Текст:Егор Холмогоров:Путин и пространство
Сегодня у русских есть не только свой «национальный аллерген» и своя, весьма неполезная для здоровья «палочка Коха», но и другие средства для нанесения ущерба хрупкому национальному организму в частности — «национальные депрессанты». Прием их оказывает едва ли не более разрушительное воздействие, нежели поглощение Коха и Чубайса вместе взятых. Тем не менее, для изрядного числа вполне благомыслящих людей национальная депрессия превратилась для многих чуть ли не в наркотик, без которого они и дня прожить не могут. Речь идет о набивших оскомину и пропахших как пролежни разговорах, о «большой подставе», о том, что скоро все и всех «сдадут». Что именно подразумевается под «сдачей» и в каких конкретно формах она мыслится узнать бывает попросту невозможно, но этой «сдачей» в итоге оказывается практически любое действие государственной власти, а те редкие действия, которые никак и ни по какому счету не могут быть названы «сдачей» объявляют «прикрытием»… предстоящей «сдачи».
Постоянный прием этого «национального депрессанта», являющийся ни чем иным как особо изощренной и опасной формой русофобии (то есть ненависти к русским и русскому государству вне зависимости от того, что они делают), — болезни, уничтожающей изнутри наш национальный организм не одно уже десятилетие. Эта депрессивная форма самоненависти была особенно опасна тем, что практиковали ее не открытые русоненавистники, а «патриотическая оппозиция», которая вроде бы выступала и за государство и за народ, но при этом всюду видевшая и для государства и для народа только смерть и разрушение и транслировавшая в массы это чувство с редкой настойчивостью и интенсивностью.
В результате наша нация была разделена с одной стороны, — на тех, кто считает, что хорошо все то, что плохо русским и если русским плохо, то это только справедливо, и, с другой, на тех, кто полагал, что для русских плохо решительно все, что происходит в стране и вообще русские уже не жильцы на этом свете да и вообще для жизни явно не предназначены. Наверное наиболее выдающимся памятнику этому утверждению нашей неприспособленности к жизни стала талантливая книга Паршева «Почему Россия не Америка», в которой тщательно, скрупулезно и абсолютно логично было доказано, что жить так же хорошо как американцы или европейцы мы никогда не сможем — по климатическим условиям, а потому и стремиться нам к «изячной жизни» незачем.
Остается, по насмешливому выражению одного священника «жить как ангел — сидеть на печке и есть свою грешную кашу», а проще сразу всем повеситься — договориться о дне и часе, купить каждому по мылу и веревке и прервать свое никчемное существование, променяв ад здешний, на ад тамошний — в котором, говорят, климатические условия несколько ближе к американским. Впрочем, и тут надежды призрачны — по мнению некоторых авторитетных русофобов (существ вполне инфернальных, а потому компетентных) ад напоминает собой глухую северную русскую провинцию — с вечными морозами, одним градообразующим предприятием, вечно опаздывающим автобусом и смертной скукой на завтрак, обед и на ужин.
Игра в перевёртыши[править | править код]
Плачевный итог этого двойного самооплевывания и попеременного приема либерально-русофобской отравы и оппозиционных (назвать это «патриотическим» язык не поворачивается) национальных депрессантов известен — катастрофическое наше существование 1990-х, существование даже на вершинах доступного для русских благополучия наполненного чувством безысходности и ощущением «краденности» каждой доставшейся полушки счастья. Известно и то, что каким-то чудом русские при этом выжили и, мало того, начали возвращаться к нормальной жизненной активности и даже задорному жизненному оптимизму. Найти одну единственную причину, по которой это все же произошло, было бы затруднительно, но все же мало кто спорит с тем, что главным «национальным антидепрессантом» вот уже третий год выступает Президент Путин — ему удается делать вещи, которые оцениваются народом как «хорошие», а потому разрушают атмосферу общей уверенности в том, что завтра будет много хуже чем вчера. Мало того — срабатывает «эффект мультипликатора» — многие вещи (в том числе и сами по себе довольно нейтральные и имевшие место, например, при Ельцине) начинают рассматриваться как «хорошие» и «полезные» только потому, что их сделал Путин.
