесков оголенной ярости, в иных обстоятельствах, в иной стране и при ином менталитете, давно бы приведших к взаимоистребительной войне, — увидишь, что все канувшее в бездну ушедшего было только подготовкой, примеркой декораций. Общему виду Грозного не устаешь поражаться, и вместе с тем панорама этого кирпично-железного, вывернутого кишками на палящее солнце ужаса представляется весьма завершенной и совершенной моделью — даже безотносительно к России и ее армии как механизму непосредственного исполнения этой модели. Просто кому-то нужно было такую модель построить, вот и пришли умельцы со стороны и по заранее взаимно оговоренному на уровне психических энергий заказу сляпали этот черный артефакт. Весь он словно груда мертвых кристаллов ненависти, выпаренных из земли Континента Россия, первородной, идущей наперекор и взламывающей сусально-лубочную картинку единства и неразрывности народов этого пространства. Рваная дыра чеченской столицы с ее руинно-кристаплической ненавистью — своего рода точечный прокол в российской плоскости, из которого выхлестнула сдавленная континентально-интернациональной тушей энергия самости, выкрик «Я» всех слепленных в единое целое этнических сущностей.
Для чеченцев было совершенно естественным, вернувшись из высылки, решительно бороться за место под солнцем. В начале 60-х годов они были подготовлены к этому лучше, чем когда-либо, да и внешние обстоятельства складывались для них очень благоприятно. Потеряв в ссылке наиболее ослабленную и малоприспособленную часть племени, они сохранили сильное и гибкое ядро, достаточно умело и быстро нарастившее вокруг себя плоть за счет высокой рождаемости и впитывания наиболее сильных особей из других племен — прежде всего из коренных южносибирских русских и поволжских немцев. Этому способствовал имперско-интернациональный дух всеединства и неразличия наций, который очень быстро распространился в Советском Союзе в послесталинский период негласного, часто невидимого, но интонационно всегда разумеющегося покаяния русских перед «угнетенными народами», в атмосфере начавшегося нового, после кратковременного успеха националистов, периода нашего самосжигания в печи Великой Неделимой Державы, логическим завершением которого является нынешнее антинациональное безумие. Казалось бы — естественной была и реакция местных русских на прибытие первых волн возвращенцев: резкое неприятие. Однако такая реакция в условиях давящего смрадного интернационализма означала не просто элементарный протест из-за тесноты и нежелания делиться с чужаками, вернее, не столько это, сколько стихийный акт осознания своей отдельности, самостоятельности от липкой засасывающей тины советской «общности», мгновенное прозрение ее беспощадного фундамента, в замес и основу которого этих людей толкали как уже отработанный материал. Поэтому можно с полным правом сказать, что события августа 1958 года в Грозном были национально-освободительным восстанием русского народа, локальным, бессильным и отчаянным порывом национального естества против всей тупой и слепой, многонародной, национально выхолощенной России*. (Волнения 1958 года были реакцией на волну убийств русских в Грозном. На похоронах одной из жертв возник митинг, толпа пошла к обкому… Из Москвы в Грозный приехала комиссия, были произведены некоторые перемещения в руководстве (ред.).)
Дело не в том даже, что силы были неравны. Нужно было бы иметь десять миллионов чеченцев, чтобы Россия задумалась хотя бы на минуту. В сущности, «чеченец», конечно, не есть что-то предельно конкретное и даже реальное для России в виде каких-нибудь ловкоглазых брюнетов на базаре — чеченцы отнюдь не таковы, в том-то и дело, что они не обычные базарные ловкачи и бандиты, а наконечник копья, игла, высунутая из тьмы душной южной ночи и кольнувшая, сделавшая крошечный, но безумно болезненный укол в российской шкуре, дав понять — Время Грядет, Страшное Время. Русский народ не понял первого выкрика этого времени — Октябрьской революции, очень метко названной кем-то «восстанием монгольства», рвущегося изнутри, запеленутого в славянское тело азиатского дикого зверя. Русские так и не увидели в этом восстании именно элемента национального и расового уничтожения, потому, наверное, что он исходил не извне (управление революцией из-за рубежа и внутренними инородцами в данном случае не в счет, речь о той легкости, с какой сам народ бросился вспарывать себе вены), и мы могли тешиться иллюзиями «классовой борьбы» с ее переходом в «счастливое будущее», этот вечный медовый плен русских вожделений.
