Текст:Дмитрий Ульянов:Незаконченный атеист

История текста

Опубликовано в "Русском журнале" 8 fduecnf 2007 года. Текст представляет собой рецензию на сборник работ разных лет Александра Кожева "Атеизм", изданной в Москве издательством "Praxis" в 2007 году.

НЕЗАКОНЧЕННЫЙ АТЕИСТ

Выпущенный издательством "Praxis" сборник работ "великого советского шпиона" Александра Кожева под общим названием "Атеизм" заслуживает пристального внимания со стороны любого мыслителя, независимо от сферы его основных интересов. Это обусловлено тем, что в книгу вошли работы мыслителя, посвященные самым разным вопросам философской мысли. Философия религии, эстетика, философия политики, философия права - вот далеко не полный перечень того, чего коснулся интеллект величайшего интерпретатора Гегеля.

Однако тексты отличаются не только спектром затронутых проблем, но еще и временем написания и, к несчастью, в большинстве случаев недоработанностью и незаконченностью. Для полного понимания ситуации стоит упомянуть, что при жизни Кожева был опубликован только его семинар по гегелевской философии, вышедший под названием "Введение в чтение Гегеля". Остальные работы - это его черновики и рукописи докладов, сохранившиеся в архивах как самого мыслителя, так и других французских "властителей дум". Последнее легко объясняется тем, что практически все известные нам сегодня мамонты и динозавры современной французской философии, такие как Жак Лакан, Морис Мерло-Понти, создатели "Коллежа Социологии" Жорж Батай и Роже Кайуа, а равно и многие другие, вышли из кожевского семинара и на протяжении своей жизни и интеллектуальной деятельности поддерживали отношения с человеком, сделавшим французам прививку Гегеля.

Наиболее ярким показателем как потрясающей работы мысли, так и вышеупомянутой незавершенности текстов, вошедших в сборник, являются примечания самого Кожева. Автор сыплет восклицательными и вопросительными знаками, критикуя себя и свой язык за невозможность до конца раскрыть и показать желаемую мысль, демонстрирует свою неуверенность в выдвигаемых по тем или иным вопросам тезисах, планирует встречи с другими интеллектуалами (наиболее часто упоминается Койре, доверие к которому в вопросах науки у Кожева практически безгранично).

Вышеописанное ставит под сомнение возможность действительно справедливой и продуктивной критики многих положений и мыслей Кожева; желание же разноса мыслительных конструкций автора истлевает, покоряясь непередаваемой интеллектуальной харизме автора. Следование за Кожевым в его построениях, лицезрение этого творческого Vorbild-а способно легко заманить любого интересующегося философией читателя на его собственный философский путь, и обилие французских мыслителей, вышедших из кожевской "шинели", - лучшее тому доказательство.

Обращаясь к текстам, вошедшим в сборник, рискнем отказаться от предложенной составителями последовательности прочтения, основанной на дате написания избранных произведений.

На наш взгляд, начать следует с работы "Тирания и мудрость", написанной в ответ на книгу родоначальника американских неоконсерваторов Лео Штраусса, посвященную Ксенофонту. Наибольший интерес здесь представляет описание Кожевым модели собственного идеального государства - Империи, которая должна венчать Конец Истории протяжением своих границ на территории всего мира. В сущности, это будет уже и не совсем государство, поскольку единственным признаком принадлежности к Империи станет гражданство, лишенное каких-либо биоэтнических или иных "разделяющих" признаков. Национальные же государства должны будут завершить свое существование наравне с существующими в них особенностями. Это же должно свести, по мнению Кожева, политическую составляющую жизни общества к административной и правовой. Деятельность Кожева на протяжении всей его жизни, направленная на построение Единой Европы, да и сама эта идея являются шагами к постепенному воплощению идеи Империи в действительность. Особым образом стоит отметить, что в целом в большей степени политический текст содержит в себе ряд мировоззренческих и философских позиций, имеющих только косвенное отношение к политике, но от этого не менее интересных. Наиболее яркими среди них является формулирование идеи о любви как о независимой от действий, но черпающей себя лишь в самом факте бытия любимого. Слегка видоизмененная концепция любви Жака Лакана явно черпает себя именно в этой мысли Кожева (хотя, скорее всего, не в данном тексте мыслителя, а в его лекциях или беседах). Не менее примечателен призыв автора к активной жизненной позиции для философа, презрительная и полностью обоснованная критика академической философии как самозаточения в башне из слоновой кости, отказ от неконкретного мышления как критикующего действительность не во всей его полноте, а лишь в рамках ограниченного и, как правило, иллюзорного представления о предмете.