При этом национальный организм, кажется, выработал относительный иммунитет к прямой и откровенной русофобии — разговоры про нищую и никчемную страну рабов, жуликов и дураков не то что не воспринимаются вовсе, но начинают скорее раздражать, чем унижать. Вот здесь-то и понадобились асессорам русофобского ведомства и настроение «Великой Депрессии» и миф о «Большой Подставе», дотоле находившиеся в эксплуатации департамента «национального патриотизма». Издания типа «Общей газеты», «Новой газеты» или посттретьяковской «Независимой» с редкой настойчивостью начинают эксплуатировать миф о «великих уступках», сделанных Президентом Америке, которые свидетельствуют то ли о предательстве, то ли о «национальном бессилии» России. Весьма забавно было наблюдать, когда лица, еще недавно ратовавшие за тотальное разоружение нашей страны и отъем у нее ракет силами американского спецназа начали проливать слезы над военными базами в Камрани и Лурдесе, а сторонники разделения России на государства размером с полгубернии вдруг становятся обеспокоены появлением американских зеленых беретов в Средней Азии.
На самом деле нет ничего удивительного в такой перемене тона некоторой части либеральной прессы с квасного антипатриотического на пресно-державнический. Имидж — ничто, цель — все, а цель проста — не мытьем так катанием, не «Курском», так Камранью посеять у русских неуверенность в будущем, сбить сформировавшийся в стране позитивный настрой и идущую полным ходом консолидацию ядра нации вокруг государственных ценностей.
Разговоры о том, что Путин — это и есть «Тот, Кто Окончательно Всё Сдаст» начались с момента его появления в качестве премьера, усилились после вступления его в права Президента, а совсем окрепли, когда стали ясны как национальный курс Путина, так и эффективность, успешность этого курса. После каждого следующего рискованного внешнеполитического шага Президента эти разговоры раздаются вновь и вновь и продолжаются ровно до тех пор, пока не становится ясно, что Путин и на этот раз выиграл… Но к тому моменту появляется какая-то следующая тема для бесконечной депрессивной ломки.
Интересно при этом, что «радетели национальных интересов России», видящие везде и всюду только предательство, обычно попросту не чувствуют этих интересов. Страшно узок их круг, шатающийся с презентации на пресс-конференцию и с ток-шоу за круглый стол. Страшно далеки они от народа, попросту не умеют они мыслить или чувствовать национальными категориями даже и в том случае, когда очень тщательно и с натугой изображают из себя «национальную мысль». Так получилось, в частности, с «янки в Центральной Азии» (нету такого региона в русской географии, еще раз повторим, — нету, как нету в ней «Молдовы», «Кыива» или «Кыргызстана», — была, есть и будет Средняя Азия). Нет, наверное, ни одного «политолога», «геополитика», «стратега» или просто «эксперта», который бы не заявил, что после путинского разрешения американцам ходить по Узбекской земле, «Центральная Азия для нас потеряна», «Россия сама пробила брешь в собственной обороне» и теперь «под угрозой собственно русская территория». Пораженческие настроения точно злой дух захватили «экспертное сообщество» и передались в массы, которые тоже почувствовали смутное беспокойство и разговоры о том, что «Путин все сдает» и «это новый предатель-Горбачев» вновь оживились.
При этом внешнеполитический смысл ходов Путина сегодня уже стал очевидным — за вполне сомнительную возможность потоптаться по пескам Средней Азии, с которой у них нет никаких устойчивых коммуникаций, американцы расплатились вполне реальным разгромом опасных для нашей Средней Азии соседей — талибов, а разгром этот поставил весь Северный Афганистан под контроль союзных с нами сил, тем самым вполне надежно обеспечив наши южные границы. Но речь сейчас не о Путине как о внешнем политике и о его удачах на этом поприще, а о вещах более глубоких — о том, какие именно свойства позволили ему проворачивать такие комбинации, которыми его «критики» поперхнулись бы, даже если бы были настроены вполне благонамеренно и не держали бы фиги в кармане. Важно то, что на сегодняшний момент геополитическая стратегия российской власти совпадает с тем, как русский народ испокон веков воспринимал геополитическое пространство.
Как народы чувствуют пространство[править | править код]
Координация движений нужна человеку для того, чтобы не расшибить в пять минут голову. Этому чувству координации приходится учиться, но оно должно быть — надо инстинктивно чувствовать — как правильно держать голову, как ставить ноги и поднимать руки. С другой стороны — можно напиться или обкуриться анашой и координацию потерять — не просто разучиться, а перестать чувствовать — как правильно. С русской геополитикой и произошло в какой-то момент что-то подобное — главными стали казаться сравнительно второстепенные вещи (типа «не горбиться»), в то время как главное (например «стоять на ногах головой вверх») было затерто, позабыто, геополитический разум правительства во многом перестал доверять чувствам из-за чего наша стратегия стала негибкой, а наше настроение — равномерно скверным. Сегодня происходит и возвращение власти к нормальной координации движений, при которых понимаешь — что можно себе позволить, на какой кульбит можно рискнуть, а при каком сломаешь голову и исходя из каких критериев оценивать удачу или опасность движений.
