Текст:Константин Крылов:Принцип национальности
Как известно, в России слово «национализм» считается ругательным, а «националист» — если, конечно, это русский националист — есть главный враг всего живого и светлого. Интересно, что в этом отношении наши либералы полностью солидарны со своими политическими антиподами, коммунистами, которые в своё время тоже очень лихо давили «национальную гордость великороссов». Во всех остальных «бывших советских государствах» национализм, напротив, не только не преследуется, но является официальной государственной доктриной. Что и неудивительно: само существование этих государств обязано известному националистическому принципу — «праву наций на самоопределение», почитаемому в современном мире священным и неприкосновенным, как индийская корова.
Правда, во всяких важных международных документах записан ещё один, не менее священный принцип — неприкосновенность существующих границ. Поскольку же эти два великих принципа явно противоречат друг другу, то Международное Сообщество в лице его лучших представителей (то есть, прежде всего, американцев) имеет право использовать любой из этих принципов, в зависимости от настроения. Например, курды в Ираке — это угнетённое меньшинство, имеющее безусловное право на национальное самоопределение вплоть до отделения. А точно такие же курды-сепаратисты в Турции — это агрессивные сепаратисты, нагло посягающие на неприкосновенность границ страны, где они имеют счастье проживать. Догадайтесь с трёх раз, откуда такая разница в отношениях? Вот то-то.
Не будем всё сводить к политическому цинизму. Не надо грязи — её и так достаточно. В конце концов, «право на самоопределение» имеет некоторые основания быть. Случаются же такие ситуации, когда в какой-нибудь стране один из населяющих её народов подвергается всяким притеснениям. Скажем, те же турки времён Османской империи не слишком-то хорошо относились к православным грекам. И что им, терпеть? За свободу греков, между прочим, ратовали не худшие люди Европы. Например, Байрон, оставивший поэзию ради личного участия в святом деле. Он отправился в Грецию воевать — и в 1824 году умер от лихорадки в грязных Миссолунгах. Это уже не спишешь на вражеские козни.
Впрочем, в этих делах с национальным освобождением всё обычно получается как-то очень криво. Кому сочувствовали все приличные люди в англо-бурской войне? Понятно кому. В России, между прочим, тоже собирали деньги в пользу героических африканеров, сражающихся за свою свободу и независимость, и зачитывались Луи Буссенаром. Да что говорить — весь мир был морально на стороне смелых повстанцев. Ну, конечно, не без тайного желания подкузьмить зарвавшейся «владычице морей» — но всё-таки, первоначальные чувства были довольно-таки чисты и относительно бескорыстны. Сражающийся за свободу лучше того, кто у него эту свободу отнимает — это же так очевидно. Кто же знал, что, добившись независимости, буры установят в своей стране апартеид? И мировая общественность стала сочувствовать угнетённым неграм, которые героически сражались с белыми колонизаторами. Нельсон Мандела, лидер Африканского Национального Конгресса, кумир всего прогрессивного человечества, и друг Советского Союза, томящийся в бессрочном заключении — помните такого? Кто же, опять-таки, знал, что, добившись свержения апартеида, победители успешно развалят экономику, и установят отнюдь не демократический режим? И кому прикажете сочувствовать теперь? Белым плантаторам, изгоняемым «свободными крестьянами»? Или этим самым свободным крестьянам, которым почему-то стало нечего есть? Или всем скопом?
Чтобы хоть как-то разобраться в этих вопросах, придётся обратиться к истории. Она, правда, ничему не учит. Но всё же определённую пищу для размышления даёт.
Прежде всего, о национальной идее вообще. Многие российские либералы (люди, как правило, довольно невежественные) так и остаются в убеждении, что «национализм» придумали консерваторы. Это совершенно неверно. Само понятие «нации» в современном смысле этого слова — часть идейного багажа Великой Французской Революции. Во время избирательной компании по выборам в Генеральные Штаты в 1789 году (это был начальный этап революции) это слово стало обозначать, попросту говоря, противников аристократии и королевской власти, то есть сторонников «народного правления». В дальнейшем возникла теория «политической нации», то есть совокупности граждан, обладающих равными правами в пределах одного государства, которое им эти права и обеспечивает. То есть нация в этом смысле — это такой «коллективной пользователь» государства. Однако и эта теория никоим образом не была свободна от изначального эгалитарного импульса: предполагалось, что коллективный пользователь в принципе не содержит в себе никаких «разделений» по сословному принципу, дабы в принципе исключить возникновение аристократии как носителя собственных прав. Права должны быть одни на всех, а не у каждого свои — вот смысл и цель «гражданской нации».
