Текст:Григорий Сковорода:Наркисс

УДК	882

Нарцисс. Разговор о том: познай себя

Пролог

Это мой сын первородный. Рожден в седьмом десятке века нынешнего. Нарциссом называется некий цветок и некий юноша. Нарцисс - юноша, в зеркале прозрачных вод при источнике глядящий сам на себя и влюбившийся посмертно в самого себя, есть предревняя притча из обветшалого богословия египетского, которое есть мать еврейского. Нарцисса образ говорит: "Познай себя!" Будто бы сказал: хочешь ли быть доволен собой и влюбиться в самого себя? Познай же себя! Испытай себя крепко. Правильно! Как же можно влюбиться в неведомое? Не горит сено, не касаясь огня. Не любит сердце, не видя красоты. Видно, что любовь есть Софиина дверь. Где мудрость узрела, там любовь согрела. Воистину блаженна есть самовлюбленность, если она свята; свята, если истинная; говорю, истинная, если обрела и увидела единую красоту и истину: "Посреди вас стоит, его же не видите".

Блажен муж, который обретет в доме своем источник утешения и не гонит ветры с Исавом, ловительствуя по пустым околицам. Дочь Саулова Мелхола, из отчего дома сквозь окно рассыпающая по улицам взоры свои, есть мать и царица всех шатающихся по окольным пустыням за беспутным тем волокитой, которого, как буйную скотину, встретив, загонит в дом пастырь наш, Куда тебя бес гонит? "Возвратись в дом свой!"

Это есть Нарциссы буйные. А мой мудрый Нарцисс амурится дома, по Соломоновой притче: "Разума праведник, себе друг будет".

Кто-де прозрел в воде своей тления красоту свою, тот не во внешность какую-либо, ни в тления своего воду, но в самого себя и в сам свою точку влюбится. "Пути свои посреди себя успокоишь".

Нарцисс мой, правда, то жжется, то разжигается углем любви, ревнуя, рвется, мечется и мучается, ласкосердствует, заботится и говорит всеми языками, а не о многом же, не о пустом чем-либо, но о себе, про себя и в себе. Заботится о едином себе. Одно ему нужно. Наконец, весь, как лед, истаяв от пламени самолюбви, преображается в источник. Правильно! Правильно! Во что кто влюбился, в то преобразился. Всяк есть тем, чье сердце в нем. Всяк есть там, где сердцем сам.

О милая моя милость, Нарцисс! Ныне из ползучего червища восстал ты пернатым мотыльком. Ныне воскрес ты! Почему не преобразился ты в ручей или поток? Почему не в реку или море? Скажи мне! Отвечает Нарцисс: "Не вредите мне, ибо доброе дело я сотворил. Море из рек, реки из потоков, ручьи из пара, а пар всегда при источнике сущая сила и чад его, дух его и сердце. То, что люблю! Люблю источник и главу, родник и начало, вечные струи, источающие из пара сердца своего. Море есть - гной. Реки проходят. Потоки иссыхают. Ручьи исчезают. Источник вечно паром дышит, оживляющим и прохлаждающим, Прочее все есть для меня стечь, сечь, подножье, тень, хвост..." О сердце морское! Чистая

бездна! Источники святые! Тебя единого люблю. Исчезаю в тебе и преображаюсь... Слышите ли? То, что воспевает орлиный птенец, орлиной матери фиваидские премудрости!

Лицемеры и суеверы, слыша это, соблазняют и хулят. В источник преобразиться? Как может такое быть? Не ропщите! Очень легко верующему, яснее скажу, узнавшему в себе красоту такую: "Пар ибо есть силы Божьи и излияние вседержителя славы чистое".

Лучше было бы ему преобразиться в золото, или в драгоценный камень, или... Постойте! Он самое лучшее нашел. Он преобразуется во владыку всех тварей, в солнце. Ба! Разве солнце и источник есть то же? Эй! Солнце есть источник света. Источник водный источает струи вод, поя, прохлаждая, смывая грязь. Огненный же источник источает лучи света, просвещая, согревая, омывая мрак. Источник водный водному морю начало. Солнце есть глава огненному морю. Но как же может такое быть, чтобы человек преобразился в солнце? Если это невозможно, как же говорит истина: "Вы есть свет миру, то есть солнце".

О лицемеры! Не по лицу судите, но по сердцу. Эй! Солнце есть источник. Как же не есть человек Божий солнцем? Солнце не по лицу, но по источничьей силе есть источник. Так же и человек Божий, источающий животворящие струи и лучи Божества испускающий - есть солнце не по солнечному лицу, но по сердцу. Всяк есть то, чье сердце в нем: волчье сердце есть истинный волк, хотя яйцо человечье; сердце бобровое есть бобр, хотя вид волчий; сердца вепрево есть вепрь, хотя вид бобровый. Всяк есть то, чье сердце в нем. Но лицемеры бодают рогами упорно. Да будет, мол, это так здраво! Однако, мол, человеку преобразиться в лицо солнцево отнюдь невозможно. Лицо, мол, и сердце различны... Правильно, правильно судите! И я сужу: отнюдь невозможно. Да и какая польза! Вид бобров не творит волка бобром. О глухие лицелюбцы! Внемлите грому сему: "Плоти ничто же, дух животворит".

И не знаете ли, что вид, лицо, плоть, идол есть то же и ничто же? Не знаете ли, что мир сей есть идол поля Деирского. Солнце же истукану сему есть лицо его и золотая глава его, и это суета сует! Даниил не кланяется, а Нарцисс не любит его. Мир есть улица Мелхолина, блудница вавилонская, бесноватое море, а Даниил и Нарцисс в горящих адских водах узрели любезную свою милость. Какую? Росоносный источник и истинное солнце, как написано: "Пока свети день", то есть солнце. "Где почиваешь? Яви мне вид твой". "О блага мудрость есть человеку, больше видящим солнце".

Благодарение ибо блаженному Богу. Это есть неизреченная его милость и власть, створившая бесполезное невозможным, возможное полезным. Ныне мой Нарцисс преобразится в истинное, не в пустое солнце. Вопрос от лицемеров: "Что се? Так ли в солнце едином два будут солнца?" Ответ: "А где же ваши уши тогда, когда громчайшей трубой небеса проповедуют; "В солнце положи селение свое?"

Видите, что в золотой главе кумира нашего, мира сего, и в вавилонской сей печи обитает и субботствует свет наш незаходимый и не наше мрачное, но наше солнце прославляет следующей трубной песнею: "Источник исходит и напоит всех". Но оставим, да лицемеры мучаются в огненном их своем озере. Сами же с Израилем да перейдем на ту сторону моря, по совету Варухову: "Кто перейдет на оную сторону моря и обретет премудрость? Там рай". Там амурятся все познавшие себя Нарциссы. То первый нас встречает возлюбленный Давид, воспевая песню свою: "У тебя источник жизни. Во свете твоем узрим свет".

Оставайтесь, лицемеры, с наличным вашим солнцем. Мы в дурном вашем солнце обретем новое и прекрасное: "Да будет свет!"; "Да стане солнце! И утвердится солнце".

Се за стеной и за пределами вашими встречает вас, одевшись светом вашим, как ризою! Се провозглашает нам: "Радуйтесь!"; "Дерзайте! Мир вам! Не бойтесь! Я есть свет! Я свет солнцеву кумиру и его миру"; "Жажда да грядет ко мне и да пьет!"

Чудо, явленное в водах Нарциссу

Скажи мне, прекрасный Нарцисс, в водах твоих что узрел ты? Явился ли тебе кто?