Восстание русских в Грозном в 1958 году — случай, конечно, уникальный, но, по существу, вытекающий из всей истории государства, захватившего огромное пространство, втолпившего в себя множество народов и ждавшего, когда внутри него сварится нечто из этого месива. Русские были только огромным куском мяса в этом бульоне. Изначально предполагалось изготовить на русском жиру отменное блюдо, но коммунисты решили варить его до степени полной разволочки мяса и получения чего-то вроде пюре. Может быть, это и более цельно, чем хороший борщ, но тому барану, из которого было взято филе, в принципе совершенно все равно.
Впрочем, это сравнение неудачно. Русские давно уже перестали быть целостным организмом, подобным животному. Несопротивление нашему освоению материка со стороны других народов не научило нас быть таким организмом, и в этом историческая вина русских, в первую очередь перед самими собой. Русский, упершись ногами в Тихий океан, должен плечами поддерживать Европу, а руками отталкивать жадных, повизгивающих от вожделения бесов Азии, — для этого нужны очень сильные мускулы, тренированное тело и смелый, гордый дух. Но мы не сумели сохранить свое тело, ржавчина и крысы подточили его, оно не выковалось, не укрепилось в непримиримой долговременной борьбе, стало рыхлым, слабым, наш дух угасал в этом ослабленном, начиненном иллюзиями теле. И вот в одном, почти точечном, месте огромного материка нашему расползанию было оказано яростное сопротивление — почти двести лет непрерывной войны, временами грозившей сплоченными силами всего Северного Кавказа южным областям России. Русский метод освоения пространства природнением (в гораздо большей степени, чем огнем) дал осечку. На Кавказе природнение местного населения почти не давало хороших результатов. Смешанно-обрусевшие южане были слабее как коренных русских, так и коренных горцев. Эта взрывная земля, в общем, оказалась не по зубам разжиженному чужой кровью русскому народу с нашим полумонгольским-полуславянским вязким темпераментом, ибо мы не могли противопоставить кавказцам твердую плоть, цельный чистый сосуд своего ясного духа. Но все же, с большим трудом и кровью, к концу XIX века на этих землях кое-как вызрел тип почти не виданного Россией русского человека — твердого, гибкого, стремительного, готового быстрее своего врага выхватить кинжал или винтовку. Это был результат не столько ороднения, обрусения кавказцев, сколько влияния той самой части чужой крови, которая необходима, чтобы прилепиться к данной местности. К сожалению, этот тип русского человека был очень немногочислен, он не мог как-либо повлиять на формирование нации в целом, как и не мог впоследствии самостоятельно противостоять натиску объединенной «революционной» России и подстрекаемых ею горцев, что особенно ярко и трагично выразилось в кровавой мясорубке 1917—1918 годов в пределах Терской области, когда здесь разворачивалась война между казаками и вайнахами на полное взаимоистребление.
Можно как угодно поносить расистов, смеяться над их животной недалекостью, но оформленная раса от этого не перестает быть наиболее оптимально вылепленным единством духа и тела. Возможно, расизм — оружие только северных народов, более подверженных растворению, чем южные, на этой теплой планете, ведь те же чеченцы влили в себя значительное количество русской крови, но это лишь пошло им на пользу. Или же источник их свирепой крепости — мусульманство с его ледяной регламентацией жизни или тщательный отбор наиболее ценных, здоровых, сильных представителей чужих народов, который у них идет, кажется, с лабораторной точностью, отчего и создается, собственно, «раса», продукт такого отбора. Или чеченцы поглотили то необходимое и допустимое количество арийской крови, чтобы настолько укрепить свой дух и плоть, насколько это позволило им превратиться в пассионарную общность, — все это трудно объяснить, в конце концов, арии и кавказцы не далеки друг от друга антропологически, да и агрессивный дух лепит и соответствующую биологию.
