Текст:Егор Холмогоров:Переписка из двух кодировок/3
3. Классики и современники
Дело в воспринятии культуры вообще, и западной культуры в частности. То, что мы все очень осторожно относимся к русскому культурному наследию 20-го века, понятно. Кто коммунист, кто анти-коммунист, и найти жемчужину в накопившейся за годы пре- и собственно совдепии куче действительно очень трудно. Все было искажено, и пантеон классиков остаетса почти неизмененным с 1900 года. Поразительно не это, поразительно то, что в российском восприятии и западный пантеон остался замороженным с примерно того же времени. (Как я удивлялся, приехав, что Элиота тут чтят чуть ли не больше, чем Теннисона! А потом понял, что только так и может быть: Элиот ближе и по времени, и по духу. Гений его очевиден, а значит и лавровый венок был надет без промедления. Это естественно.) Да, сидя за железным занавесом, не сильно его обновишь, да, после этого прошло мало времени, и не до этого было, да, кого-то удалось протащить (Камю да Борхеса, скажем), но весь двадцатый век в России все ещё воспринимается как современность (это не я сказал, это Битов). А у меня ментальность уже съехала, и — обобщу на историю — события начала века я воспринимаю как исторические.
Они любить умеют только мертвых….
Хотя дело отнюдь не в этом. Тут как раз сыграли большую роль политические причины. В СССР классиков назначала Партия. Поручено быть классиком советской литературы тому-то, и вот тебе все атрибуты, раскрутка и.т.д. А уж выплывешь ты в качестве классика илми потонешь — твое дело. Как ни странно, но свобода препочтений внутри разрешенных к употреблению персонажей осталась достаточно большой. Хочешь — фанатей от Горького, а хочешь от Маяковского. Даже от Блока можно с Брюсовым. То же случалось и с противоположным полюсом. Классиков литературного диссиданса тоже назначали. Принято было партийное решение сперва печатать Солженицина массовым тиражом, потом его преследовать, и пошла поехала круговерть, в результате которой кукушонок выкинул из гнезда всех куда более талантливых пташек. Чтобы реанимировать Шаламова понадобились определенные усилия, да и то не реанимировался, прошел косым дождиком и никого так и не задел. Причем знаешь что интересно с Шаламовым — он провозгласил лишенность литературы права на проповедь — позицию ныне супермодную, однако в решпекте назойливый проповедник А. И.. Неужели только от того, что живой, назначеннный партией и правительством классик антисоветской литературы? Такое же точно положительное и «отрицательное» ранжирование и в других случаях. Ты думаешь состоялся бы Бродский как Бродский (а не как поэт) без суда и ссылки? Навряд ли. Был такой плакат в конце 80-х — коллаж из статьи в совгазете «Тунеядцу воздается должное» и Бродского получающего нобелевку. Коллаж куда менее зубоскальный, чем может показаться на первый взгляд. Одного без другого действительно не было бы. Признание было бы. Величие было бы. Оглушительная слава — скорее всего нет… То же и с другими «антисоветскими классиками». Советский поэт (средненький, имхо, но тут — кому как) Б. Л. Пастернак никогда бы не состоялся как звезда без романа который ругали не читая (и правильно делали, читать это невозможно)и нобелевки, от которой пришлось отказаться. Однако удалось. Про «поименно всех кто поднял руку» я уже изливал свои злочувствия. Теперь ещё вот желчи подбавлю насчет другой фразы: «Умученные режимом Мандельштам, Цветаева, Пастернак…». Помнишь ли ты как умирал Мандельштам? Помнишь и ты как и при каких обстоятельствах удавилась Марина Ивановна? А теперь прикинь чувства нормального человека, когда он читает у какой-то итальянской журналистки про то, как она сидит в Переделкино у Пастернака и тот, «подкладывая ещё кусочек жареной оленины» рассуждает о своих страданиях… «Я пропал как зверь в загоне». Помнишь нам Игорь Вишневецкий рассказывал, как обидел хозяев и смотрителей, которые заехавшему посмотреть на святыньку гостю услужливо указали «тот самый» пенек на котором было написано «то самое» стихотворение. А бедный Игорь, который как раз воспринимал все как и ты — «историей» делил стихи только на плохие и хорошие и «того самого» не знал.
В современной России списки классиков как и списки на расстрел — тема актуальная и политическая. Отчасти — в следствии общей политической нестабильности — никто не знает кто будет в фаворе у следующей власти, а кто нет, и не предстоит ли очередной раскрытие (точнее — переконфигурация) белых пятен (кстати, не подумай, что я считаю эту переконфигурацию чем-то безусловно плохим). Отчасти — из-за непроясненности родства нынешней литературы с прежней. Неопределенностью её традиции. Понятно. что классиков делают современники. Нынешние же современники в классическй традиции не нуждаются, точнее она для них не определена, непонятны существенные для них ориентиры. А если они понятны, то, пользуясь некоторым укорочением памяти, стараются натыренное у классиков выдать за что-то безусловно свое. Заимствовавния не подчеркиваются — они скрываются, подчеркиваются аллюзии. То, что «диалогично». Мол — мы сами с усам. Мы вас будем пользовать по тихому, а вслух «собеседовать», «перекликаться»… Так, что от Вас камня на камне не останется. Поэтому неудивительно, что список классиков прямо коррелирует с «индексом цитирования». Скажем Платоновиз горизонта современной культуры и современной «классики» выпадает. Потому как не поюзаешь и цитатку не припустишь. Одна эта цитатка может раздавить весь остальной текст, попросту подомнет под себя язык, стиль, мысль… Как скажем вообще можно писать какую-то художественность после: «Он ел тело курицы». Все. Язык отменен, пространство отменено. Впрочем, я уже начинаю цитировать Бродского:"Платонов непереводим на другие языки, к счастью для них". Понятно, что такой классики нет и быть не может. Он актуальна. Актуальна прежде всего своей разрушительностью.