Ответ. На водах моих всплыло елиссейское железо. Узрел я на полотне протекающей моей плоти нерукотворный образ, "который есть сияние славы отчей". "Положи меня как печать на мышцу твою". "Отражается на нас свет". Вижу Петра нашего гавань: "Землю посреди воды, словом Божьим поставленную". Я вижу моего друга Исаина: "Царя со славою узрите, и очи ваши узрят землю издалека". Волшебница - плоть моя явила мне моего Самуила. Его единого люблю, таю, исчезаю и преображаюсь. Впрочем, от египетского взглянем на еврейского нарцисса. Вот первый нас встречает: "Ревнуя, приревновал Господа Бога..." Вот второй: "Душа моя изыдет в слово твое", то есть преобразуется. Вот ещё тебе Нарциссы: "Се все оставили и после тебя идем". А Давид не истинный ли есть Нарцисс? "Исчезни сердце мое и плоть моя". "Исчезните очи мои во спасение твое". "Когда приду и явлюсь перед лицом твоим?". А ещё не точный ли Нарцисс? "Не я живу, но во мне живет Христос". "Пока преобразится тело смирения нашего...", "желаю разрешиться", "Мне бо жить - Христос, а умереть - приобретение".

Как в источнике лицо человеческое, так в Исаиных словах, будто дуга в облаке, виден сих Нарциссов амур. "Будет Бог с тобою всегда, и насытишься, как же желает душа твоя, и кости твои утучнеют и будут как сад напоенный и как источник, ему же не оскудеет вода, и кости твои прозябнут, как трава, и разбогатеют, и наследят роды родов. И созиждутся пустыни твои вечные, и будут основания твои вечные родам родов, и прозовешься создатель оград, и стезя твоя посреди тебя успокоится".

Разговор о том: знай себя

Лица: Лука. его Друг и Сосед.

Лука. Вчера обедали мы оба у моего брата, я и сосед мой, нарочно для воскресного дня, чтоб поговорить о чем-либо из Божьего слова. Стол был в саду. Случай к разговору подали слова, написанные в беседке, следующие: "Тот снесет твою главу, чью ты блюсти будешь пяту". Случились при беседе два ученых: Навал и Сомнас. Они много те слова толковали по просьбе брата моего. Я непоколебимо верю, что священное писание есть райская пища и врачевание моих мыслей. Для того охаивал сам себя, что не мог никакого вкуса чувствовать в тех сладчайших словах.

Друг. Как же называешь ты сладчайшими словами, не чувствуя в них никакого вкуса?

Лука. Так, как тот, кто издали смотрит на райские цветы, не слышит их запаха, а только верит, что дивным каким-то дышат благовонием.

Друг. Слушай, брат. Хотя бы они под самый наш нос дышали, нельзя нам вкуса чувствовать.

Лука. Почему? Разве у нас головы и ноздрей нет?

Друг. Головы и ноздрей? Знай, что мы целого человека лишены и должны сказать: "Господи, человека не имеем..."

Лука. Разве мы не имеем и не видим у нас людей?

Друг. Что же пользы: иметь и не разуметь? Вкушать и вкуса не слышать?.. А если хочешь знать, то знай, что так видим мы людей, как если бы кто показывал тебе одну человеческую ногу или пяту, закрыв прочее тело и голову; без этого же никак узнать человека невозможно. Ты и сам себя видишь, но не разумеешь и не понимаешь сам себя. А не разуметь самого себя, слово в слово, одно и то же есть, как и потерять самого себя. Если в твоем доме сокровище зарыто, а ты про него не знаешь, слово в слово, как бы его не бывало. Итак познать самого себя, и сыскав себя самого, и найти человека - все это одно значит. Но ты себя не знаешь и человека не имеешь, в котором находятся очи и ноздри, слух и прочие чувства; как же можешь твоего друга разуметь и знать, если с; себя не разумеешь и не имеешь? Слушай, что говорит истинный человек тому, кто хочет его снискать и познать: "Если не познаешь сам себя, о добрая в женах, иди в пятах паств и паси козлища твои у шалашей пастушеских".

Лука. Как же? Ведь вижу руки, ноги и все мое тело.

Друг. Ничего не видишь и вовсе не знаешь о себе.

Лука. Жесток твой сей замысел и очень шиповат. Не можно мне его никак проглотить.

Друг. Я ведь говорил тебе, что не можешь вкуса слышать.

Лука. Так что же вижу в себе? Скажи, пожалуйста.

Друг. Видишь в себе то, что ничто, и нечего не видишь.

Лука. Замучил ты меня. Как же не вижу в себе ничего?

Друг. Видишь в себе одну землю. Но тем самым ничего не видишь, потому что земля и ничто - ;.одно и то же. Иное видеть тень дуба, а иное - само дерево точное. Видишь тень свою, просто сказать, пустошь свою и ничто. А самого тебя отроду ты не видывал.

Лука. Боже мой! Откуда такие странные мысли?.. Ты наговоришь, что у тебя ни ушей, ни очей нет.

Друг. И да, я уже давно сказал, что тебя всего нет. . Лука. Как же? Разве очи мои не очи и уши не уши?

Друг. Спрошу ж и я тебя. Скажи: пята твоя и тело твое - все ли то одно?

Лука. Пята моя есть последняя часть в теле, голова - начало.

Друг. Так я ж тебе твоим же ответом отвечаю, что это твое око есть пята или хвост в твоем оке.

Лука. А самое ж точное око, главное и начальное око где?

Друг. Я ведь говорил, что хвост только свой видишь, а головы не знаешь. Так можно ли, узнать человека из одной его пяты? А как ока твоего не видишь, кроме последней его части, так ни уха, ни твоего языка, ни рук, ни ног твоих никогда ты не видал, ни всех прочих твоих частей, целого тела твоего, кроме последней его части, называемой пята, хвост или тень... Так можешь ли сказать, что ты себя познал? Ты сам себя потерял. Нет у тебя ни ушей, ни ноздрей, ни очей, ни всего тебя, кроме одной твоей тени.

Лука. Для чего ж ты меня тенью называешь?

Друг. Для того, что ты существа своего потерял суть, а во всем теле твоем наблюдаешь пяту или хвост, минуя твою точность, и потерял главность.

Лука. Да почему же члены мои хвостом зовешь?

Друг. Потому что хвост есть последняя часть, она последует голове, а сама собой ничего не начинает.

Лука. Мучишь ты меня, друг любезный. Может быть, оно и так, как говоришь. Но ты, уничтожив мои мнения, своих мыслей не даешь.

Друг. Послушай, душа моя! Я и сам признаюсь, что точно не знаю. А если тебе понравятся мысли мои, так поговорим откровенно. Ты ведь, без сомнения, знаешь, что называемое нами око, ухо, язык, руки, ноги и все наше внешнее тело само собой ничего не действует и ни в чем. Но все оно порабощено мыслями нашими. Мысль, владычица его, находится в непрерывном волновании день и ночь. Она то рассуждает, советует, определение делает, понуждает. А крайняя наша плоть, как обузданный скот или хвост, поневоле ей последует. Так вот видишь, что мысль есть главная наша точка и средняя ("Ум каждого

есть каждый" (Цицерон). Отсюда у тевтонов человек называется менш, то есть мысль, ум; у эллинов же нарицается муж - фос, свет, ум). Итак, не внешняя наша плоть, но наша мысль - то главный наш человек. В ней-то мы состоим. А она есть нами.