Конечно, расово чистых наций нет и не может быть, совершенно справедливо не устают повторять и демократы и патриоты. Но ведь под таким милым лозунгом из десятилетия в десятилетие идет самый настоящий генетический террор против русских, которым просто элементарно не дают собраться в кровнородственное единство. Найденный народом эмпирический образ сосуществования с иными племенами постепенно, сперва подспудно, обретал законченный вид в дореволюционной Империи и наконец завершился в форме жесткого железного закона при коммунистических правителях.
Противоречия во взаимоотношениях народов устраняются или оружием, или постелью, и нами был почти повсеместно принят второй способ. На Кавказе он даже выступил в роли марли и бинтов после карающих ударов Государства — то есть русские, громя в 1958 году чеченцев, обком партии, пуская красного петуха и требуя возвращения варваров в Азию, еще не знали, что они уже приговорены «своей» страной быть питательным раствором так же, как это практиковалось везде, без малейшего учета исторической специфики этого горячего мучительного уголка ее пространства.
Национальная невыделенность, размазанность русских не могла научить нас умело оперировать историческими прецедентами, у нас не оказалось для этого силы национального разума, способности к эсктраполяции. Точечный бунт русских в Грозном, оказавшихся почти в искусственном по отношению к остальной России положении национальных провидцев, был подавлен жестоко, и тупо, и, как оказалось впоследствии, — безумно. Носители идеи национальной эмансипации (пусть даже стихийной) были репрессированы, а процесс возврата чеченцев и ингушей, заселения ими ко всему прочему и никогда не принадлежавших им земель, мести русским — в столице и за ее пределами, ночью, из-за угла, а потом все бесстыднее и наглее — пошел еще быстрее. Русские не смогли оставить в себе спасительных зерен ненависти, взрастить их, превратить в могучие железные деревья, и неважно теперь, что было виновником этого — наша всегдашняя беспечность или страх перед новыми репрессиями, кровью пропитавший память со времен гражданской войны, когда чеченцы, ингуши и красные русские совместно вырезали казачье население по Сунже. Никто не мог бы поручиться, что, затаись русские Чечни и Ингушетии в надежде на новое восстание, Кремль вновь не вооружил бы дикарей, чтобы сломить наше сопротивление уже окончательно, ибо ему в принципе был враждебен северо-кавказский тип русского человека — быть может, не такого стойкого и сильного, как северянин, но, бесспорно, более национально самоопределенного.
О, Господи, неужели патриоты не понимают, что интернационализм — плоть от плоти нашей традиции, лишь более упрощенная, примитивная, заземленная форма «соборности». Что это явление болезненно остро, почти органически свойственно нашей душе именно как всечеловеческой душе, не воспитанной и не оформленной жестким трением плоти о чужие жесткие, жестокие плоти за место под солнцем, за обладание пищей и женщинами, чьи ноги, по выражению Фолкнера, это циркуль, которым меряют длину и ширину жизни, чьи тела суть дискретное тело породившего их народа, и, следовательно, отдавая своих женщин, народ безумно рвет в клочья самого себя. Что этим он ничего никому не докажет и не покажет, кроме своей слабости, нежизнеспособности, и что давно уже пора разбивать голову всякому, кто еще твердит с идиотским упорством о неприменимости принципа крови в России, как опасному болвану или провокатору. Нынешний Грозный — как раз и есть окончательный образ и выражение этой самой «неприменимости».
Что же получили русские после провала своего восстания в обмен на быстрое трусливое согласие подчиниться общеинтернациональному ходу событий? В обмен на свое главное, коренное согласие, стержневое для этой земли согласие — ОТДАТЬ своих женщин в надежде УСМИРИТЬ кровоточащую непокорность Кавказа? Причем отдать именно ЛУЧШИХ, самых рослых, самых светловолосых, крупнотелых и дебелых, обладающих наиболее правильными чертами лица, самых выносливых, добрых, смелых, гордых и еще не известно по каким параметрам отобранных женщин.