С другой стороны, существовало понятие «национальности», изобретённое в Германии. У немцев были свои проблемы: Германия была раздроблена на множество мелких государств, каковое положение вещей всемерно поддерживалось европейскими державами, не желающими появления сильного конкурента. Единственное, что связывало немецкие государства — это тот факт, что населяющие их народы говорили на одном языке. Точнее, на очень близких языках: если честно, то «швабский немецкий» и «саксонский немецкий» различались очень сильно. Но всё же языковое и культурное единство немцев существовало. Особенно очевидно это было немецкой интеллигенции: в конце концов, именно эти люди были больше всех заинтересованы в том, чтобы стандартизировать и унифицировать немецкую культуру. Желательно — в пределах одного государства.
Немецкий национализм окончательно оформился в период наполеоновской оккупации, и, как таковой, с самого начала имел ярко выраженный антифранцузский характер. Любопытно, что его наиболее известные адепты изначально были большими поклонниками Французской революции. Например, великий немецкий философ Фихте в молодости был большим якобинцем. Впоследствии он превратился в пророка национального возрождения, и получил известность своими «Речами к немецкой нации», прочитанными зимой 1808—1809 годов в Берлинском университете, и впоследствии ставшими настольной книгой немецких националистов. Идеи, проповедуемые Фихте, были довольно просты. Народы, говорящие на одном языке и имеющие сходную культуру, должны объединиться и политически. На это, в принципе, имеют право все нации, но немцы особенно, поскольку они суть «пранарод», Urvolk, не испорченный римской культурой. Это был намёк на романскую культуру завоевателей.
Впрочем, Фихте был человеком относительно приличным, а потому не стяжал столько популярности, как его современник Арндт, посредственный поэт, сделавший себе карьеру на том, что стал глашатаем немецкой национальной идеи. Этот не стеснялся в формулировках. По его мнению, сущностью немецкой национальной идеи является вражда к французам — вечная, неизбывная и великая, как океан. Он даже называл ненависть к французам «государственной религией немцев». Через полвека эта государственная религия достигла своего торжества — в результате победы в франко-прусской войне Германия оттяпала-таки у французов Эльзас и Лотарингию.
В общем, дальше можно не продолжать. Получается, что оба варианта национализма имеют в своей основе ненависть — во французском варианте к высшим классам, в немецком — к другим государствам. Не будем сейчас разбираться, насколько эта ненависть была обоснована. В конце концов, французская аристократия действительно сильно разложилась, а французы напали на Германию и захватили её. Дело в другом: все разговоры о том, что национализм предполагает всего лишь любовь к собственному народу, а не ненависть к чужому (или какой-то «неправильной части» своего) — ерунда. Национализм родился из ненависти к «высшим» — к высшим классам своего государства или к внешним захватчикам, занимающим ту же «верхнюю» позицию.
Таким образом, «нацию» — что «гражданскую» а ля франсе, что «этническую», на немецкий манер, — можно определить как сообщество людей, объединённых ненавистью к «высшим» (будь то высшие классы или другой народ).
Из этого следует, что национализм есть разновидность бунта «низших» против «высших». Разумеется, бывают ситуации, когда «низшие» считают себя выше духовно, и даже пытаются им это доказать. Например, польская шляхта искренне презирала русских и немецких варваров, посмевших осквернить своим присутствием Речь Посполиту (которую, честно говоря, они же и развалили собственной бездарной политикой — нравы польского сейма надолго остались притчей во языцах). Точно так же, и грекам турки были неприятны не только своей политикой, но и как «малоразвитый народ». Однако же, это уже вопросы оформления претензий: всяк кулик своё болото хвалит. Главное здесь то, что национализм возникает именно в ходе отождествления «высших» с «чужими».
Теперь — странный вопрос. Следует ли из ненависти некоторого немца к французам то, что данный немец очень любит немцев? В общем-то — нет! Он их может даже презирать — ну, скажем, за недостаточную ненависть к французам. То есть для националиста, особенно сильно повёрнутого на этом деле, не любить (а то и откровенно третировать) свой собственный народ — вполне естественно. Разумеется, эти чувства он не будет показывать явно: националист всё-таки рассчитывает на поддержку этого самого народа, стремится пропагандировать среди него свои светлые идеи, и вообще всячески готов ему льстить. Но наедине с соратниками по борьба — а то и публично, когда «прорывает» — о, сколько же гадостей говорят о «своих народах» национально-ориентированные товарищи, и за какое быдло они его держат…
Ещё одно распространённое заблуждение относительно национализма: якобы националист, нежно любящий свой народ, будет уважать аналогичные чувства националистов других народов. Это было бы верно, если национализм действительно имел бы в своей основе любовь к себе и своим: тогда аналогичные чувства других народов были бы ему, по крайней мере, близки. Но ничего подобного! Как правило, националисты мечтают не о спокойном и мирном «самостийном существовании», а о величии. В лучшем случае это величие они мыслят как присоединение к чему-нибудь великому: так прибалтийские государства стремятся в НАТО. В худшем (и более распространённом варианте) националисты сами не прочь поугнетать какие-нибудь нации, особенно слабейшие. В любом свежеобразованном националистическом государстве обязательно начинаются какие-нибудь гонения и утеснения каких-нибудь нацменьшинств, благо без них никогда не обходится.