Лука. Вот! Я этому верю. Я приметил, что когда я (отсюда стану себя мыслью называть) на сторону устремился, тогда без меня мое око ничего самого в близости видеть не может. Что ж оно за такое око, если видеть не может? Ты его хорошо назвал не оком, а тенью точного ока или хвостом ("Слепы суть очи, когда ум иное делает, то есть если в другом витает" (древняя притча)). Благодарю, что ты мне меня нашел. Слава Богу! Я теперь очи, уши, руки, ноги и все имею. Потерял я старое, а нашел новое. Прощай, моя тень! Здравствуй, вожделенная истина! Ты будь мне обетованная земля! Полно мне быть работником. Да я ж об этом никогда и не думал. Куда! Я люблю это мнение. Пожалуйста, подтверди мне его. Хочу, чтобы оно было непоколебимо.

Друг. Пожалуйста, не спеши! Кто скоро прилепляется к новому мнению, тот скоро и отпадает. Не будь ветрен. Испытай опасно всякое слово. В то время давай место ему в сердце твоем. Я и сам это мнение несказанно люблю. И желаю, чтоб оно твоим навеки было, чтобы в нас сердце и мысль была одна. И слаще этого быть ничто не может. Но пожалуй же, разжуй первое хорошенько. Потом в радости и в простоте сердца принимай. Будь прост. Но будь при том и бережлив. Если мое мнение тебе нравно, то знай, что оно не мой вымысел есть. Взгляни на Иеремию в гл. 17-й, в стихе 9-м.

Лука. Боже мой! Самого точного вижу Иеремию, если мысль его вижу. Но, пожалуй, точные его слова...

Друг. Вот тебе: "Лукаво сердце человеческое более всего и крайне испорчено; кто узнает его?" Если теперь глаза и уши имеешь, примечай! А чувствуешь ли?

Лука. Чувствую, друг мой. Пророк называет человеком сердце.

Друг. А что, кроме этого, примечаешь?

Лука. То, что утаенная мыслей наших бездна и лукавое сердце - все одно. Но удивительно! Как то возможно, что человеком есть не внешняя, или крайняя его плоть, как народ рассуждает лукавое сердце и, мысль его: она-то самым точным есть человеком и главою, А внешняя его наружность есть нечто иное, как тень, пята и хвост.

Друг. Вот видишь? Уже начинает отпадать. Легко ты сначала поверил. Для того стала скоро оскудевать вера твоя. То вдруг зажигается, то вдруг и угасает, но твердое дело с косностью укрепляется, потому что совет не бывает без медленности. Ах, земля прилипчива есть. Не вдруг можно вырвать ногу из клейких, плотских мнений. Они-то, в нас вкоренившись, называются поверьем. Плотской нашей жизни плотская мысль началом и источником есть, по земле ползет, плоти желает, грязную нашу пяту наблюдает и бережет око сердца нашего, совет наш... Но кто нам снесет голову змеиную? Кто выколет воронье око, вперившееся в ночь? Кто нам уничтожит плоть? Где Финеес, пронзающий блудницу? Где ты, меч Иеремии, опустошающий землю?.. Но сыскал Бог мудрого против мудрого, змея на змея, семя против семени, землю вместо земли, рай вместо ада. Вместо мертвого живое, вместо лжи правду свою... Се! Спаситель твой грядет, имея с собой воздаяние.

Лука. Говори, пожалуй, пояснее. Ничего не понимаю.

Друг. Но кто вкус может слышать, не имея веры? Веры, свет во тьме видящей, страх Божий, плоть пробуждающей, крепка, как смерть, любовь Божья - вот единственная дверь к райскому вкусу. Можешь ли верить, что чистейший дух весь пепел плоти твоей содержит?

Лука. Верю. Но сам чувствую слабость веры моей... Помоги, если можешь, выбраться из грязи неверия. Признаюсь, что это слово вера в грязных моих устах мечтается за один только обычай, а вкуса в ней ничего не слышу.

Друг. По крайней мере, знаешь, куда смотрит вера?

Лука. Знаю, что должно веровать в Бога. АО прочем ничего тебе не скажу.

Друг. О бедный и бесплодный человек! Знай же, что вера смотрит на то, чего пустое твое око видеть не может.

Лука. Что за пустое такое око?

Друг. Уже говорено, что вся плоть - пустошь.

Лука. И да! Я в целой поднебесной ничего другого не вижу, кроме видимости, или, по-твоему сказать, плотности, или плоти.

Друг. Так посему ты неверный язычник или идолопоклонник.

Лука. Как же идолопоклонник, если верую в единого Бога?

Друг. Как же веруешь, если, кроме видимости, ничего не видишь? Ведь вера пустую видимость презирает, а опирается на том, что в пустоши головою, силою есть и основанием и никогда не погибает.

Лука. Так поэтому другое око надобно, чтоб ещё увидеть и невидимость?

Друг. Скажи лучше так, что надобно для тебя истинное око, чтобы ты мог истину в пустоши рассмотреть. Л старое твое око никуда не годится. Пустое твое око смотрит во всем на пустошь. Но если бы ты имел истинного в себе человека, смог бы ты его оком во всем рассмотреть истину.

Лука. Как же сего человека нажить?

Друг. Если его узнаешь, то и достанешь его.

Лука. А где же он?. Но прежде отвечай: для чего ты говорил о вере, а теперь об оке?

Друг. Истинное око и вера - все одно.

Лука. Как так?

Друг. Так, что истинный человек имеет истинное око, которое поскольку, минуя видимость, усматривает под нею новость и на ней почивает, для того называется верой. А верить и положиться на что, как на твердое основание, все то одно.

Лука. Если находишь во мне два ока, то и два человека.

Друг. Конечно, так.

Лука. Так, довольно и одного. На что два?

Друг. Глянь на это дерево. Если этого дуба не будет, может ли стоять тень?

Лука. Я ведь не тень. Я твердый корпус имею:

Друг. Ты-то тень, тьма и тело. Ты сон истинного твоего человека. Ты риза, а не тело. Ты привидение, а он в тебе истина. Ты-то ничто, а он в тебе существо. Ты грязь, а он твоя красота, образ и план, не твой образ и не твоя красота, поскольку не от тебя, да только в тебе и содержит, о прах и ничто! А ты его до тех мест познаешь, пока не признаешься с Авраамом в том, что ты есть земля и пепел. О семя змеиное и тень безбытная! Придет богообещанный тот день, в котором благословленной чистой души слово лукавый совет твой уничтожит сей: "Тот снесет твою главу".

Разговор 2-й о том же: познай себя

Лица: Клеопа, Лука и Друг.

Клеопа. Правду говоришь... Однако пан Сомнас сколько ни многоречив, я в нем вкуса не слышу. Пойдем опять к нашему Другу. Слова его едки, но не знаю, как-то приятны.

Лука. А вот он и сам к нам.

Друг. Тень мертвая! Здравствуй!

Лука. Здравствуй, Мысль! Дух! Сердце! Ведь то твой человек? Пересказали мы твои мысли нашим книгочеям. Они говорили, что должен ты свое мнение в натуре показать.

Друг. Что значит - в натуре показать?

Лука. Я сего не знаю.

Клеопа. Как сего не знать? Должно показать, что не только в одном человеке, но и в прочих тварях невидимость первенствует.

Лука. Так точно. За тем хотели к тебе идти,

Друг. А вы до сих пор не знаете?

Лука. Конечно, должен ты доказать.

Друг. Верите ли, что есть Бог?

Лука. Его невидимая сила вся исполняет и всем владеет.

Друг. Так чего же ты ещё требуешь? Ты уже сам доказал.

Лука. Как доказал?