Вопрос о конкретном мышлении и вовлеченности в дела "граждан города" проходит центральной линией еще в двух работах, вошедших в сборник, - отрывке из "Очерка феноменологии права" и собственно "Атеизме". Вряд ли при современном тотальном господстве различных ответвлений позитивизма в юридической науке "Очерк" будет представлять особый интерес с собственно правовой точки зрения. Последнее, правда, ни в коем случае не должно преуменьшить философское достоинство текста, где разбираются основные проблемы гегелевской диалектики Раба и Господина, проводится линия возникновения права из центральной "гегелевской" схемы борьбы за признание. В рамках этого же подхода Кожев выводит необходимость идеи Справедливости, подтверждая свое шуточное самоопределение как "правого марксиста".

Впрочем, более детально "правомарксистский" подход Кожева проводится в работах "Колониализм с европейской точки зрения" и "Москва, август 1957". Первая работа призывает правящие, эксплуататорские классы к заботе о жизни и быте эксплуатируемых. С точки зрения Кожева, в отношении пролетариата в европейских странах и Америке эта задача была достигнута. Социальные государства, учитывающие интересы своих граждан и гарантирующие ему максимально возможные блага, - таков "правомарксистский" идеал. Правда, эксплуатация на этом не заканчивается: на место рабочих становятся развивающиеся страны, по отношению к которым индустриально развитые государства начинают применять аналогичные методы. Однако лучшие страны должны прекратить подобную политику дискриминации.

"Москва, август 1957" представляет собой аналитическую записку, в которой "советский шпион" критикует большинство аспектов жизни СССР, указывает на эксплуататорский характер государственного капитализма, победившего в Советском Союзе, и критически оценивает современное ему состояние "страны рабочих и крестьян".

Особняком стоит работа "Конкретная (объективная) живопись Кандинского", где Кожев развивает свои идеи относительно абстрактного и конкретного, но уже в эстетическом ракурсе. Мыслитель указывает на то, что традиционное искусство является абстрактным, поскольку вынуждено отказываться от тех или иных деталей реальности, ускользающих от взгляда даже самого внимательного автора (субъекта). Последнее же указывает на ее субъективность. А живопись Кандинского и его продолжателей является, наоборот, объективной и конкретной. Это связано с тем, что изображаемые объекты существуют в действительности только как части картины, их же и изображающей. Таким образом, достигается желанное единство изображенного и изображаемого.

Однако политические и эстетическая работы Кожева в рамках сборника "Атеизм" все же вторичны по отношению к размышлениям, касающимся философии религии. Прежде чем рассказать собственно об "Атеизме", коснемся "Религиозной метафизики Владимира Соловьева" и "Христианского происхождения науки". Исследование Соловьева интересно как образчик аналитического мастерства Кожева, демонстрирующий умение последнего вникать и разбираться даже в очень сложных и невнятных текстах, выуживать оттуда здравое зерно и представлять на суд остальным. Собственно, философствования Кожева здесь почти нет, в отличие от Гегеля Соловьеву достается проявление навыков не интерпретатора и перетолкователя, а, скорее, разъяснителя и стилистического редактора.

"Христианское происхождение науки", к несчастью, вряд ли представит для современного читателя особый интерес, поскольку к сегодняшнему дню концепция уже сильно затаскана, а кожевские аргументы, откровенно говоря, кажутся скорее ситуативно работающими, чем логически убедительными.

Мы подходим к завершению обзора "Атеизма"; текст, именем которого назван весь сборник, представляет собой только первую часть так и не законченной работы Кожева, посвященной анализу отличий теистов от атеистов, их восприятия мира, роли смерти и Бога в их жизни. Пожалуй, невозможно цельно и кратко передать все мысли философа, сплотившиеся на этих (считая с примечаниями - почти двухстах) страницах, где почти каждое предложение с переизбытком наполнено информацией. Центральная для Кожева идея смерти находит и здесь свое применение, выступая в роли качественного опыта, позволяющего отличить атеиста от теиста. Атеист - это "человек в мире", которому не дано ничего находящегося за пределами мира; точнее говоря, за пределами мира для него есть только ничто, смерть для него - это крайний порог, за которым не будет ничего, а точнее, будет только ничто. Теист, наоборот, обладает данностью находящегося за пределами мира, но его свобода, в отличие от атеиста, конструируется только путем соединения имманентного и трансцендентного миру. Кожев создает образ атеиста как человека, который активно вовлечен в дела "мира" просто потому, что для него нет ничего другого. Это и есть тот человек, который не позволит себе общаться с "деревьями" и "цикадами", независимый от каких-либо доктрин, именно его деятельность будет максимально полной, реализованной и полезной.

Подводя итог нашему анализу сборника работ Кожева "Атеизм", осталось упомянуть еще одно маленькое произведение, вошедшее в издание. Но мы оставим "Декарта и Будду" без комментария, предоставляя читателю самому разгадать смысл этого небольшого рассказа, больше напоминающего дзенский коан и написанного 18-летним Кожевым. Человеком, который впоследствии внесет огромный вклад в сокровищницу мировой философской мысли и станет одним из известнейших мыслителей. Одним из тех самых людей, рукописи которых, как известно, не горят.