Текст:Константин Крылов:Милость к падшим

Материал из свободной русской энциклопедии «Традиция»
Перейти к навигации Перейти к поиску

Есть несколько беспроигрышных журналистских тем: стоит их затронуть, и благодарная реакция аудитории гарантирована. Например, американская политкорректность, феминизм, и всякий там харассмент: достаточно написать эти слова, чтобы читатели начали дружно рычать и плеваться. Если же снабдить слова умело подобранными историями из жизни (что-нибудь про то, как белый мужчина случайно столкнулся в дверях с чёрной одноногой лесбиянкой, которая потом отсудила у него «мильён» за сексуальное домогательство), то даже самые-самые отмороженные поклонники Соединённых Штатов Америки будут вынуждены выдавить из себя нечто вроде «ну да, тут у них, конечно, перегибы на местах» — под возмущённые крики всех прочих людей, считающих себя нормальными и этим гордящимися.

Причин тому, впрочем, достаточно много. Вот, например, с мест сообщают: в славном городе Нью-Йорке, в июне месяце текущего года, департамент образования штата исправил используемые на экзаменах отрывки из литературных произведений в соответствии со своими понятиями о политкорректности. Из классических текстов (включая Чехова!) были удалены куски, где имелись упоминания о национальной и религиозной принадлежности, обнаженном теле, алкоголе и даже просто дурацком поведении — словом, обо всем, что могло бы по какой-то причине кого-то обидеть. У Зингера вырезали всё, касающееся иудаизма (хотя вообще-то он пишет «об этом») — например, вырезали словосочетание «еврейские женщины», оставив просто «женщин». Из рассказа Чехова «Переполох» изъяли слова служанки о том, что после пропажи в доме дорогой брошки всех слуг раздевали догола и обыскивали (при этом учащихся попросили написать на основе этого рассказа эссе об унижении человеческого достоинства). В других местах сделали подмены — «тощих» переделывали на «худых», а «толстых» на «крупных», и так далее. И не лениво ж было возиться! Бывает и похуже — например, есть прецеденты, когда весьма высокопоставленные люди лишались мест за… анекдот про пакистанца. Это, конечно, не «тридцать седьмой», но сходство просматривается.

Первая реакция — плюнуть и растереть. Вот же не было у америкосов забот, придумали себе «политкорректность». Зажрались. Обычная реакция «нашего человека» на придумки — недоумённо-презрительная: как у крестьянина на какую-нибудь барскую блажь, типа вкушения «сыра рокфору» серебряной какой-нибудь ложечкой, или там чтения «романов про чувства». Всё это вызывает этакую здоровую брезгливость: «баре — они дерьмецо любят», говорит крестьянин про «рокфор вонючий».

Нельзя сказать, что такая реакция совсем уж необоснованна. Однако, при таком раскладе сразу понятно, кто баре (пусть даже и чокнутые), а кто — крестьяне. Крестьянин (с его здоровыми реакциями) барину в общем, понятен; барин крестьянину непонятен совершенно. Слова «культура» он не знает и не понимает, и смака в рокфоре или в романе Грандисона не почувствует, хоть ему кол на голове теши. Но как раз поэтому надо быть осторожнее с естественными, здоровыми реакциями. И не считать дураками и дерьмоедами тех, кто ест «сыр рокфор». Может, всё-таки что-то есть в этом рокфоре?

Теперь о содержательной стороне дела. Американцы ведь и сами признают, что от установившегося у них в последние десятилетия порядка жизни им приходится туго. Тем не менее, с упорством, достойным лучшего применения, они продолжают гнуть ту же линию. Определить саму линию можно как предоставление исключительных прав разнообразным меньшинствам: национальным (начиная от негритянских и кончая еврейскими), религиозным (начиная от мусульман и включая каких-нибудь сатанистов), сексуальным (голубым и розовым), а также поощрение разного рода «общественных озабоченностей». Например, эколого-параноидальных. Так что если какой-нибудь «защитник природы» обольёт масляной краской вашу меховую шубку, не удивляйтесь: ему можно.