Друг. Когда говоришь, что невидимая сила все исполняет и всем владеет, так не все ли одно сказать, что невидимость в тварях первенствует? Ты . уже сам назвал невидимость годною, а видимость хвостом во всей Вселенной.

Лука. Так возьми что из всей Вселенной в пример для разъяснения,

Друг. Я тебе всю подсолнечную и все Коперниковы миры представлю. Возьми из них, что хочешь. А что говорите - показать в натуре, то должно было сказать: изъясни нам притчами и примерами и подобиями то, что человек состоит не во внешней своей плоти и крови, но мысль и сердце его - то истинный человек есть. Взгляни на стену эту. Что на ней видишь?

Лука. Вижу написанного человека. Он стоит на змее, раздавив ногою голову змеиную.

Друг. Ведь живопись видишь?

Лука. Вижу.

Друг. Скажи ж, что такое живописью почитаешь? Краски ли или закрытый в красках рисунок?

Лука. Краска не иное что, как порох и пустошь; рисунок, или пропорция и расположение красок - то сила. А если её нет, в то время краска - грязь и пустошь одна,

Друг. Что ж ещё при этой живописи видишь?

Лука. Вижу приписанные из Библии слова. Слушайте! Стану их читать: "Мудрого очи его - во главе его. Очи в безумных - на концах земли". Друг. Ну! Если кто краску на словах видит, а письмен прочесть не может, как тебе кажется? Видит ли такой письмена?

Лука. Он видит плотяным оком одну последнюю пустошь или краску в словах, а самих фигур не разумеет, одну пяту видит, не главу.

Друг. Правильно судил ты. Так почему, если видишь на старой в Ахтырке церкви кирпич и известь, а плана её не понимаешь, думаешь - усмотрел ли и познал её?

Лука. Никак! Таким образом, одну только крайнюю и последнюю наружность вижу в ней, которую и скот видит, а симметрия её, или пропорции и размеры, которые всему связь и голова материалу, так как в ней не разумею, для того и её не вижу, не видя её головы,

Друг. Добрый твой суд. Скинь же теперь на счеты всю сумму.

Лука. Как?

Друг. А вот как! Что в красках рисунок, то же самое есть фигура в письменах, а в строении план. Но чувствуешь ли, что все эти головы, как рисунок, так фигура, и план, и симметрия, и размер не иное что есть, как мысли?

Лука. Кажется, что так.

Друг. Так для чего же постигаешь, что и в прочих тварях невидимость первенствует не только в человеке? То же разуметь можно о травах и деревьях и о всех прочих. Дух все вылепливает. Дух и содержит. Но наше око пяту блюдет и на последующей наружности находится, минуя силу, начало в голову. Итак, хотя бы мы одно без души тело были, то и в самое то время ещё не довольно самих себя понимаем. Лука. Для чего?

Друг. Для того, что, почитая в теле нашем наружный прах, не поднимаемся мыслью во план, содержащий слабую сию плоть, И никогда вкуса не чувствуем в словах Божьих, ползущее по земле наше понятие к познанию истинного нашего тела возвышающих, а именно: "Не бойся, Иаков! Се на руках моих написаны стены твои..." Но поступим повыше.

Клеста. Мы выше поступать ещё не хотим, а сомнение имеем. И желаем хорошенько узнать то, что называешь истинным телом. Нам дивно, что...

Друг. Что такое дивно? Не Бог ли все содержит? Не сам ли глава и все и всем? Не он ли истина в пустоши и главное основание в ничтожном прахе нашем? И как усомнишься в точном, вечном, новом теле? Не думаешь ли сыскать что ни есть такое, в чем Бог не правительствовал за голову и вместо начала? Но может ли что бытие свое, кроме его, иметь? Не он ли бытие всему? Он в дереве истинным деревом, в траве травою, в музыке музыкой, в доме домом, в теле нашем из плоти новым есть телом и точностью или главой его. Он всячиной есть во всем, потому что истина есть Господня; Господь же, дух и Бог - все одно есть. Он един дивное во всем и новое во всем делает сам собой, и истина его во всем вовеки прибывает; прочая же вся крайняя наружность не иное что, только тень его, и пята его, и подножие его, и обветшавшая риза... но "мудрого очи его во главе его, очи же безумных - на концах земли".

Разговор 3-й о том же: познай себя

Лица: Клеопа, Филон, Друг.

Клеопа. Ах! Перестань, пожалуйста. Не сомневайся. Он человек добрый и ничьей не гнушается дружбой. Мне твое доброе сердце известно, а он ничего, кроме этого, не ищет.

Филон. Я знаю многих ученых. Они горды. Не хотят и говорить с поселянином.

Клеопа. Пожалуй же, поверь,

Друг. О чем у вас спор?

Клеопа, Ба! А мы нарочно к тебе... Бот мой товарищ. Пожалуй, не прогневайся.

Друг. За что? "Человек зрит на лице, а Бог зрит на сердце". А Лука где?

Клеопа. Не может понять твоих речей. Он прилепился в Сомнасу при вчерашнем разговоре, а нам твои новинки милы.

Друг. О чем была речь?

Клеопа. Помнишь ли, Филон?

Филон. Помню. Была речь о бездне.

Клеопа. А-а! Вот слова: "И тьма над бездною".

Филон. Потом спор был о каких-то старых и новых мехах и о вине.

Клеопа, Один спросил, что бездною называется небо, на котором плавают планеты, а господин Навал кричал, что точная бездна есть океан великий; иной клялся, что через то значится жена; иной толковал учение и прочее, и прочее.

Друг. Если хотим измерить небо, землю и моря, должны, во-первых, измерить самих себя с Павлом собственной нашей мерой. А если нашей, внутри нас, меры не сыщем, то чем измерить можем? А не измерив себя прежде, что пользы знать меру в прочих тварях? Да и можно ли? Может ли слеп в доме своем быть прозорливым на рынке? Может ли сыскать меру, не уразумев, что ли то есть мера? Может ли мерить, не видя земли? Может ли увидеть, не видя головы её? Может ли усмотреть голову и силу её, не сыскав и не уразумев своей в самом себе? Голова головой и сила понимается силой.

Клеопа. Не можно ли говорить попроще?

Друг. Измерить и познать силу есть одно. Если бы ты длину и ширину церкви измерил саженем или веревкой, как тебе кажется, познал бы, ты меру её?

Клеопа. Не думаю, Я бы узнал одно только пространство материалом её; а точную её меру, содержащую материалы, в то время познаю, когда пойму план её.

Друг. Так посему, хотя бы ты все Коперниковы миры перемерил, не познав плана их, которые всю внешность содержат, то бы ничего из того не было.

Клеопа. Думаю, что как внешность есть пуста, так и миры её.

Друг. Но кто может познать план в земных и небесных пространных материалах, прилепившихся к вечной своей симметрии, если его прежде не мог усмотреть и ничтожной плоти своей? Сим планом все создано или слеплено, и ничто держаться не может без него. Он всему материалу цепь и веревка. Он-то есть рука правая, перст, содержащий всю плоть, и пядь Божья, все тлен измеривший, и самый ничтожный состав наш. Слово Божье, советы, мысли его - сей есть план, по всему материалу во всей Вселенной не чувствительно простершийся, все содержащий и исполняющий. Это глубина богатства и премудрости его. И что может обширнее разлиться, чем мысли? О сердце, бездна всех вод и небес шире!.. Коль ты глубока! Все объемлешь и содержишь, а тебя ничто не вмещает.

Клеопа. Правду сказать, помню слово Иеремиино: "Лукаво сердце человеческое более всего и крайне испорчено..."

