Текст:Константин Крылов:Глобализация
Nomen est omen — имя есть предзнаменование. В этом смысле само слово «глобализация» очень любопытно. Происходит оно от французского «global» («всеобщий»), восходящее, в свою очередь, к латинскому globus. Да, всё правильно: глобус. Правда, в словаре, помимо очевидного значения «шар», указано ещё несколько смыслов, вполне подходящих к делу: globus — это любая плотная масса, ком (например, дерьма), а также — множество, толпа, клика. Наконец — шайка разбойников или заговорщиков. Так что при желании «глобализацию» можно выводить и от «глобуса», и от «заговора». Нехорошее, в общем-то, слово.
Предпосылки глобализации: деспотия, империя, военный союз[править | править код]
Сама по себе идея рулить всем миром из одного места, мягко говоря, не нова. О чём-то подобном подумывал каждый великий завоеватель в истории. Любой «царь Ассаргадон», удачно поимев парочку чужих королевств, начинал грезить о том, как он хорошо смотрелся бы в роли повелителя Вселенной. Обычно на этом самом месте он и обламывался: либо находился кто-нибудь покруче него, либо становился владельцем огромной державы, тяготы управление которой благополучно сводят его в могилу — а сама держава с тихим вздохом облегчения разваливается.
Это и неудивительно. Жёсткое объединение мира под чьей-то царственной рукой предполагает неприятную процедуру «вычитания власти»: бывшие владыки (всякие там цари, короли, султаны, набобы, и вожди племён), некогда всесильные, лишаются своих эксклюзивных должностей, а на их место приходят какие-то чужеземные сатрапы. И не в том дело, что это обидно и унизительно. Вся беда в том, что новая же власть, как правило, оказывается менее компетентной и менее вменяемой, чем прежняя — хотя бы потому, что она не своя, не очень-то разбирается в местных делах и постоянно делает глупости.
Не спасают даже самые благие намерения: для вспышки недовольства достаточно какой-нибудь мелочи. Скажем, оскорбления религиозных чувств. Сипайское восстание в британской Индии началось из-за слуха, что выдаваемые англичанами патроны смазаны не то коровьим жиром (что оскорбляло индуистов, почитающих коров священными), то ли свиным салом (что приводило в ярость мусульман). Восстание-то, в конце концов, подавили, но ведь это же форменное безобразие, когда огромный имперский слон так поскальзывается на какой-то жирной бумажке.
С другой стороны, существуют более мягкие формы овладения большими пространствами. Одна из самых хорошо зарекомендовавших себя — классическая империя. Она, как правило, не пытается заменить собой всяких местных царьков и князьков, а просто надстраивает над ними сверху ещё один этаж управления. Набоб остаётся на своём месте — просто в некоторых делах он вынужден сообразовывать свои действия с «центром». В этом смысле классическая формула, применяемая к первым лицам империй — «царь царей» — очень точна. Это не просто «первый» — это именно «первый над первыми», тот нуль, который предшествует любой «единице». Единица, конечно, начинает собой любую конкретную координатную ось, что не мешает нулю оставаться «началом координат».
Разумеется, «центр» постепенно расширяет пределы своей компетенции, постепенно преобразуя местность по общеимперскому стандарту — не столько навязывая его напрямую, сколько предоставляя возможность самим до него дорасти. Секрет успеха имперской политики в том, что она даёт отсталым окраинам возможность развития, даже поощряет его — но, уж извините, только в заданном «центром» направлении (то есть к себе, а не от себя). И, в конце концов, очередной дикий край с «самобытной культурой» проводит у себя римский водопровод (это удобно), потом строит термы (строители водопровода учились в Риме и приобрели привычку мыться), а местная знать начинает говорить на латыни и читать Горация и Катулла… Поэтому классический символ империи — пирамида: широкое основание внизу и верхушка, увенчанная «началом координат», где сходится всё.
Что именно строится в каждом конкретном случае — военная деспотия или империя — обычно видно сразу. Военная деспотия обычно строится очень быстро, блицкригом (тут накоплен большой опыт, начиная от Александра Македонского и кончая Гитлером). С той же скоростью она и разваливается. Классическая империя, напротив, не столько рвёт и кромсает земли и народы, сколько постепенно их переваривает. Рим или Россия росли столетиями — не без проблем, конечно, но эти проблемы были другие.