Это самое «ему можно» звучит неожиданно знакомо, во всяком случае для человека с советским опытом. Многие ещё помнят такого персонажа, как псих со справкой. Как правило, это был какой-нибудь неописуемо омерзительный субъект, пьяница и дебошир, некогда разжившийся «справкой» о том, что он «психический». Этой «справкой» он обожал пугать соседей: «вот почикаю тибя ножиком, а мне ничего не будет, у меня справка есть». Никто, правда, точно не знал, насколько далеко простирается могущество «справки», но все прекрасно знали, что обычные серенькие советские менты предпочитают с такими не связываться. Так что звонить по десятому разу в отделение, когда пьяненький «психический» в очередной раз обблюёт подъезд, залапает оскальзывающуюся в его харчах соседку Марь-Иванну, а потом врубит радио на полную мощность и заснёт сном младенца — как бы и бесполезно.

Хочется, конечно, убить гниду — но вот за это точно «будет». Мы-то нормальные, без справки. Нам — «низя».

То есть, de facto в СССР существовал свой аналог «политкорректности». Более того — соответствующие практики были выработаны раньше, чем на Западе. И прошли ту же эволюцию, и вызывали ту же реакцию. Разумеется, с поправкой на советские реалии. «Профессиональный инвалид» (была такая крепкая, несгибаемая порода — в отличие от инвалидов настоящих, которым жилось плохо и скверно), лез, распихивая граждан и грозно щёлкая красной инвалидной книжечкой, за дефицитом без очереди — и отоваривался, и требовал добавки, и уходил, позвякивая банками и бутылками в распухшей авоське. Абрек из аула поступал в институт по квоте для «лиц национальностей» — в результате у нас были такие аулы, где каждый второй был кандидатом каких-нибудь гуманитарных наук. «Льготник» нахраписто требовал себе «льгот», и зачастую их себе выбивал, если только не натыкался на профессионального же ветерана-орденоносца, который иной раз имел выходы на самые высокие кабинеты… Ну и, конечно, незабываемый «псих со справкой».

В обоих случаях системы «льгот» основаны на преимущественном доступе определённых групп населения к административно-правовым и медийным ресурсам. В советском случае это было особенно очевидно. Даже фраза «я свои права знаю» безошибочно выдавала в произносящем «льготника»: все остальные советские граждане могли прожить жизнь, даже не вспоминая ни о каких своих «правах» (и, может быть, не подозревая об их существовании). Точно так же, одной из немногих официально-проблемных сфер, о которых можно было писать в прессе, было именно положение льготных категорий. Статью на тему того, как местные власти обидели инвалида или многодетную мать, как правило, печатали — и по ней принимались меры. На Западе мы видим то же самое, только помноженное на всеобщность доступа к правовым и медийным механизмам: то, для чего в СССР хватало статьи в «Правде», на Диком Западе требует «медийной кампании». Разумеется, всякая аналогия неполна и неточна. Так, на современном западе «инвалиды сексуальной ориентации» попадают в «льготные категории», а у нас нетрадиционная сексуальная ориентация преследовалась. Однако, и на Западе кое-кого из нетрадиционалов сажают в тюрьму — например, любителей лолиток. Это уже вопрос проведения границы — где кончаются защищаемые и опекаемые «отклонения», и начинаются отклонения недозволительные. При этом за определение границы дозволенного всё время идёт напряжённая борьба, с задействованием разного рода тяжёлой духовной артиллерии.

Обосновывается необходимость всего этого примерно так. Существуют группы людей, которым живётся тяжелее, чем другим — например, инвалиды. Некоторые другие группы являются не жертвой обстоятельств, а жертвой общественных предрассудков. Грубо говоря, их никто не любит, и постоянно даёт им это понять. Например, люди с непопулярным цветом кожи или отклоняющейся сексуальной ориентацией. Их не любят, их презирают, их ненавидят — просто за то, что они отклоняются от стандарта. Общество неоправданно жестоко к ним, и государство должно их защитить. Ведь они — такие же его граждане, как и все прочие…

Здесь, однако, нам пора остановиться. Чтобы задаться вопросом — а несколько вся эта машинерия соответствует естественной потребности людей в милосердии и помощи бедным, несчастным, убогим, а также «странным» и «непохожим»?