Получили то, что и следовало ожидать. Яростную воловью мощь чеченцев, их быстрое выпаивание в нацию на припое русской крови и наше из года в год нарастающее тупое пьяное бессилие гаснущих слабаков. Получили милостивое разрешение ходить по краю тротуара, не поднимая глаз, не смея взглянуть прямо, с утра до ночи копаться в нефтяной блевотине на благо жиреющего «репрессированного народа», приносить в подоле черноглазых ублюдков, знать свое место, бессловесное и бесправное место тяглового скота, ибо в пределах ЧИАССР юридического права для русских не существовало, любое преступление против чеченца или ингуша, от зуботычины до убийства, каралось по закону Линча, независимо от решения суда! Получили смерть от голода и копание в мусорных ящиках рядом с чеченскими «мерседесами». Получили, наконец, режим генерала Дудаева и Большое Новогоднее Приключение в виде Большого Развлечения к российскому праздничному столу, в виде сладкой кровяной подливки а-ля Невзоров к общелюдоедскому блюду «новой» Державы, весь парадокс которой заключается как раз в том, что ей абсолютно все равно, кто будет составлять ее внутреннюю этническую доминанту — пусть те же самые размножившиеся до чудовищных размеров чеченцы с их языком и верой, или казахи, или японцы, или китайцы, главным останется Державная геополитическая самодостаточность, мрачный дух подавления личности, без которой подлинную нацию создать невозможно. Так что с полным правом можно сказать: чеченцы и русские — это модель будущего страны, пожирания нашей плоти и крови, а то, что сейчас являет собой Грозный, помимо элемента узкоэтнической мстительной ненависти, несет в себе и образ хорошо скоординированного с нею добровольного русского самоубийства. Этакий маленький слепок всего разрушенного народа.
Эти улицы, где изредка мелькает русскоязычное население, похожее скорее на крошки сухого гнилого сыра, чем на людей, особенно на фоне победоносного чеченства, — а иначе как переживанием победы невозможно объяснить жизнерадостность на лупоглазых, белых, здоровых, румяных чеченских лицах с восторженными дырами зубастых ртов. И как еще, если не их победой, назвать эти постоянные убийства российских солдат, дикие пляски со звериными мордами и потрясание трупами на площадях, если, не дай Бог, тронут кого-то из них, и — конечно же! — поголовное фланирование русских шлюх с чеченскими джигитами вдоль улиц, чудовищно ненормальное после всего случившегося за три года дудаевского режима. Чудовищно противоестественное для женщин, чей народ находится на грани издыхания, — но, видимо, русский человек или слишком переоценил своих женщин, или уж очень глубоко виноват перед ними, если не заслуживает от них ничего, кроме такого презрения. После всего происшедшего, после тысяч и тысяч раскромсанных, изжаренных живьем в подвалах русских людей — видеть это позорное возвращение на круги своя невыносимо.
Так что же делать русскому человеку теперь? Оставаться мифологемой, символическим понятием добродушия, незлобивости, кротости? Объектом приложения сил со стороны Всех Кому не Лень и не представляющей никакого интереса, кроме сексуального, биомассой для других народов? Или — но вот что «или», создается впечатление, об этом толком не знают даже наиболее сознательные, целостно выражающие русский национальный интерес силы. Нет нужды говорить о евразийцах и тому подобных «патриотах», от которых надо держаться подальше, а еще лучше вышвырнуть их куда-нибудь за Алтай, в боготворимую ими Ургу без клозетов, еды и питья, но часто и настоящие русские националисты пребывают в удручающем мире собственных воображаемых построений, откровений, открытий, не желают посмотреть в глаза страшной правде о вырождении русского племени.
Представляется, что национализму, дай Бог ему победы, придется не столько опираться на прошлое, на традиции ушедшего тысячелетия, которые — опять-таки посмотрим правде в глаза — сыграли большую роль в катастрофе XX века, сколько самостоятельно конструировать будущее. Нынешнее состояние страны и народа не может быть следствием только работы подрывных сил, мы не можем описать радикальные изменения течений исторического бытия только влиянием извне. Велика общая вина и народа, и всего уклада русской жизни на протяжении последних пятисот лет, с момента, когда перед Московской Русью вновь, как и в тринадцатом веке, вставала возможность выбора между Востоком и Западом — последующая дикая реформа Петра показала, что невозможно не примкнуть ни к одному из них, невозможно удержаться на призрачном евразийском мосту в образе страны и нации, а не химеры. Тем более это справедливо сейчас, когда «Восток», строго говоря, уже становится сплошным «Югом», общеслитым и быстрорастущим гигантским телом небелых рас, которое для нас не может быть дифференцировано потому, что совершенно безразлично, кто и как поглотит наши территории и нашу кровь — китайцы или мусульмане.