Однако же, империя всё-таки является, как ни крути, структурой централизованной. Так что царькам и сатрапам время от времени приходит на ум идея объединиться самим — в какой-нибудь военный союз против возможных завоевателей и подчинителей. Как правило, такие союзы недолговечны: все «дружбы навек» и «договоры о вечном мире», когда-либо заключаемые, редко держались дольше нескольких лет. Страх перед завоевателем, увы, недолговечен. Как только его вытесняет страх перед партнёрами по коалиции, дело, можно считать, сделано — вчерашние друзья вцепляются друг другу в глотку.
Государство и ужас[править | править код]
Надо сказать, что сама тема постоянно действующего страха крайне важна не только для межгосударственных дел, но, прежде всего, для внутригосударственного благополучия. Можно даже сказать, не погрешая против истины, что государства создаются страхом.
Известно, что любая власть, особливо же «законная и легитимная», налагает на своих жителей разного рода малоприятные обязанности — начиная от уплаты налогов и кончая призывом на срочную воинскую службу. Видимых же радостей оно им доставляет мало, да и те сводятся к банальному перераспределению благ, то есть отъёму их у одних людей ради передачи другим. И все эти неизбежные прелести «государственного состояния» неизбежно вызывают даже у самых благонамеренных обывателей вопрос: по какому праву, собственно, власть имущие так с ними обращаются, и не лучше ли было бы им провалиться в тартарары?
Государство, не способное внятно объяснить, зачем и по какому праву оно существует, обречено на скорую и бесславную гибель.
И объяснения даются. В принципе, все они сводятся к тому, что государство чем-то полезно жителям. Поскольку же, как уже было сказано, дать им оно ничего не может, то единственное оправдание его бытия заключается в том, что оно, дескать, не даёт у них чего-то отнять. То есть охраняет и защищает их от каких-то угроз.
Угрозы, как известно, бывают внутренние и внешние. Внутреннюю угрозу жителям государства представляют, как известно, они сами (точнее говоря, те отдельные элементы, которые «кое-где у нас порой»: преступники, сумасшедшие, и так далее). Есть и внешние угрозы: например, другие государства, народы и племена. Высшим выражением этих внешних угроз является война.
Но существует и третий вид угроз, не сводимый к двум первым. Их можно назвать трансцендентными опасностями.
О «потустороннем» характере ужаса как такового написано немало. Не касаясь этой сложной темы всерьёз, напомним только, что любому человеку, как и любой человеческой общности, свойственно бояться не только того, что есть, но и того, чего нет. Простейшими примерами такого «ужаса перед потусторонним» является банальный страх перед неизвестным будущим, и не менее банальный страх перед неисследованным пространством . Эти страхи, будучи соответствующим образом развиты и истолкованы, могут превратиться, скажем, в религию «неминуемой Судьбы», или в культ «священной Границы». В современном мире такие же чувства порождают, скажем, идею «отставания от прогресса». Но и в том, и в другом случае речь идёт о трансцендентных опасностях.
Интересно, что именно этот вид угроз особенно значим для обоснования легитимности государственной власти. Собственно, именно он и является первичным и изначальным.
Это связано с тем, что потусторонние опасности постоянны и касаются всех жителей государства. Все остальные проблемы, которые берётся решать государство, не всегда актуальны, и к тому же касаются не всех. При этом наиболее защищёнными от опасностей оказывается элита общества: сильным нечего бояться врагов, богатым — голода, и так далее. При отсутствии «трансцендентального страха» именно лучшая часть общества оказывается малоуправляемой. Так что, вопреки обычному мнению, религия нужна не для того, чтобы держать в узде бедных и слабых, но, напротив, чтобы консолидировать сильных и богатых.
Таким образом, сакральная составляющая практически неустранима из самой идеи государства. Поэтому «живым нервом» государственной власти является тот или иной государственный культ, сводящийся к предупреждению и отражению потусторонних угроз. Государственный культ консолидирует общество не хуже войны, а в чём-то и заменяет её.
В принципе, существуют три разновидности государственного культа. Их можно назвать открытым, замаскированным и скрытым.