Друг. Вот сей же человек содержит все! Он-то утверждает плотские твои руки и ноги. Он голова и сила очей твоих и ушей. А если ему верить можешь, "не стемнеют очи твои, не истлеют уста твои вовеки веков".

Клеопа. Верую и понуждаю сердце мое в послушание веры. Но не можно ли хотя маленько мне подкрепить? Прошу не гневаться. Чем выше в понятие невидимости взойду, тем крепче будет вера моя.

Друг. Праведно требуешь, для того что Бог о нас ни молитв, ни жертв принять не может, если мы его не узнали. Люби его и приближайся к нему всегда, сердцем и познанием приближайся, не внешними ногами и устами. Сердце твое есть голова внешностей твоих. А когда голова, то сам ты есть сердце твое. Но если не приблизишься и не сопряжешься с тем, кто есть твоей голове головой, то останешься мертвою тенью и трупом. Если есть тело над телом, тогда есть и голова над головою и выше старого новое сердце. Ах, не стыдно ли нам и не жалко ли, что Бог суда себе от нас не просит, да и не получает?

Клеопа. Возможно ли? Как так?

Друг. Соперники его - идолы и кумиры. Сих-то, сидя на суде, оправдаем.

Клеопа. Ужасная обида! И её не понимаю. .

Друг. Не понимаешь? Вот сам сей же час будешь судьей против его.

Клеопа. Боюсь. Но, пожалуйста, подкрепи мне мое неверие о бессмертном теле. Любы мне твои слова сии: "Не стемнеют очи твои".

Друг. Ну, скажи мне, если бы твое внешнее или скотское тело через 1000 лет невредимо было, любил бы ты плоть твою?

Клеопа. Сему статься нельзя. А если бы можно, нельзя не любить.

Друг. Знай же, что ты себя самого нимало ещё не познал,

Клеопа. По крайней мере знаю, что тело мое на вечном плане основано. И верую обещаниям Божьим: "Се на руках моих написаны стены твои..."

Друг. Если бы ты в строении какого-то дома план познал в силу стен его, довольно ли то к познанию совершенному этого дома?

Клеопа. Не думаю. Надобно, кажется, ещё знать и то, для которых советов или дел тот дом построен - бесам ли в жертву приносят или невидимому Богу, разбойничье ли жилище или ангельское селение?

Друг. И мне кажется, что не довольно понимаешь, например, сосуд глиняный, если разумеешь одну его фигуру, на грязи изображенную, а не знаешь, чистым ли или нечистым наполнен ликером или питьем.

Клеопа. Теперь понимаю, что тело мое есть точно то, что стены храма, или то, что в сосуде череп. А сердце и мысли мои то, что в храме жертвоприношение, или то, что в сосуде вода. И как стены суть дешевле жертв, потому что они для жертв - не жертвы для стен, и череп для воды - не вода для сосуда, так и душа моя, мысли и сердце есть лучше моего тела.

Друг. Но скажи мне: если бы те стены прекрасные развалились, погибли бы они? Пропал ли бы тот сосуд, если б его череп фигурный расшибся?

Клеопа. Тьфу! Это и младенец разумеет. Конечно, но не целый, если...

Друг. Не радуйся ж, мой Израиль, и не веселись. Заблудил ты от Господа Бога твоего. Не слыхал ли ты от пророков никогда, что Бог суд имеет с соперником своим - землей. Клеопа. Да кто может его судить? Друг. Уже ты дал суд твой на него, уничтожив сторону его.

Клеопа. Каким образом?

Друг. Кто неправедного оправдал, без сомнения, обидел невинного. А оправдать обоих никак нельзя. Таков-то судья был, каков ты, Ефрем, которого некто из пророков называет голубем безумным, лишенным сердца. Да и не диво, потому что, по сказке того ж пророка, на подобие речи, огнем разожженные, столь все судьи страстью к видимости разгорелись, что все наставники с землей слеглись, и не было ни одного, который был бы приятель Богу.

Клеопа. Умилосердись. Скажи, какой я суд произнес против Бога?

Друг. Так! Ты, влюбясь в землю, отдал ей судом твоим то, что единственное к Богу принадлежит.

Клеопа. Не понимаю.

Друг. Слушай! Голубь темноокий! Не Божья ли сила? И не Господня ли крепость?

Клеопа. Да кто ж о сем спорит?

Друг. Как же ты дерзнул сказать, что при разбитии черепа сосуд пропал? Смеешь ли сосуд утвердить в прахе, а не в Боге? Какая твердость быть может в том, что всеминутно подвержено развалинам и переменам? Не Божий ли невидимый перст содержит в стенах прах? Не он ли голова в стенах? Не стена ли вечна, если главное '. начало её вечное? Как же ты посмел, уничтожив голову, возвеличить хвост, присудив тлению безвредность, праху - твердость, кумиру - Божество, тьме - свет, смерти - жизнь? Вот нечестивый на Бога суд и совет! Бот лукавое лукавого змея око, любящее пяту, а не главу Христа Иисуса! Юн есть всяческое во всем..." Не ты ли сказал, что нельзя не любить тленного тела, если б оно через 1000 лет невредимо было? И как можешь сказать, что ты по крайней мере узнал твое тело? Да и к чему хвалишься Божьими этими милостивыми словами? "Се на руках моих написаны стены свои, и предо мной всегда". Может ли тлен стоять всегда, то есть вечно? Может ли недостойнее честным быть, а тьма светом и зло добром? Не все ли одно - увериться праху ног твоих и положиться на серебряного кумира? Все то идол, что видимое. Все то тьма и смерть, что приходящее... Смотри на земляность плоти твоей. Веришь ли, что в сем прахе зарыто сокровище, то есть таится в нем невидимость и перст Божий, прах твой и всю твою плоть содержащий.

Клеопа. Верую.

Друг. Веруешь ли, что он есть голова и первоначальное основание и вечный план твоей плоти?

Клеопа. Верую,

Друг. Ах! Когда б ты верил, никогда бы ты не говорил, что тело твое пропадает при рассыпании праха своего. Видишь одно только скотское в тебе тело. Не видишь тела духовного. Не имеешь жезла и духа к двойному разделению. Не чувствуешь вкуса в тех Божьих словах: "Если выведешь честное от недостойного, как уста мои будешь".

Клеопа. Непонятно мне то, каким образом присудил я кумиру Божество, а жизнь тому, что мертвое. Слыхал я, что погибший есть тот, кто называет все тьмой, а горькое сладким.

Друг. Не удивляйся, душа моя! Все мы любопрахи. Кто только влюбился в видимость плоти своей, не может не гоняться за видимостью во всем небесном и земном пространстве. Но для чего он её любит? Не для того ли, что усматривает в ней светлость и приятность, жизнь, красу и силу?

Клеопа. Конечно, для того.

Друг. Так не все ж ли одно - почитать идола за живое и присудить ему жизнь, а ему умереть должно. Мне кажется то же; почитать горькое сладким и дать суд в том, что медовая сладость принадлежит к желчи. Но можно ли желчи сладость присудить без обиды меду? Вот каким образом все собираемся на Господа и на Христа его! Он кричит: "Моя крепость и сила! Во мне путь, истина и жизнь!" А мы судим, что все это принадлежит к внешней плоти и к плотской внешности. И суд наш подтверждаем такой же жизнью нашей перед людьми.

Клеопа. Вижу теперь вину свою. И ужасно удивляюсь: что за тьма закрыла наши очи! Столько пророки вопят; "Дух, дух! Бог, Бог!" Всякая внешность есть трава, тень, ничто, а мы ропщем, тужим, когда плоть наша увядает, слабеет и прах переходит к праху. Можно ли сыскать упрямейшую и жесточайшую несчастливость?