На чём основано беспокойство по поводу «проникновения» американцев в те или иные зоны наших интересов, например в ту же Среднюю Азию, да еще и с прямого разрешения России? Как ни покажется странным — на восприятии России как хромца да калеки, как страны, лишенной жизненно важных территорий и продолжающей лишаться все новых и новых. Именно на этой идее «лишения» и основана возлюбленная демагогами доктрина «великой сдачи». Для подобного взгляда характерен подход к России как к «неполноценной» стране, на том основании, что у нас отобрали СССР, что в СНГ значительная часть наших «союзников» стали сателлитами США и процесс продолжается. Соответственно Россия представляется приверженцам такой доктрины бессильной и неспособной ни на какое равноправное внешнеполитическое взаимодействие с США, поскольку лишилась многих «стратегически важных» территорий, в то время как США целы целехоньки. Подобным образом человек у которого отрезана правая нога, удалены почки и легкое вряд ли сможет играть или воевать на равных против полноценного и неповрежденного человека…
В этой метафоре, в уподоблении «обкорнанной» России телу калеки и заключается главная ложь противостоящей путинским действиям геополитической школы. Следуя западно-европейским (французским и немецким) традициям, геополитики воспринимают нацию и государство как «тело», полностью аналогичное телу человека — у него есть руги и ноги, внутренние органы, есть сердце — столица (именно поэтому взятие столицы, например — Парижа для французов означало поражение, как бы символическую смерть). А раз так, то отсутствие тех или иных территорий переживается государством столь же остро, как телесный недостаток. На этом основана так называемая теория «естественных границ», согласно которой каждое государство стремится к «телесному совершенству», то есть обретению тех границ, которые «предназначены ему природой» — не достигшее этих границ государство не совершенно, слабо и не может найти покоя, выходя же за эти границы оно становится слабым и легкоуязвимым, а потому неспособным удержать «излишние» завоеванные территории. С «естественными границами» получалось порой забавно — в возникновении двух мировых войн не последнюю роль играл вопрос об Эльзасе и Лотарингии, которыми с одинаковой степенью убежденности собирались округлять свои границы и Германи и Франция, более всего похожие на сросшихся сиамских близнецов — если одному «прирезать» руку другой останется калекой.
Эта проблематика искалеченности границами была как нельзя актуальна именно для западноевропейцев, чья культура во многом сформировалась под влиянием Римской Империи. Для античной культуры именно прекрасное, совершенное, гармоничное, нигде не искалеченное тело было центральным символом культуры, «прасимволом», по терминологии немецкого мыслителя Освальда Шпенглера, пытавшегося выделить и зафиксировать культурный облик основных мировых цивилизаций. В XIX веке этот образ «естественной границы» был перенесен и в русскую политику, Россия стремилась округлить границы везде, где могла — где-то бросаясь в завоевательные походы, как в Средней Азии, а где-то отказываясь от «неестественных» приобретений, как в Северной Америке.
Советский Союз обнаруживал, в общем, ту же тенденцию, стремясь везде, где можно «закруглять» свое геополитическое пространство и достиг после Второй Мировой Войны на удивление совершенных естественных границ, к которым исключительно трудно было бы «прицепиться». Наверное только в Закавказье Советскому Союзу принадлежало меньше территории, чем надо, но и то это было связано прежде всего с тем, что Сталин попросту не успел довести до конца свои планы по присоединению Западной Армении, Иранского Азербайджана и Курдистана. Однако СССР был сверхдержавой, вовлеченной в глобальное противостояние и прочность его границ определялась отнюдь не их конфигурацией, а внешнеполитическим положением в глобальном противостоянии, не прочностью укреплений, а числом межконтинентальных баллистических ракет и уровнем экономического и научно-технического развития. А вот в глобальном масштабе, действуя по чуждой для русских геополитической модели Советский Союз, оказался в явно невыгодном положении по сравнению с США, имевшими совершенно другой символ пространства.