«Открытым» (или, если угодно, откровенным) вариантом государственного культа является так называемый фундаментализм. Он отличается тем, что государственный культ, во-первых, открыто отправляется, и, во-вторых, признаётся именно в качестве культа. Например, некоторые политические режимы (скажем, в исламском мире) прямо и откровенно объявляют своей главной задачей утверждение неких религиозных ценностей. Проявляется это в двух видах активности: распространение (или, на худой конец, сохранение) «истинного вероучения» вовне, а также удержание своих подданных от совершения грехов. Под «грехами» в этом случае понимаются, конечно, не какие-нибудь «моральные проступки» (фундаменталистские режимы обычно отличаются аморальностью), а, скорее, «магически опасные» действия, могущие задеть «высшие силы», «оскорбить Аллаха» или ещё что-нибудь в этом роде. При этом всё «земное», в том числе проблемы благосостояния, образования и даже физического выживания населения страны демонстративно отодвигаются на задний план.
Замаскированный вариант государственного культа исповедует идеологическое государство, оправдывающее своё существование задачами воплощения в жизнь какого-нибудь «единственно верного учения» — начиная от «марксизма-ленинизма» и кончая «ариософией». Идеологическое государство отличается от фундаменталистского тем, что государственный культ открыто отправляется, но при этом не признаётся именно культом, а выдаётся за «научное знание», «национальную культуру и традиции» и т. п. Идеология выдаёт «небесное» за «земное», сакральное за профанное, иррациональное за рациональное, и так далее. Например, коммунисты предпочитали называть предмет своей веры («светлое будущее всего человечества») научной теорией, а нацисты обосновывали свой культ «арийского человека» дарвиновской теорией.
Наконец, государственный культ может быть и скрытым. Это ситуация, когда культ даже не отправляется открыто, хотя существует. Напротив, западные государства постоянно открещиваются от всякого привкуса «сакральных мотиваций» в своей деятельности и предпочитают говорить о том, что их единственная цель — стоять на страже жизни, имущества и гражданских свобод своих граждан. Тем не менее, и в таких государствах существует свой государственный культ — культ свободы от страха перед потусторонним. государствам и культурам).
Европейский «большой враг»[править | править код]
Все «враги Европы» описывались европейцами примерно одинаково — из чего можно сделать вывод, что европейцев они интересовали только в качестве врагов. Им приписывалась агрессивность, жестокость, «рабский дух» и «ненависть к свободе» (вообще, «свобода» — это бесконечная и бесконечно навязчивая тема западной пропаганды), злые намерения по отношению к «христианским королевствам», и так далее. При этом чем дальше, тем больше роль «главного врага Европы» приходилось брать на себя русским.
Ненависть Европы к России имеет очень интересные причины. Некогда русские были «ещё одним врагом», которого можно было бояться и против которого должно было объединяться. Восточное христианство, исповедующееся русскими, было достаточной причиной, чтобы считать их злостными еретиками. Было даже выращено специальное антирусское государство на границе с Россией — Великая Польша, тщательно окатоличенная и «заточенная» на борьбу с русской угрозой. Тем не менее, на роль «главной опасности» русские всё-таки не тянули.
Всё изменили петровские реформы. Суть нового курса заключалась в том, что неевропейская страна всерьёз предъявила претензию на то, чтобы «войти в Европу» — причём не на правах просителя, а в качестве власть имеющего. Какое-то время европейцы относились к этому без должной серьёзности — и всего через столетие увидели русские войска в Париже.
Первый опыт: Священный Союз[править | править код]
Тем не менее, первый успешный опыт создания «глобальной международной системы» был произведён именно Российской Империей. Мы имеем в виду так называемый Священный Союз — прообраз позднейших Лиг Нации, ООН и прочих международных структур.
Как уже было сказано, идея «антиимперского союза» обычно возникает в качестве ответа на угрозу завоевания. Однако, ещё больше страху нагоняет завоевание случившееся. В нашем случае — чуть было не случившееся: очередной основатель военной деспотии, Наполеон Бонапарт, только-только водворился на вечное поселение на острове Святой Елены. Однако, Франция отнюдь не была раздавлена, как жаба. Благодаря искусству своих дипломатов, которые сумели-таки «развести» победителей, французы сохранили свои «естественные границы», а, следовательно, и центральное положение в Европе. С востока её уравновешивали два немецких государства — Пруссия (в тот период стремительно набиравшая вес) и Австрийская Империя (испытывающая немалые трудности, но всё ещё крепкая). Устойчивость всей конструкции придавали две державы: Англия, безраздельно господствующая на морях, и Россия, которая сама была как «сухопутное море».