Друг. Сему и я сам часто удивляюсь. Теперь, думаю, понимаешь, что за суд, которого от нас столь ревностно и единственно требует Бог через пророков. И как можем дать добрый суд меньшим братьям, обидев первородного брата - Христа Иисуса? Он первый сирота, что все его оставили; он первый нищий, что все от него отняли. Все за тьмою, оставив свет, побежали.

Клеопа. Но откуда в нас проклятое семя рождается? Если земля проклята, тогда и любовь к ней.

Друг. Хорошо мысли называешь семенами. Семя есть начало плодов. А совет в сердце - голова наших дел. Но поскольку сердце нате есть точным человеком, то и видно, кого премудрость Божья называет семенами и чадами змеиными. Эти люди любят землю, а она есть пята и подножие Божье и тень. По этой причине ничем они не сыты. Блажен, если в чьем сердце проклята сия голова раздавлена. Она-то нас выводит к горести, а нам во мнимые сладости. Но откуда змей этот в сердце зарождается? Ты ли спрашиваешь?

Клеопа. Хочу знать.

Друг. Откуда злое семя на грядках огородных? Полно везде всяких советов. Не убережешься, чтобы не родилось. Но что делать? Сын! Храни сердце свое! Стань на страже с Аввакумом. Познай себя! Смотри себя. Будь в доме твоем. Береги себя. Слышишь! Береги сердце.

Клеопа. Да как же сберечь?

Друг. Так, как ниву. Выпалывай и искореняй и вырывай всякий совет лукавый, все злое семя змеиное.

Клеопа. Что есть совет лукавый и семя змеиное?

Друг. Любить и оправдать во всяком деле пустую внешность или пяту.

Клеопа. Скажи проще.

Друг. Не верь, что рука твоя сгниет, а верь, что она вечна в Боге. Одна тень её погибнет [не истинная рука]. Истинная же рука и истина есть вечна, потому что невидима, а невидима, потому что вечна.

Клеопа. Эти мысли чудны.

Друг. Конечно, новые. Если же содержание твоей руки присудишь плотской тени [а не Божьей невидимости], тогда будешь старым мехом, надутым бездной мыслей непросвещенных до тех пор, пока не сможешь сказать: "Бог, повелевший из тьмы свету воссиять, воссияет же в сердцах наших..." А это сделается при сотворении неба и земли. "Се я новое творю!" - говорит Господь (Исаия).

Разговор 4-й о том же: познай себя

Лица: Лука. Клеопа, Филон, Друг.

Лука. Весьма не малое дело: познать себя.

Друг. Один труд в обоих сих - познать себя и уразуметь Бога, познать и уразуметь точного человека, весь труд и обман от его тени, на которой " все останавливаемся. А ведь истинный человек и Бог есть то же. И никогда ещё не бывала видимость истиной, а истина видимостью; но всегда во всем тайная есть и невидимая истина, потому что она есть Господня. А Господь и дух, плоти и костей, не имущий, и Бог - все то одно. Ведь ты слышал речи истинного человека. Если-де не познаешь себя, о добрая жена, тогда паси козлов своих возле шалашей пастушеских. Я-де тебе не муж, не пастырь и не господин. Не видишь меня потому, что себя не знаешь. Пойди из моих очей и не являйся! Да и не можешь быть предо мною, поскольку хорошо себя не уразумеешь... Кто себя знает, тот одним может запеть: "Господь пасет меня..."

Клеопа. А мы из последнего разговора имеем некоторые сомнения.

Друг. Когда речь идет о важном деле, то и не дивно. Но что за сомнения?

Клеопа. Первое: ты говорил, что человек, влюбившийся в видимую плоть, для того везде гонится за видимостью, что усматривает в ней светлость и приятность, жизнь, красу и силу.

Друг. А вы как думаете?

Клеопа. Нам кажется для того, что не может верить о пребывании невидимости и думает, что одно только то бытие свое имеет, что плотяными руками ощупать может и что в тленных его очах мечтается. Впрочем, он и сам понять может и совершенно знает, что все то приходит, что он любит. Посему-то он и плачет, когда оно его оставляет, рассуждая, что уже оно совсем пропало, подобно как младенец рыдает о разбитом орехе, не понимая, что орешина сущая состоит не в корке его, но в зерне, под коркой сокровенном, от которого и сама корка зависит.

Друг. Сия есть сама правда, что был бы весьма глуп земледелец, если бы тужил о том, что на его ниве начал пшеничный стебель в месяце августе сохнуть и дряхлеть, не рассуждая, что в маленьком закрытом зерне закрылась и новая солома, наружу весной выходящая,. а вечное и истинное свое пребывание в зерне невидимо закрывшая. Но не все же ли то одно - причитать соломе силу её и существо, а не главе её или зерну и не верить, ни же поминать о пребывании зерна? Для того (например) судья присудил двоюродному брату власть и силу в наследии, так как уверен, что родного наследника в живых нет. И сей-то есть нечестивый суд, о котором в последнем разговоре и шла меж нами речь.

Клеопа, Другое сомнение. Я сказал ведь так: помню слово Иеремиино: "Лукаво сердце человеческое более всего и крайне испорчено". А ты к сим словам присовокупил следующее: "Вот сей же то человек и содержи все" и прочие.

Друг. Так в чем же ты сомневаешься?

Клеопа. Я без сомнения понимаю, что все внешние наши члены закрытое существо в своем сердце имеют, так как пшеничная солома содержится в своем зерне. Она, иссохши и издряхлевши, то закрывается при сгнивании, в зерне, то опять наружу в зелени выходит и не умирает, но обновляется и будто переменяет одеяние. Но поскольку на всех без исключения людей видим внешние члены, которые свидетельствуют и о зерне своем, то есть, что всяк с них имеет и сердце, которое (как пророк Божий учит) точным есть человеком и истинным, а это есть великое дело, так что это будет? Всем ли быть истинным человеком?

Друг. Не так! Отведи мысли свои на время от человека и посмотри на прочую природу. Не всякий орехи не всякая солома с зерном.

Клеопа, Ужасное позорище.

Друг. Не бойся! Знаю. Ты, осмотрясь на людей, ужаснулся. Но ведь видишь, что это в природе не ново. Довольно сего водится в земляных плодах и в древесных. Но нигде больше не бывает, как в людях. Весьма тот редок, кто сохранил бы сердце свое или, как ещё говорят, спас душу свою. А как учил нас Иеремия, и ему веруем, что истинным человеком есть сердце в человеке, глубокое же сердце и одному только Богу познаваемое не иное что есть, как мыслей наших неограниченная бездна, просто сказать, душа, то есть истое существо, и сущая иста, и самая ессеница (как говорят), и зерно наше, и сила, в которой единство состоит [родная] жизнь и живот наш, а без нее мертвая тень мы, то и видно, коль несравненная тщета потерять самого себя, хотя бы кто завладел всеми Коперниковыми мирами. Но никогда бы сего не было, если бы старались люди уразуметь, что значит человек и быть человеком, то есть если бы самих себя узнали.

Клеопа. Ах! Не могу сего понять, потому что у каждого свои мысли и неограниченные стремления, как молния, в безмерные расстояния раскидываются, ни одним пространством не совмещаемы и никаким временем не усыпляемы, одному только Богу известны...

Друг. Перестань! Не так оно есть, Правда, что трудно изъяснить, что злые люди сердце свое, то есть самих себя, потеряли. И хотя меж нами в первом разговоре сказано, что кто себя не узнал, тот тем самым потерял, однако ж для лучшей уверенности вот тебе голос Божий: "Послушайте меня, погибшие сердца, сущие далеко от правды".