Чтобы выжить по-настоящему и продолжить себя, уже мало только национальной идентификации, необходимо искусственное (именно «искусственное», демиургическое, волевое) восстановление расы как ядра нации, постепенный расовый отбор еще сохранившихся у нас осколков нордической общности, выцарапывание их из разрастающейся почвы этого черного, опаленного безжалостным солнцем мира, где они непременно погибнут без культивирования и ухода. Единственно великое, что сделал Запад — сохранил белую расу как источник наиболее тщательного религиозного, культурного и человеческого развития. Все, кто думает иначе, — не знают подлинного Юга (или Востока, теперь это все равно), пребывают в опасном заблуждении. Гибель Запада означит не только крах «бездушной цивилизации», но и духа в том числе, и даже в первую очередь, под гигантской массой хлынущих из исторического небытия народов, накопивших там, под брюхом России и Европы, свою ненависть, алчность, беспощадность, похоть. И совершенно неважно, каким путем будет уничтожена европейская культура, через торжество мондиапизма (направленного против нее почти исключительно) или кровожадными войнами за пищу и землю.
Сейчас мы, русские, являемся пассивными наблюдателями процесса окончательного выталкивания нас из Европы. Происходит худшее из всего возможного, наше сползание в Азию, остановить которое можно только самым твердым и решительным, если угодно, революционным действием — или восстановить очень жесткий русский контроль над Средней Азией и Казахстаном без всякого допущения народов этого региона на территорию России, что вряд ли возможно в ближайшем будущем, или самоизолироваться от этого подбрюшья, предварительно вернув назад земли Южной Сибири и Южного Урала. Для того и другого, как и для диктата своих стратегических условий объединенной Европе, нужны сильная страна и сильный народ. Ни того, ни другого у нас пока нет. Нынешний народ не просто слаб, он бессилен духовно и интеллектуально. Идея российской независимости полностью измазана грязью свинорылыми московскими демократами с косвенной помощью так и не принявших и не понявших ее ационалистов, в чьих возможностях, однако, еще не опоздать, подхватить ее из кроваво-слякотных лап демократических негодяев, облечь ее наконец в нормальную, естественную форму национального строительства.
Настал момент, к которому шла Россия все время своего имперского существования, — интересы Державы и державного народа разошлись окончательно. Это даже не «классовая борьба» начала века, теперь можно говорить о буквальном вырождении, грозящем нашему племени в условиях многонародной сверхдержавы, тем более в новомодном виде «интегрированного сообщества». Кому-то нужно трансформироваться. Если не изменится Держава, не сократит свои размеры, тогда неузнаваемо, смертельно изменится народ — он станет просто навозом. Наш спасительный на ближайшее столетие путь — создание мононационального, сильного, многомиллионного государства, способного крепко противостоять натиску Юга и адекватно реагировать на давление Запада до тех пор, пока, наконец, не станет реальностью создание действительно единого и многочисленного Севера. То есть пока мир не вернется к своему естеству из плена иудо-протестантских, коммунистических, геополитических и мондиалистских заблуждений.
Чтобы иметь возможность и право взять лидерство в таком революционном переустройстве, Россия сама должна национально революционизироваться. Все разговоры об эволюционных путях развития страны ведутся людьми, которые живут очень удобно и не понимают задач существования нашей нации на этой планете. В противном же случае — планета и этот гигантский материк очень скоро отомстят нам за наше нелепое благодушие, за наши идиотские метания вслед давно ушедшему поезду, и спасение остатков русских где-нибудь в Канаде будет еще очень хорошим исходом нашей истории.
Статья написана русским жителем г. Грозного. Предисловие Игоря Шафаревича.