В тот период Россия находилась на вершине своего могущества. Александр, победитель Наполеона, имел возможность (и более того — моральное право) неограниченно вмешиваться в континентальную политику. В результате всё своё влияние он употребил на то, чтобы построить первую в европейской истории «систему коллективной безопасности». Первоначально это был союз Австрии, Пруссии и России, заключённый в Париже 26 сентября 1815 года. Целью Священного союза являлось обеспечение незыблемости решений Венского конгресса 1814—15 гг., а потому Союз можно было определить как «антифранцузский кордон». Однако, в ноябре 1815 г. к союзу присоединилась Франция (вроде как бы заинтересованная в том, чтобы «ужас Революции не повторялся»), а затем ещё ряд других европейских государств. Англия долго оставалась в стороне, но потом — с понятными колебаниями — присоединилась к нему на Ахенском конгрессе в 1818 году. Система, созданная Священным Союзом, получила название «европейского концерта», то есть ситуации, когда в Европе не существует державы-гегемона. Это обеспечило драчливым европейцам мир на 40 лет: вторично столь долгий промежуток мирного и сытного существования наступил только после Второй мировой войны.
Идеологическим новшеством, внесённым Александром, было новое представление о постоянной угрозе, для предотвращения которой требуются перманентные усилия. Новаторство русского императора заключалось в том, что была найдена «вечная опасность», защита от которой требует постоянной бдительности — а именно: европейский внутренний враг. Этим врагом была объявлена Европейская Революция.
Революции, как мы знаем, бывают в основном в технике, в искусстве, в сексе, и так далее. Кроме того, каждый год происходит одна-две революции в моде: расклёшенные джинсы вместо узеньких, или там придумают какие-нибудь кофточки с дырочкой на месте пупка. Такие революции мы любим и понимаем. Не то было в прошлом, когда слово «революция» заставляло трепетать мелкой дрожью разных там тиранов, душителей свободы (кое-где их называли «законные государи»).
Любая уважающая революция готовится в эмиграции — внешней или внутренней. Про русские Лондоны и Женевы мы все знаем, но и раньше с этим дело обстояло примерно так же. Французская революция, например, выделывалась, по крайней мере, в трёх европейских странах — и это если не учитывать экстерриториального, по сути дела, статуса «граждан-патриотов» внутри самой Франции, где лютовал безжалостный режим Бурбонов. В те вегетарианские времена подобные выводы были, некоторым образом, в новинку. То, что революционную заразу надо корчевать по всему континенту разом, было идеологическим и политическим новшеством. Ещё большей новостью была идея вмешательства в политику других государств с целью подавления там революционных выступлений. Однако, время было нешуточное: успех Наполеона был слишком убедителен. В результате Священный Союз успешно подавил испанскую и итальянскую революции 1820-х годов.
Разумеется, у Священного Союза была и своя «позитивная программа» — правда, весьма расплывчатая. По мысли Александра I, деятельность новообразованной коалиции должна была исходить из христианских идеалов. Прочие участники коалиции куксились, но не возражали. Сейчас, конечно, можно сколько угодно иронизировать, что же именно принималось за «христианские идеалы» странным сообществом православного, католических и протестантских государей. Тем не менее, «в культуре середины религия политизируется, в культуре конца религиозной становится политика. Священный Союз Александра I — тому подтверждение. Была ли в новейшей истории Европы хотя бы одна политическая система названа словами из религиозной терминологии, и в какой стране такой язык был бы уместен?» — как писал по этому поводу В.Шубарт.
Интересно, что распад Священного Союза был связан — опять-таки — с идеологическими переменами в Европе. Уже к началу восемьсот двадцатых годов европейцы, которым наскучил консерватизм, начали снова поглядывать в сторону либеральных идей. В моду стали входить воззрения, ещё недавно возбуждавшие ужас. Этим не преминул воспользоваться даже узник Святой Елены. Наполеон, некогда позиционировавший себя в качестве императора (что, как ни крути, не слишком-то демократично), произвёл свой последний выстрел — написал мемуары, где представлял себя этаким воплощением революции, защитником угнетённых и, не в последнюю очередь, спасителем Европы от «русской опасности». Через несколько лет после смерти «ужаса мира» в Европе начал формироваться настоящий культ Наполеона, сыгравший немаловажную роль в развитии движения романтизма.