Так было всегда. Например, французское государство эпохи революции ставило себе целью освободить не только себя, но и всю Европу: доктрина «экспорта революции» была изобретена именно тогда. Понимали это дело французы очень буквально: революционные французские армии очистят древний континент от прогнивших монархий, вырождающейся аристократии, пузатых попов, и прочей шушеры, после чего настанет счастье — естественно, под мудрым руководством французов. Наполеон просто-напросто приватизировал революционную программу: он неизменно оправдывал свои завоевания необходимостью распространения во всём мире передовых французских учреждений. Чем это кончилось, известно. Однако, великий французский историк Мишле ещё в 1846 году писал: «Франция является не только нашей матерью, но и матерью свободы всех других народов!» Желание облагодетельствовать весь мир мудростью французского разума не пропадало у французских националистов вплоть до эпохи мировых войн.
Возникает, однако, законное недоумение: а почему это социальной и национальной ненависти обязательно нужно давать ход? В отличие от любви, чувства чистого и нежного, которому преграды ставить грешно по определению, ненависть — вещь двусмысленная. Разумеется, в некоторых случаях она бывает обоснованной. Но гораздо чаще это не так. Почему же, спрашивается, во всяких солидных международных документах чёрным по белому прописано право наций на реализацию этого самого чувства?
Тут нужно, опять-таки, обратиться к истории. В конце XIX века конкуренция между европейскими народами чрезвычайно обострилась, так что в ход пошли все средства, позволяющие нагадить конкуренту. Кончилось всё это мировыми войнами, но до того было изобретено немалое количество гадостей. Поэтому все государства изо всех сил поддерживали национализм, разваливающий государства конкурентов. К примеру, в Британской Империи была Ирландия, в Российской — Польша. Нетрудно догадаться, что англичане бурно сочувствовали национальным чаяниям храбрых поляков, борющихся против русского варварства — и очень умно доказывали, почему аналогичные чаяния ирландцев есть вздорные и опасные фантазии. Надо ли говорить, что в России сочувствовали ирландцам. И так далее.
Особенно замечательны были рассуждения либеральных европейских мыслителей, которые демонстрировали чудеса интеллектуальной эквилибристики, показывая, почему и как необходимо удовлетворить все чаяния всех народов, народцев и народишек… кроме тех, которые имеют счастье проживать именно в их государствах! Например, маститый Джон Стюарт Милль в своём сочинении «Размышления о государственном правлении» создал целую теорию, обосновывающую целесообразность или нецелесообразность раздела государств по национальному признаку. Так, поглощение большой нацией маленькой он считал делом естественным и неизбежным: малая нация всё равно не имеет шансов сохранить независимость, и — если ей хорошо управляют, — почему бы ей не примириться с ситуацией, расслабиться и получить удовольствие? Это он предлагал Ирландии в составе Британской Империи. Однако, если большая нация недостаточно культурна, то такое поглощение — ужас и преступление. В качестве такового он рассматривал перспективу поглощения любой европейской страны Россией (включая, разумеется, страдалицу-Польшу). Наконец, если нации примерно равны по численности и культуре, то им необходимо разорвать свой союз, в силу «стремления к свободному правлению». Посему Австрию следовало распустить, а у Франции отнять итальянские провинции… Да, англичане умны. Впрочем, все националисты становятся на редкость хитроумными, когда дело доходит до делёжки землицы. Замечательный чех Т. Масарик, первый президент независимой Чехословакии (образовавшейся в результате уничтожения Австро-Венгерской монархии), тоже проявлял немалую гибкость ума, когда речь заходила о тех кусочках чешской земли, на которых преобладало немецкое население. Ход мысли был весьма изящен: нефиг отдавать и без того большой Германии участки, где живут чехи, пусть их там и меньшинство. Ибо для малой нации потеря части её членов страшнее, чем для большой: она ведь такая маленькая. В общем, логика понятна: «моё — это моё, а твоё — тоже моё».
Определённую роль в развитии национализма сыграла и общая гуманизация жизни. Виселицы и пули в качестве орудий внутренней политики перестали быть приемлемыми. Казалось бы, это должно было привести к смягчению нравов. Но вышло обратное: «в силу» вошли те, кто раньше был слаб, и они уж никому не дали спуску.