Клеопа. Ах, мы сему веруем. Но как они потерялись? Ведь и у них мысли также плодятся и разливаются. Чего они себе не соображают? Чего не обнимают? Целый мир их вместить не может. Ничто их не удовлетворяет. Одно за другим пожирают, глотают и не насыщаются. Так не бездонная ли бездна сердце их? Ты сказал, что сердце, мысли и душа - все то одно. Как же они потерялись?

Друг. Чего достигнуть не можем, не испытуемо. Понудить себя должно и дать место в сердце нашем помянутому Божьему слову. Если его благодать повеет на нас, тогда все нам простым и прямым покажется. Часто мелочей не понимаем самых мелких; А человек есть маленький мирок, и как трудно силу его узнать, как тяжело во всемирной машине начало сыскать; затверделое наше нечувствие и привычный вкус причиной есть нашей бедности. Раскладывай пред слепцом все, что хочешь и сколько хочешь, но все то для него пустое. Он ощупать может, а без прикосновения ничего не понимает. Сколько раз слышим [о воде и духе]? Не на воздух ли опираются птицы? Он тверже железа. Однако деревянную стену всяк скорее приметить может. А воздух почитают за пустошь. Для чего? Для того, что не столько он приметен. Стену скорее ощупаешь. Скорее различные краски усмотришь. А воздух не столько казист, однако крепче камня и железа. А нужен столь, что дохнуть без него нельзя. Вот в самых мелочах ошибаемся и слабейшее вещество за действительнейшее почитаем. Почему? Потому что стена грубее и нашим очам погуще болванеет, как уже сказано, а воздух сокровеннее, и кажется, будто в нем ничего силы нет, хотя корабли гонит и моря движет, дерева ломает, горы крушит, везде проникает и все съедает, сам цел пребывая. Видишь, что не такова природа есть, как ты рассуждаешь. В ней то сильней, что непоказнее. А когда что-то уже столь закрылось, что никакими чувствами ощупать не можно, в том же та самая сила. Но если в воздухе почти увериться не можем и за ничто почитаем, будто бы его в природе не бывало, хотя он шумит, гремит, трещит и тем самым дает знать о пребывании своем, тогда как можем почитать то, что очищено от всякой вещественной грязи, утаено от наших чувств, освобождено от всех шумов, тресков и перемен, в вечном покое и в полной вечности блаженно пребывает? Испортив от самого начала око нашего ума, мы не можем никак проникнуть до того, что одно достойное есть нашего почтения и любви во веки веков. Пробудись же теперь мыслью твоей! Ты видел по это время только стену болванящей внешности. Теперь подними очи твои, если они озарены духом истины, и взгляни на нее. Ты видел одну только тьму. Теперь уже видишь свет. Всего ты теперь по двое видишь: две воды, две земли, И вся тварь теперь у тебя на две части разделена. Но кто тебя разделил? Бог. Разделил он тебе все надвое, чтоб ты не смешивал тьму со светом, ложь с правдой. Но поскольку ты не видел, кроме одной лжи, будто стены, закрывающие истину, для того он теперь тебе сделал новое небо, новую землю. Один он творит дивную истину. Когда усмотрел ты новым оком и истинного Бога, тогда уже ты все в нем, как в источнике, как в зеркале, увидел то, что всегда в нем было, а ты никогда не видел. И что самое есть древнейшее, то для тебя, нового зрителя, новое есть, потому что тебе на сердце не всходило. А теперь будто все вновь сделано, потому что оно прежде тобой никогда не видено, а только слышано. Итак, ты теперь видишь двое - старое и новое, тайное и явное. Но осмотрись на самого себя! Как ты прежде видел себя?

Клеопа. Я видел (признаюсь) одну явную часть в себе, а о тайном никогда и не думал. А хотя б и напомнил кто, как то часто и бывало, о тайной, однако мне казалось чудно почитать то, чего нет, за бытие и за истину. Я, например, видел у меня руки, но мне и на ум не всходило, что в сих руках закрылись другие руки.

Друг. Так ты видел в себе одну землю и прах, И ты до сих пор был земля и пепел. Кратко сказать, тебя не было на свете, потому что земля, прах, тень и ничтожная пустошь - все то одно.

Лука. Ведь же ты из Иеремии доказал, что человеком находится не наружный прах, но сердце его. Как же Клеопы не было на свете? Ведь Клеопино сердце всегда при нем было и теперь есть...

Друг. Постой, постой! Как ты так скоро позабыл: двое, двое? Есть тело земляное и есть тело духовное, тайное, сокровенное, вечное. Так для чего же не быть двоим сердцам? Видел ты и любил болвана и идола в твоем теле, а не истинное тело, во Христе сокровенное. Ты любил сам себя, то есть прах твой, а не сокровенную Божью истину в тебе, которой ты никогда не видел, не почитал её за бытие. И понеже не мог ощупать, тогда и не верил в нее. И когда телу твоему болеть опасно довелось, в тот час впадал в отчаяние. Так что это такое? Не старый ли ты Адам, то есть старый мех с ветхим сердцем? Одна ты тень, пустошь. И ничего с твоим таковым же сердцем, какое тело твое. Земля в землю устремляется, смерть к смерти, а пустоши люба пустошь. Душа тощая и голодная пепел, не хлеб истинный едящая и питье свое вне рая с плачем растворяющая. Слушай, что о таковых Исайе говорит Бог: "О Исайя, знай, что пепел есть сердце их. И прельщаются, и не один не может души своей избавить...", "Помни это, Иаков и Израиль, ибо раб мой ты есть...", "Се бо отнял, как облако, беззакония твои и, как призрак, грехи твои. Обратись .ко мне - и избавлю тебя..." Некий старинных веков живописец изобразил на стене какие-то ягоды столь живо, что голодные птички, от природы быстрый имеющие взор, однако бились о стену, почитая за истинные ягоды. Вот почему таковые сердца глотают и насытиться не могут! Покажи мне хоть одного из таких любопрахов, который имеет удовольствие в душе своей, Любовь к тени есть мать голода, а сего отца дочь есть смерть. Какое же таковых сердец движение? На то одно движется, чтоб беспокоиться. Видал ли ты в великих садах большие, круглые, наподобие беседок, птичьи клети?

Лука. Довелось видеть в царских садах.

Друг. Они железными сетками обволочены. Множество птичек - чижей, щеглов - непрерывно внутри их колотятся, от одной стороны в другую бьются, но нигде пролета не получают. Вот точное изображение сердец, о коих ты выше сказывал, что они в разные стороны, как молния мечутся, мечутся и мучаются в стенах заключенные. Что есть столь узко и тесно, как видимость? По сей причине называется ров. Что фигуре (кажется) пролететь сквозь сеть на свободу духа? Но как же нам опять вылететь туда, чего за бытие не почитаем? Мы ведь давно из самого детства напоены сим лукавым духом, засеяны сим змеиным семенем, заняты внедрившейся в сердце ехидной, дабы одну только грубую видимость, последнюю пяту, внешнюю тьму любить, гоняться, наслаждаться всегда и во всем? Так ли? Так! Всегда и во всем... Ах! Где ты, меч Иеремиин, опустошающий землю? Меч Павла? Меч Финеесов?.. Заблудили мы землю, обнялись с ней, Но кто нас избавит от нее? Вылетит ли, как птица, сердце наше из сетей её? Ах, не вылетит, потому что сердцем её сердце наше сделалось. А когда уже сердце наше, глава наша и мы в нее претворились, тогда какая надежда в пепле? Может ли прах, в гробу лежащий, восстать и стать и признать, что ещё и невидимость есть, есть ещё и дух? Не может... Для чего? Не может восстать и стать перед Господом. Для чего же? Для того, что сей прах не может принять в себе сего семени. Коего? Чтоб верить, что есть сверх ещё и то, чего не можем ощупать и аршином измерить. О семя благословенное! Начало спасения нашего! Можем тебя и принять, но будешь у нас бесплодно. Для чего? Для того, что любим внешность. Мы к ней привыкли. И не допустим до того, чтобы могла сгнить в зерне вся внешняя видимость, а осталась бы сила в нем одна невидимая, которой увериться не можем. А без сего " новый плод быть никак не может... Так нас заправили наши учителя. "Я накормлю их полынью и напою их водою с желчью, ибо от пророков Иерусалимских нечестие распространилось на всю землю". (Иеремия, 23).