Литература здесь по прежнему остается политикой и видимо собирается ею пробыть как можно дольше, по крайней мере до тех пор, пока политический донос будет оставаться эффективным приемом в литературной полемике. Я ведь сейчас, с очевидностью, пишу донос. И он — эффективен, он вполне может изменить воспрятие тех или иных охарактеризованных фигур, по крайней мере в глазах некоторых. Ранее уже Галковский написал роман-донос. Донос, внушительный как Бастилия. И отвечали ему тоже доносом. Просто литература привыкла в России к исключительной роли в формировании картины мира русского человека. Быть недофилософией, недонаукой, недо богословием, состоять из скопища недотыкомок и осознавать себя творящим историю. «Свинец в России, больше чем свинец», короче. Это все известно и даже неинтересно. Но хотя бы отчасти поясняет причины моей стойкой нелюбви к худлиту. Я могу мегабайтами читать о Пушкине, о Державине, о Надсоне даже, если взбредет на ум. Перебирать по томику литературоведов. Но вот заставить меня подойти к первоисточникам может заставить только крайняя нужда и необходимость. Эстетическое наслаждением можно получить и на политически нейтральном поле исландской саги или египетской сказки (еще лучше — следить за наворотами сюжета «Троецарствия»). А для идеологии лучше использовать идеологическую, а не литературную классику.
Запад воспринимают просто точно также. За каким-то порогом он превращается в собрание литературных идеологем. Играть на нейтральном поле — неинтересно, потому — неважно кто гениальней Теннисон или Элиот. Зато важен Камю. Бесконечно важен. До чертиков. До тошноты. До Сартра. Как же? Неужели ты не понимаешь всего величия Сизифа? Если не для нахождения нового пути, то хотя бы для доказательства тупика развития буржуазной цивилизации? Большинство западных классиков ХХ века в России тоже назначены. Либо за политическую и идеологическую лояльность, либо же, контрэлитой, за нелояльность, часто приписываемую. Как, например, возник ритуальный круг советских гуманитариев — Гессе-Манн-Борхес? Чисто по идеологическим обстоятельствам — это были бастионы внутреннего замка под названием Культура. На нем и было написано как на заборе, крупными буками: «Культура». Зубами не хапь. Надо надеть перчаточки и токими пальцами перебирать до бесконечности её сокровища. «Игра» воспринималсь здесь так, как она возможно и была рассчитана, но не была в полной мере воспринята там — как житие нового поколения. Житие культурного «святого». Впрочем, почти весь Гессе об этом. Он сугубо житиен и доходит в этом до пародии. Я не мог читать его нормально, но потом мы всем семейством взялись читать «Нарцисса и Гольдмунда» вслух, для увеселения. Только так это читать и возможно. То, что было культурой в действительности, вызывало некоторый интерес (и, в результате переводилось — и за это советской гуманитаристике огромное спасибо и низкий поклон — она все же поставила на поток перевод и издание действительно памятников культуры). Но то, на чем «култура» было написано вызывало интерес куда больший, суетливый и похотливый. В этом смысле очень характерны первые выпуски тартусских «семиотик». Как раз те, которые считаются классикой и как бы некоторым пиром духа. Б. Гаспаров, когда писал свои воспоминания о семиотическом движении, резонно заметил чисто игровой их характер. Когда я получил это как некую святыню, читать там было нечего. Попросту нечего. И не думаю, что тогда это можно было воспринимать как большее событие. Работа могла вестись и каждым по отдельности, с большим гораздо эффектом (как, например, потом прекрасно её вел уже в полууодиночестве Лотман, рарабатывая теорию текста). Подрозреваю, что в устных беседах, в разговорах все было куда и увлекательней и продуктивней. Но на публику все это так и не вышло. Не были сформулированы ни методология (по крайней мере в хоть сколько-то читабельном виде), ни логика, ни чего ещё, без чего дисциплине не жить. То, что было серьезного написалось значительно позже. Уже в 70-е и даже 80-е. Однако не за этим эти книжки издавались и не за этим вырывались друг у друга из рук тогдашней образованной публикой. Это был пир культуры. Каталог. Где рядом, как белье на ветру, полоскались машинный перевод, Махабхарата, кетские мифы, карты, дольник…
Короче, Касым в алладиновой пещере. «Тридцать мулов по тридцать сундуков… Не мало ль будет?». Западная «классика», в той степени, в которой сознание образованной общественности её формировало самостоятельно, была организована именно по принципу наибольшей «культурности». «Культурности» давящей до сиих пор на сознание достаточно многих, в частности, и на моем собственное. Я и по сей день не отучился ни от придыхания перед некоторыми «священными книгами», ни от особой предполагаемой для них манеры чтения — медленной, смакующей каждое слово, пытающейся добраться жо где-то глубоко спрятанного золотого ключика, ждущей все новых и новых «откровений» смысла. Разчарование постигало меня в 90 процентах случаев (разве что «Осень» Хейзинги не разочаровала). Однако увы. Привычка — вторая культура. Западная классика воспринимается тут не слишком современно, а именно что в зависимости от манифестирования собою этой «Культуры», в зависимости от опознания (или же не опознания) их в качестве элементов таковой. Вот и весь секрет.