Так, например, вопрос о том, кто достоин жалости, а кто нет, в традиционном обществе решался крайне просто: кто умел и мог выжать жалость из ближнего, тот её и заслуживал. (В этом смысле обычные практики нищих по добыванию милостыни следует рассматривать как один из важнейших источников театрального искусства). Никаких реестров, указывающих, что одним категориям бедолаг полагается помощь, а другим нет, не существовало. И, разумеется, роль государства в этих делах была весьма невелика, чтобы не сказать ничтожна. Даже в тех случаях, когда государство снисходило до «нищебродов и горлодранцев» — например, в случае раздачи денег правителем — это оформлялось как инициатива частного лица: серебряные дирхемы кидали в толпу от имени доброго халифа, а не от имени социальных служб халифата.

При этом механизмы милосердия были не столько добровольными, сколько «добровольно-принудительными», то есть основывались не только на милосердии, но и на социально одобряемом страхе. Например, не бросить нищему на базаре монетку считалось дурной приметой, «удачи не будет».

И, наконец, третье. Обиженных судьбой подкармливали, но на определённых условиях, в число которых входило безусловное признание своего убогого положения. Нищий, поймав монетку, должен был поклониться и униженно поблагодарить благодетеля.

С другой стороны, существовала сфера, в которой государство всегда занималось чем-то вроде (именно «чем-то вроде»!) благотворительности. Речь идёт о системе компенсаций, выплат и награждений людям, пострадавшим за это самое государство, или от его действий. Например, ветеранов, искалеченных на войне, любой режим всегда стремился как-нибудь задобрить. То же самое касалось разного рода чиновников в отставке, интеллигентов без службы, и прочих отходов государственной деятельности. Заметим, что подобного рода благодарностью не пренебрегали даже умные тираны: обижать эти безобидные вроде бы категории людей всегда было себе дороже. Разумеется, они сами не могли за себя постоять — но бедственное их положение очень плохо отражалось на моральном духе других, полезных категорий населения. Солдат, знающий, что в случае тяжёлого ранения он будет побираться — это солдат, у которого есть лишний повод бежать с поля боя. Чиновник, знающий, что останется без вспомоществования, будет не только обирать просителей, но и при случае запустит руки в казну. И так далее, и тому подобное. Поэтому лучше уж было им напоследок что-нибудь дать — как правило, отняв у другого.

Более того: государство, как правило, всегда вставало на защиту этих категорий граждан в случае их конфликта с обществом. Ветеран очередной войны, вселившийся на землю, отнятую у местного землевладельца, вряд ли становился популярным членом местной тусовки. Однако, в случае каких-либо наездов государство (в лице стражников, судов, и так далее), как правило, поддерживало ветерана. Государство стремилось показать, что своих не бросает: люди, честно ему служившие, вправе рассчитывать на преимущество в спорах с теми, кто жил своей жизнью, а государственной пользы не принёс вот ни на столько…

Теперь зададимся вопросом — на что больше похожи «политкорректные практики» (и «наша», и «ихняя»). Быстро выяснится, что они больше напоминают второе, чем первое. То есть — не столько «общественное милосердие», сколько «государственные выплаты».

Однако же — чем, собственно, так милы были советскому государству «психи со справкой», а западному — всякие там «меньшинства»?

Ну, положим, милы они были не всегда. Мы сейчас с трудом представляем себе ту чудовищную жестокость, которую проявляло новоевропейское общество к разного рода «отклоняющимся», «нестандартным» или неудачникам. Например, бродяжничество (по-нашему говоря, бомжевание) в Англии классического периода считалось уголовным преступлением. Преступлением стало и «попрошайничество» (то есть выпрашивание милостыни) — отчего, кстати, развилась чисто европейская практика маскировки нищенства под продажу безделушек. Фактически, преступлением была объявлена и бедность как таковая.