Разговор 5-й о том же: познай себя

Лица те же.

Филон. Отсюда-то, думаю, старинная пословица: "Столько глуп, что двоих насчитать не может". Но и мы по нынешнее время одно только во всем свете считали, затем что другого в нем ничего не видели.

Клеопа. Не лучше ли тебе сказать, что нам одна только тень была видна. Ничего нам не было видно. Мы хватали на воде одну только тень пустую. А теперь похожи на жителя глубокой Норвегии, который по шестимесячном зимнем мраке видит чуть-чуть отверзающееся утро и всю тварь, начинающую несколько болванеть.

Друг. Если не будете сжимать и отворачивать очей, тогда увидите всю тварь просвещенную. Ну будете подобны кроту, в землю влюбившемуся. А как только невзначай прорылся на воздух, - ах! - сколь он ему противен! Приподнимайте глаза и приноровите их смотреть на того, который говорит "Я есть свет миру".

Все, что мы видели, что такое есть? Земля, плоть, песок, полынь, желчь, смерть, тьма, злость, ад... Теперь начинает светать утро воскресения. Перестанем видеть то, что видели, почитая всю видимость за ничто, а устремив глаза на то, что от нас было закрыто, а потому и пренебрежено. Мы ранее бесплотную невидимость не удостаивали поставить в число существа и думали, что она мечта и пустошь. Но теперь у нас, напротив того, видимость есть травой, листвой, мечтой и исчезающим цветом, и вечная невидимость находится ей головой, силой, камнем основания и счастьем нашим. Послушайте, что говорит нам новый и истинный человек и что обещает: "Дам тебе, - говорит, - сокровища темные, сокровенные, невидимые открыть тебе, и узнать, как я, Господь Бог твой, призываю имя твое, Бог Израиля". Теперь рассуждайте: нравится ли вам переход, или будете по-прежнему в видимой земле вашей, или очищайте сердце ваше для принятия нового духа. Кто старое сердце отбросил, тот сделался новым человеком. Горе сердцам затверделым.

Лука. Для того-то самого смягчить сердце и сокрушить трудно. Закоренелое мнение похоже на младенца, вырастающего в исполина. Трудно, наконец, бороться,

Друг. Но Что нам воспрещает в жизни об этом рассуждать и разговаривать, а употребить к сему хотя другое время? Новый дух вДруг. как молния, ослепить сердце может. 600 тысяч вызваны были в обетованную землю пешие, но для чего два только в нее вошли?

Лука. Два. Сын Навин и Халев.

Друг. А вот для чего! Тьфу! Как может то быть, чего видеть нельзя? Вот какая пустошь! "Зачем, - зароптали, - вводит нас Господь в землю сию, чтоб пасть в брани?" Посему, если руки и ноги, потерять, что в нас будет? Не хотим мы сего. Где такое водится, чтоб то было да ещё сильнее того, что ты видишь?.. Дай нам вернуться в нашу старую землю. Не нравится нам тот, кто в пустошь вводит... Слышите ли вы мысли сих староверов? Вот шестьсот тысяч дураков! Представьте себе ветхую кадь, скверным занятую квасом. Можно ли этаким скотам что-либо внушить? По их мнению, нельзя бытия своего Богу иметь, если он захочет чист быть от всякой видимости. Если того нет, чего не видят, такого Бога давно не стало, Воды пререкания! Семя змеиное! Сердце неверное! Совет лукавый! Не это ли есть не исповедать Господа и не признавать имени его? Не таково было в сердце семя двоих тех благополучных наследников. "И дал Господь Халеву крепость. И даже в старости пребывал у него, найти ему высоту земли. И семя его одержал в наследии; ибо да видят все сыны Израилевы, какое добро ходит вслед Господа". "Все же разгневавшиеся не увидят её, - говорит Господь, - раб же мой Халев, ибо был дух мой в нем, и следовал мне, введу его в землю, в которую ходил там, и семя его наследит её".

Клеопа. Посему вся сила в Боге, а не во внешней видимости.

Друг. А что ж есть идолопоклонство, если не в том, чтоб приписывать силу истуканам? Не хочешь рук невидимых. Видно, что видимости воздаешь силу и почтение твое. Но долго ли твоя видимость пребудет? На что ты положился? Что есть видимая плоть, если не смерть? И на ней-то ты основал сердце твое и любовь? Всякая внешность есть мимо протекающая река. Не на льду ли ты воткнул кущу твою и поставил шалаш твой? Пожалуй, перенеси его на твердь; перенеси его во дворы Господни; воткни его на новой земле. А иначе что твоя за радость? Какой покой? Не всегда ли опасаешься, что когда-либо лед, однако, распустится? Когда-либо смертное тело оставлять надобно. О беднейшие, почитающие тело свое тленное и неверующие новому! Таковы-то "волнуются и почить не могут. Не будут радоваться нечестивые", - говорит Господь Бог.

Филон. Что есть нечестивый?

Друг. Тление почитающий.

Филон. Как?

Друг. Так почитающий, что если отнять у него тление, тогда думает, что ему без него никак бытия своего иметь невозможно. Не великое ли се почтение для праха?

Филон. Кажется, что весьма немалое, ибо таким образом боготворит он свой пепел, приписывая ему жизни своей действительность.

Друг. Так, теперь, думаю, постигаешь такие слова: "Я Господь Бог. Это мое есть имя. Славы моей иному не дам, ни добродетелей моих истуканам". То, что мы назвали действительностью, называется тут добродетелью, то есть силою и крепостью, которую Бог за свое преимущество от всей тленности так отнял и себе присвоил, что ужасно ярится, если кто дерзнет ей хотя мало уделить твари или кумирам, с которыми он от начала века всегда ревностную тяжбу имеет. Мы все его в этом ужасно обижаем, всегда и везде.

Филон. Как?

Друг. А вот как! Весь мир состоит из двоих натур: одна видимая, другая невидимая. Видимая называется тварь, а невидимая - Бог. Сия невидимая натура, или Бог, всю тварь проницает и содержит, везде и всегда был, есть и будет. Как же ему не досадно, если мы, смотря на перемену тленной натуры, пугаемся? А сим самым приписываем ей важность в жертву, чего делать нельзя, не отняв её от Бога, который всю важность, и силу, и бытие, и имя, и все исполнение себе только одному полно и без причастников присвоил. Разжуй, если он бытие и всему исцеление, тогда как можешь что твое потерять? Что ли у тебя есть, он тебе всем тем есть. Ничто твое не пропадает потому, что Бог порчи не знает. Одна для тебя остается школа веры, или, как Давид говорил, поучение вечности. Потерпи в нем немножко, поколь староверное твое пепельное сердце несколько от сегосветных очистков очистится...