Этот символ Шпенглер определил как символ «фаустовской души», устремленной ввысь, к бесконечному — нуждающейся в предельно малой точке, для разворачивания всей мощи своего потенциала. Шпенглер считал, что «фаустовская душа» характерна для всех стран Запада и в частности для германцев, но в наиболее чистом виде ее осуществила в геополитике не германская, а англосаксонская ветвь западного племени. Англичане умели раскинуть сети своей морской экспансии по всему миру, не заботясь сперва о «связанности» колоний между собой на суше и о «естественности» их границ. Английская колониальная политика — это верх насилия над всякой «естественностью». Достаточно вспомнить количество конфликтов, оставленных после себя англичанами — пограничье Индии и Пакистана, антагонизм Израиля и арабских государств и даже знаменитая резня хуту и тутси.
Американская технология создания военных баз и захвата «ключевых точек» довела эту идею точечного геополитического проникновения до совершенства — сражаться с Западом на этом поле нам вновь оказалось не под силу во многом потому, что этот образ действия, ориентированный на символ устремленной вверх энергии, также оказывался нам чужероден. При этом нельзя не сказать, что СССР не пытался перенять образ действий соперников, — Куба, Вьетнам, проникновение в Африку и Центральную Америку свидетельствовали о том, что Империя вполне способна была нанести ответный удар. Базы в Лурдесе и Камрани остались свидетельством того, что СССР пытался играть по предложенным США правилам обмена точечными уколами в чувствительных зонах. Но удары американцев оказались не в пример эффективней, — советские стратеги непрервно чувствовали себя в окружении американских военных баз, расположенных вдоль наших границ — в Западной Европе, Норвегии, Турции, Японии. В своих естественных границах СССР ощущал себя как, как это ни парадоксально, словно в западне.
Чудовищные геополитические потери 1990-х, плохи для России всем, кроме одного. Они вынуждают нас вернуться к собственно русскому геополитическому мышлению, ориентировать нашу геостратегию на собственно русский цивилизационный «прасимвол».
Бесконечно делимая западня[править | править код]
Прасимволом русской цивилизации Шпенглер считал бескрайнее пространство равнины — необозримое, пустынное и как бы разреженное, более всего напоминающее заснеженную степь. Ту самую степь, в которой «помирал ямщик». В этом пространстве нет никакой «закругленности» живого тела, в нем нет и никакого стремления к совершенству замыкания в естественных границах, но в нем нет и никакой чрезмерной концентрированности — предел этой равнине кладет только горизонт, а сама она самодавлеюща и открыта, к распространению во все стороны. Русская равнина как бы растекается по пространству Евразии и способна растечься и на весь мир, стирая миниатюрную ограниченность или точечность других пространств.
За счёт этих свойств, пространство размещения России и осуществления русскими геополитического действия оказывается практически неуязвимым. На этой равнине любая ее точка в равной степени малоценна — покуда конфигурация пространства сохраняется для России не является критичным никакая возможная потеря территорий, равно как и наоборот — русская экспансия не ограничена в принципе никакой «естественной преградой». Русский одинаково легко приобретает пространство и жертвует им — это показал немыслимый для европейских войн опыт «жертвования столицей» ради приобретения военного стратегического преимущества. Только для России такое жертвование не было равнозначно геополитической смерти. В сущности, «важные органы» и «ключевые точки» геополитического пространства России не более ценны, чем любые другие.
Если «центры» и «точки повышенной активности» структурируют и геополитическое пространство европейских стран, то для России любой центр — это кружево, украшение, более-менее крепко пришитое к ровной прочной материи. И Москва, и Санкт-Петербург, при всем уважении к этим столицам, не были никогда «центром России», в том смысле, в котором столицы являются центром на Западе, — это удачно и крепко пришитые участки украшающих поверхность кружев. Оттого и «призрачный» Петербург и казавшаяся, на первый взгляд, более «укорененной» Москва представляются с поверхности этого поля сделанными из совсем другого материала, немного «чужеродными» на ткани русской жизни. Оба эти города являются попыткой воспроизвести на русском материале цивилизационные принципы влиявших на Россию цивилизаций — антично-византийской в случае Москвы, западной, в случае Санкт-Петербурга, но не одна из столиц не выступает в качестве «центра» российского геополитического поля, этот центр находится в «нигде». Нет, наверное, ни одного действия, кроме, быть может, тотального уничтожения всей нашей территории, которое могло бы привести к геополитической гибели России, к утрате ею чувства своей геополитической субъектности.
Напротив — любой перенос направленной против России геополитической активности на нашу территорию чреват не столько калечащими бедами для самой России, сколько эффектом захлопнувшейся ловушки для того, кто решился бы на такое вторжение. Русское геополитическое пространство похоже на яму, в которую падают, наступив на обманчивые сухие листья на земле. Вступление на нашу территорию, рассматриваемое и в «телесной» и в «точечной» логике как поражение России может оказаться только началом гибели вторгшейся силы, не принося России никаких непоправимых потерь.