Зато те, против кого был направлен Священный Союз — то есть профессиональные революционеры — ничего не забыли и ничего не простили. «Ненависть к русским была и продолжает еще быть для немцев их первой революционной страстью», — писал Карл Маркс. Примерно то же самое писали публицисты поприличнее.
Россию же за все её старания окрестили «жандармом Европы».
В последующий за эпохой Священного союза период были созданы всего две успешные глобальные организации: Интернационал и Олимпийские Игры.
Второй опыт: Лига Наций[править | править код]
Очередной всплеск интереса к международной интеграции пришёлся, как нетрудно догадаться, на период после Первой Мировой войны. Она произвела на добрых европейских обывателей самое нехорошее впечатление — прежде всего потому, что она получилась совсем не такой, как ожидалось. Вместо того, чтобы решить все вопросы за несколько месяцев и потом заняться дипломатией, великие державы угодили в многолетнюю кровавую мясорубку. Бесконечные линии окопов и траншей, пулемётные очереди, косой косящие вражеские цепи, хлор, иприт и прочие приятности большой войны нового стиля.
Тем не менее, война кончилась Нужно было обустраивать мир. Тут же появилась и идейка обустроить его так, чтобы «теперь уж больше никогда». На Парижской конференции держав-победительниц были озвучены проекты новой международной организации, которая, наконец, решит проблемы Европы и мира.
Французский проект Лиги имел антигерманскую направленность. Немцы не должны были входить в неё. Предлагалось формирование международных вооруженных сил и международного генерального штаба при Лиге. Английский проект предусматривал лишь схему арбитража между крупными державами, объединяемыми в союз, с целью предотвращения внезапного нападения одного из членов союза на другого. В конце концов, верх взяли американцы. Лига была спроектирована на столе президента США Вильсона. Американский проект предусматривал создание Лиги Наций и ее главных органов. В отличие от английской схемы членство в Лиги не ограничивалось только крупными державами. Устанавливался принцип взаимных гарантий территориальной целостности и политической независимости всех членов Лиги. В то же время допускалась возможность пересмотра существующих государственных образований и их границ, если три четверти делегаций Лиги признают их не соответствующими изменившимся национальным условиям и принципам самоопределения наций.
На Парижской конференции Вильсон уточнил свои планы, включив в него пункт о переходе германских колоний и бывших владений Османской империи в распоряжение Лиги, с тем, чтобы она выдавала мандаты на управления этими территориями малым странам. Постоянными членами совета должны были стать 5 главных держав-победительниц: США, Англия, Италия, Франция и Япония, а четыре непостоянных члена подлежали избранию ассамблеей из других стран, входивших в Лигу.
На самом деле всё получилось, конечно, не так, как планировалось. Первоначальными членами Лиги Наций стали 32 государства, подписавшие Версальский мирный договор, а также 13 приглашённых нейтральных государств, то есть всего 45. Германия и её союзники не были допущены в неё, а вступление американцев в Лигу отклонил сенат. Вопрос о германских колониях и арабских землях Османской империи был решен в уставе Лиги таким образом, что под видом установления мандатной системы фактически производился раздел этих территорий между державами-победительницами. Мандаты предназначались Англии, ее доминионам, Франции, Японии и Бельгии, которые, фактически приобретали новые колонии. Устанавливались три категории мандатов. Мандаты группы «А» распространялись на арабские территории бывшей Османской империи. Германские колонии в Центральной Африке (Германская Восточная Африка, Того и Камерун) отошли в группу «В». Юго-Западная Африка и бывшие владения Германии на Тихом океане вошли в группу «С». Вокруг раздачи земельных угодий, естественно, происходили разнообразные свары, которые потом аукнулись ещё не раз .
На сей случай русских с самого начала держали в стороне от мероприятия. Советский Союз вступил было в Лигу в 34 году, но в сороковом его оттуда исключили. Впрочем, не их одних: организация была с самого начала нестабильна. Сами ушли Бразилия (1928 г.), Япония (1935 г.), Германия (1935 г.), итальянцев выгнали в 1937 г. в связи с товарищем Муссолини.
Интересно отметить и трансформацию идеологических предпочтений. Если Священный Союз специализировался на предотвращении революций, то Лига в основном делила землицу.