В России всего этого было не в пример меньше — возможно, потому, что «прогресс» мы заимствовали, да и «буржуазные ценности» у нас не слишком-то бойко шли. В связи с чем архаические институты «милости к падшим» сохранились лучше. Тем не менее, та мысль, что бедность — порок, постепенно утверждалась в обществе. Что легко проследить по литературной реакции на это. (Вообще, литература как таковая в любом обществе играет скорее «реакционную» роль: писателю всегда легче оплакивать старое, нежели воспевать новое, которое ещё неизвестно какое будет… В этом смысле появление «достоевщины» как литературной темы очень показательно.)

Но к теме. Примерно то же самое произошло и с прочими «уродствами и несчастьями», которые стали восприниматься как пороки. Например, сексуальные девиации до наступления классической эпохи воспринимались примерно как уродства, — то есть как нечто противное и безобразное, но не как преступное. В Европе Нового Времени не только «отклоняющееся», но и «нормальное» сексуальное поведение (например, женская сексуальность) оказалось выведено за рамки дозволенного. Великий немецкий философ Фихте со спокойной совестью рассуждал о том, что «у неиспорченной женщины не может быть никакого полового возбуждения». Про викторианскую эпоху вообще говорить не хочется.

Однако, всё то было в прошлом. Зато современное государство очень и очень обязано всякого рода «униженным и оскорблённым».

Начнём с государства советского. С ним всё ясно. Революция многим обязана тем, кто потом пополнил ряды «людей со справкой»: именно такие безбашенные товарищи сделали самую грязную работу. В то простодушное время это осознавалось с полной ясностью: существовало даже такое понятие, как «социально-близкие элементы», куда зачисляли всякое ворьё, шелупонь и отморозков. Те имели привелегии даже на предмет тюремной отсидки за свои шалости: их амнистировали в первую очередь — а то и вовсе не сажали… Впоследствии, когда время таких экстраординарных привелегий ушло, дело было поставлено на стандартные рельсы госпомощи. Советское льготничество началось с деятельности таких уже забытых институций, как «Общество политкаторжан», разного рода красноветеранские организации, и т. п. Их деятельность была пресечена в конце тридцатых — в ходе ликвидации всяких негосударственных организаций как таковых. Однако, государственный долг перед ними никуда не делся, и дожил почти до конца советской власти.

С западной системой дело обстоит хитрее. Нельзя сказать, что её построили «феминистки, негры и геи». Однако, в деле устранения некоторых традиционных общественных институтов они сыграли немаловажную роль. Например, полный переворот в области традиционной морали — в значительной мере их рук дело. Как бы то ни было, похоже, что современному «левому» государству есть за что их благодарить.

Чем всё это может кончиться? Как правило, всякое обострение отношений между «льготными» гражданами (всё более и более превращающимися в «блатных») и обществом кончается вмешательством государства на стороне «льготников». Поскольку же западные льготники распоясались до предела, и требуют уже немыслимых привелегий — например, чтобы о них «не смели говорить плохо» — то нынешнее якобы «поправение» (то есть ужесточение государственной политики во всех областях) может пойти им на пользу.

Выглядеть это может, например, так:

Aquote1.png Цветным не нравится книга «Маленький черный Самбо». Сжечь ее. Белым неприятна «Хижина дяди Тома». Сжечь и ее тоже. Кто-то написал книгу о том, что курение предрасполагает к раку легких. Табачные фабриканты в панике. Сжечь эту книгу. Нужна безмятежность, Монтэг, спокойствие. Прочь все, что рождает тревогу. «В печку! Похороны нагоняют уныние-это языческий обряд. Упразднить похороны. Aquote2.png
Рэй Брэдбери. 451 градус по Фаренгейту.
Источник — https://traditio.wiki/w/index.php?title=Текст:Константин_Крылов:Милость_к_падшим&oldid=739504