Российское пространство и техника работы с ним строго операциональны. Под ту или иную политическую, внешнеполитическую, военную операцию выделяется то или иное произвольно очерченное пространство, с которым возможно сделать все, что угодно и как угодно его вывернуть, не особенно учитывая те или иные его «естественные» свойства. Важны не те или иные приобретения или утраты в этом пространстве «в процессе» операции, а окончательный «счет», результат, достигаемый в процессе сложного политического маневрирования. В условиях ограниченности большинства российских материальных ресурсов пространство выступает, по существу, единственным ресурсом, который мы можем позволить себе расходовать не скупясь, особенно, как ни странно, — сейчас.
Давно уже замечено, что Российское влияние наиболее быстро распространяется там, где пространство предельно разрежено и деконструировано. Напротив, пространство имеющее характеристики, не совпадающие с русскими цивилизационными характеристиками, оформленное другой цивилизацией, обладает по отношению к русскому геополитическому влиянию повышенной сопротивляемостью. По этому долгосрочные геополитические интересы России требуют максимальной деградации тех или иных отделившихся от России регионов, поскольку такая деградация позволяет распространить на них собственно русское влияние, влить их в русское «поле», игнорирующее предшествующее оформление.
В этом смысле превращение Средней Азии в разменную монету русской геополитической игры вполне оправдано — в свое время довольно легко завоеванный Россией, этот регион оказался, однако, обладающим достаточно дискомфортными для русской геополитики цивилизационными характеристиками. Россия получила в своем составе обширный цивилизационно инородный мусульманский регион, создававший в СССР некоторое внутреннее напряжение, прежде всего — темпами своего демографического роста. Россия нуждается в том, чтобы кто-то выполнил за нее черную работу «деструкции» этого региона, через втягивание его в те или иные конфликты, через фактическую «афганизацию» значительной его части. С оказавшимся СССР «не по зубам» Афганистаном уже, фактически, проделана такая работа. Там, где в конце 1970-х была «маленькая, но гордая» мусульманская страна, сейчас находятся одни лишь руины, лишенные всякой политической, цивилизационной и вообще какой-либо внятной структуры. Несмотря на прямое военное присутствие Запада Афганистан сейчас в значительно большей степени открыт русскому геополитическому проникновению, чем тогда, когда он формально был «советским». «Жертва пространством» со стороны России на самом деле будет качественным его приобретением.
Если воспринимать действия российской власти в течение последних месяцев, интерпретируемые недобросовестными критиками как «сдача» баз, зон влияния и т. д., в логике возвращения к тому типу геополитического восприятия пространства, который задан прасимволом цивилизации, то все становится на свои места. «Зоны влияния» имеющие огромную ценность с точки зрения германо-французской геополитики, ориентированной на геополитические пространства, оформленные как целостный организм, военные базы — имеющие громадное значение для «точечной» геополитической экспансии по англосаксонскому типу, представляются для русского геополитического мышления как одинаков малоценные территорию по сравнению с приобретаемыми в тот или иной момент времени оперативными преимуществами.
Территории теряются и приобретаются вновь, а меняющийся ежеминутно силовой баланс, оказывает решающее влияние на будущее, поэтому геополитическое пространство воспринимается, не может не восприниматься в русской культурной традиции как игровое поле для внешнеполитической деятельности, а не как самоцель, диктующая условия и формы осуществления той или иной страной ее внешнеполитической миссии. Поэтому внешнеполитическое влияние страны не измеряется «приобретенными» или «потерянными» территориями, а самой способностью произвольно их приобретать или терять. Тех, кто опережая события говорит о «потере Средней Азии» или же об утрате опорных точек в океанах, остается спросить только одно — приобрела ли что-то Россия взамен своих подлинных либо мнимых потерь. И если приобрела, то внешнеполитическую миссию Владмира Путина можно считать состоявшейся — Россия возвращает себе собственное геополитическое лицо и собственный, присущий ей внешнеполитический стиль. Стиль, следуя которому, она будет не столько терять, сколько приобретать — причем неожиданно и в самых разных местах. Идея раскинувшейся во все стороны бескрайней равнины говорит о возможности распространения русской власти и русского взгляда на мир в любом направлении, без мнимых «естественных» границ. Территория приобретается там, где это на данный момент выгодно — будь это тихоокеанские острова, канадские леса или иранские горы.
Русское геополитическое мировоззрение не ставит себе здесь никаких ограничений.