Третий опыт: «послевоенная система», ООН и НАТО[править | править код]
В принципе, это довольно известная история, поэтому не будем тратить время на перечисление цифр и фактов. Заметим только, что схемы, отработанные на покойной Лиге Наций, пригодились для построения ООН, тут тебе и «совет держав-победительниц» (ныне именуемый Советом Безопасности), и двусмысленное положение стран, проигравших в предыдущей войне, и решение «территориальных вопросов», и много чего ещё. Правда, на сей раз на всю схему наложился новый факт: ООН и её организации-сателлиты существовали в двойном режиме — в качестве организации «стран-победительниц», собравшихся по итогам прошедшей войны, и в качестве переговорного инструмента двух новых европейских коалиций, заточенных на будущую войну друг с другом.
Обычно после каждой большой европейской войны наступал мир, сопровождавшийся обязательным набором иллюзий на тему того, «как мы теперь будем любить друг друга». На сей раз иллюзий такого рода не было. После Фултоновской речи Черчилля недавний союзник по антигитлеровской коалиции, СССР, был объявлен персоной нон грата в «цивилизованном мире». Были созданы и инструменты уничтожения Советского Союза — прежде всего, блок НАТО.
История НАТО весьма примечательна. В своё время Сталин даже подал заявку на вступление в блок — и, естественно, получил отказ. В ответ на это был создан «Варшавский договор». Далее, сложная европейская военно-политическая игра развивалась так. НАТО, опираясь на союз двух англосаксонских стран (США и Великобритании), успешно контролировал вяло взбрыкивающую Европу, которая время от времени пыталась поиграть в противопоставление «континент — острова» (считая Штаты «тоже островом») — однако, всегда вовремя возвращаясь назад, под крыло United States of America. Но при этом «советские» и «западные» господа-товарищи по-прежнему сидели за одним столом в Совете Безопасности, «разруливая вопросы», при этом постоянно держа в уме количество боеголовок у противной стороны.
Статус ООН в тот период можно без преувеличения назвать уникальным. В принципе, это была структура, созданная, прежде всего, для консультаций между сильными державами, искренне ненавидевшими друг друга, но при этом не желающими терять свой статус победителей в прошлой войне.
Именно этот малозаметный фактор во многом определил особый статус международных институтов. Более того, он обусловил появление так называемого «международного права» в его нынешнем виде.
Как говорят англичане, «у каждой семьи есть свой скелет в шкафу». Представим себе семью, где муж и жена давно и яростно ненавидят друг друга, вместе давно не живут и каждый мечтает о том, как бы извести другого крысиным ядом. Однако ж, в недолгий период счастливого брака, они вместе придушили в подвале бывшего муженька мадам, который, имея на неё известные права, мешал им ковать новое семейное счастье. Муженёк, правда, был редкостной мразью, и ни малейшей жалости не заслуживал. Тем не менее, факт имел место, и это обстоятельство их — волей-неволей — связывает…
Таким «скелетом в шкафу» для «держав-победительниц» было то, как обошлись с побеждённой Германией. Если честно, Нюренбергский процесс, при всей его эмоциональной убедительности (и, заметим, моральной правоте тех, кто его вёл), выходил далеко за рамки существовавшего на тот момент международного права. Достаточно сказать, что такие важные понятия, как «преступление против человечества» (а также ещё полдюжины привычных нам словосочетаний), были сформулированы на самом этом процессе, задним числом, дабы было, что вменить в вину руководству побеждённого Рейха. Точно так же, известные подчистки истории — такие, как затирание темы Мюнхена на Западе, или «мирного договора с немцами» в СССР, — хотя и использовались в пропаганде и контрпропаганде. Некоторые особенно некрасивые эпизоды Второй Мировой вообще были преданы коллективному забвению. Например, позорнейшая история капитуляции Франции перед Германией, повальный коллаборационизм во время оккупации, активный отлов и выдача на руки оккупационным властям всяких не нравящихся оным категорий лиц (тех же евреев) — всё это было по негласной договорённости перекрыто «Нормандией-Неманом», как папской индульгенцией. В результате французы сохранили лицо, остались «великой державой» и получили право на оккупационную зону в Западной Германии, а также на собственный атомный погребок…
Все эти заплесневелые секреты, однако, перестали быть ценимыми, когда одному из бывших союзничков удалось-таки травануть крысиным ядом второго. Заодно списав на него все прегрешения, которые у них были. Тем самым, кстати говоря, были сняты последние оставшиеся барьеры на пути «европейской интеграции».
Сегодняшний день[править | править код]
Глобализация, как её себе обычно представляют — это, в общем, этакий естественный процесс «растворения границ» в условиях глобальной капиталистической экономики. То есть снятие препон с передвижения товаров, капиталов и прочих безобидных и полезных вещей. Вроде бы ничего такого особенного. В конце концов, в современном мире существует всего одна социально-экономическая система — капитализм. Чего ж теперь делить? Всё, пора уже слиться в экстазе.
Однако ж, нельзя и оставлять дело на самотёк — мало ли что может случиться. Поэтому по миру в спешном порядке насадили, как помидорную рассаду, разного рода «глобализационных институтов», призванных присматривать за процессом. Отчасти для тех же целей переоборудовали и некоторые старые конторы — например, кое-какие куски ООН (в целом агонизирующей).
Главным садоводом, особенно пекущемся о «глобализации», были США. До тех пор, пока у власти находились демократы, они всячески поддерживали любые конторы, которые занимались чем-нибудь общечеловеческим. Более того, Штаты всячески подчёркивали всем своим видом, что только с такими конторами они считаются. Демонстративное (пусть даже чисто символическое) склонение буйной головы единственной мировой гипердержавы перед какими-нибудь «Врачами без границ» невольно повышало рейтинг всей этой шоблы. Особенно интересно это было наблюдать на примере разного рода «европейских институтов», с которыми обращались демонстративно вежливо, не замечая и не тревожа их понапрасну.
Однако ж, пастух тоже бережёт своих овечек — до поры до времени. Республиканцы показали, зачем они так тщательно разводили всю эту плесень. Ответ оказался прост: в один прекрасный момент все международные организации просто-напросто приватизируются Америкой. Садовник подошёл и сорвал помидорчик, другой, третий. Весь урожай.
В этом смысле произошедшая на наших глазах приватизация одного старого международного института — Олимпийских игр — как нельзя более показательна. В какой-то момент штатовцы демонстративно, особенно даже не таясь, взяли и дали сами себе (и друзьям) столько медалек, сколько им хотелось себе дать. Будь жив Советский Союз, можно было бы устроить какую-нибудь «альтернативную Олимпиаду». В принципе, деньги и ресурсы на это нашлись бы и у других. Но для этого нужна политическая воля: восстановить де-факто «международный статус» организации, уже присвоенной американцами «по праву сильнейшего». На это не пойдёт сейчас ни одна страна.
Этим, конечно, дело не ограничивается. Например, всё более расширяется практика использования американских законов в качестве международных норм — или в чистом виде, или хотя бы в качестве образца для таковых. Например, современные международно-принятые законы, касающиеся таких сфер, как интеллектуальная собственность, копирайт, закон об электронной подписи, и так далее, являются вариациями (или кальками) соответствующих американских законов.
Если же смотреть на дело с другой стороны, то Америка, как таковая, с самого начала создавалась — ещё отцами-основателями — как особая международная страна. То есть как государство, лишённое собственной идентичности, но имеющее возможность распространять влияние своих законов и институтов на сколь угодно большое пространство.
Это связано с особой природой того особого «государственного культа», который сплачивает Америку в одно целое. Как ни банально это звучит, но это культ успеха. При этом, надо сказать, не «нашего успеха», а успеха вообще. Америка есть «первая страна в мире», «One», не потому, что она во всём опережает других — а потому, что, видя кого-либо или что-либо впереди себя, она старается присвоить это себе.
Американцы охотно покупают всё лучшее — начиная от европейских замков и кончая российскими учёными. И они немедленно начинают чувствовать это «своим» — просто потому, что «все хорошие вещи на земле по праву принадлежат Америке». С другой стороны, эта установка на обладание самым лучшим легко трансформируется в сатанинскую гордыню: тот, кто присвоил себе всё самое хорошее, очевидно, и сам относится к той же категории. Из этого вытекает то, что можно назвать нарциссическим экспансионизмом: Америка стремится завоевать мир, при этом будучи искренне убеждена, что само её существование является достаточным подарком миру. На таком фоне все те мелкие неудобства и неприятности, которые Америка делает другим, осуществляя свои планы, и борясь за свои национальные интересы, воспринимаются ею в лучшем случае в качестве летящих щепок при рубке леса…
В заключении вернёмся к тому, с чего начали. Три традиционные формы доминирования — деспотия, империя, военно-политический союз — отступают перед какой-то новой формой господства, сейчас имеющего вид «американизации-через-глобализацию». Но кто знает, во что оно превратится завтра?