Но вернёмся к нашим баранам. «Принцип национального самоопределения» приобрёл международно-признанный статус после Первой мировой войны. Нетрудно сообразить, что основными его проводниками стали американцы — благо, колоний у них не было, компактных поселений национальных меньшинств на своей территории тоже. Президент Вудро Вильсон в обращении к Конгрессу США, где он огласил условия мира, заявил право наций на самоопределение как общий принцип. Ещё более явно это прозвучало в дополнении к этой речи, именуемом «Четыре принципа мира». Американский президент объявлял, что «все обоснованные национальные стремления получат самое полное удовлетворение, какое только возможно им дать, не порождая новые и не разжигая старые очаги разногласий и вражды». Правда, на практике всё оказалось сложнее: кому-то из национально самоопределяющихся была обещана всяческая помощь, а кого-то не упомянули вовсе. В целом, стремления к собственной государственности поддерживалось ровно настолько, насколько образующиеся новые государства нравились американцам. Так и повелось: применение «принципа национального самоопределения» всегда было избирательным. Не забудем про тех же курдов, таких разных в Турции и в Ираке…
Теперь по существу вопроса. Имеет ли национализм право на существование — если отвлечься от того, как его используют? В общем случае, вопрос не имеет решения. Иногда — да. Иногда — нет. Разумеется, тут открывается поле для манипуляций, типа миллевских или масариковских: всегда хочется оправдать полезный нам национализм и осудить национализм нам вредный. Но всё же попробуем подумать вот на какую тему: оправдана ли вообще ненависть к «высшим»? И если да, то в каких случаях, а если нет, почему?
Начнём с очевидного. Нет смысла ссылаться на «мнение народа» в вопросах внутренней политики. Потому что тогда возникает вопрос, почему это народ не спрашивают по куда менее существенным вопросам. Получается, что народ имеет право на отделение — но, скажем, не на уменьшение налогов, или на ещё какую-нибудь мелочь. Это уже «внутреннее дело государства». И вообще, извечным чаянием любого народа является — не работать, не воевать, и при этом жить хорошо. Ну и что? Много ли желающих исполнить эту извечную народную мечту? Вот то-то. Примем это как факт и не будем говорить о «чаяниях».
Теперь серьёзно. В самом деле, бывают случаи, когда благополучие, и даже существование какой-то нации зависит от того, защищена ли она от действий другой нации. В конце концов, есть такая практика, как геноцид. Впрочем, бывают и другие ситуации, когда страх, ненависть, злоба, да вообще любые скверные чувства одного народа к другому оправданы. Не надо только говорить, что они оправданы всегда и во всех случаях. Ненависть можно разжечь и с пустого места.
При этом, что любопытно, настоящие национальные репрессии далеко не всегда ведут к «росту национального самосознания». Серьёзное и последовательное угнетение, как правило, не сплачивает народ, а разлагает его. А именно: верхушка народа (то есть как раз те, кто способен возглавить националистическое движение) идёт в услужение угнетателям (а если они не дураки, они всегда оставляют такую возможность для самых талантливых кадров «снизу»). Остальные же молча терпят, потому что «настоящих буйных» нет и приходится терпеть. Правда, эта модель работает в том случае, если «буйным» совсем уж некуда податься, кроме как в «прислужники оккупантов». Но с некоторых пор появилась возможность дёрнуть за границу — желательно, в какую-нибудь враждебную оккупантам страну. Если под оккупантами понимаются высшие классы общества — то просто во враждебную страну. Образовывать там эмигрантскую диаспору, заниматься «просветительской работой» — и ждать своего часа. В эпоху рождения национализма этот механизм практически не был задействован — разве что французские просветители часто и помногу живали за границами, справедливо опасаясь неприятностей от родных властей. Немцы так вообще действовали у себя дома. Но впоследствии механика выращивания головки «националистического движения» за кордоном была доведена до совершенства. Отсюда огромная роль националистической эмиграции в позднейших движениях «за национальное возрождение». Тем не менее, с этим делом тоже можно бороться — если только давить достаточно сильно. И, вообще говоря, ни одна революция, в том числе и национальная, не происходит в ситуации, когда репрессии и угнетение сильны. Но она случается, когда верховная власть почему-либо ослабевает, сохраняя прежние привычки и манеры. Власти не прощают одного: жестокости при слабости. Сильный может делать всё, что захочет — слабого сомнут «за просто так». Разумеется, бывают и ошибки: слабеющего, но ещё не сломленного гиганта принимают за уже мёртвого — и тогда начинается долгая и нудная «национально-освободительная борьба», как в той же Греции. Османскую Империю называли «больным человеком Европы», её падения ждали, как чего-то неизбежного — но греки всё же поторопились. В то же время слабость Советского Союза не бросалась в глаза, так что независимость оказалась для большинства элит советских республик этакой приятной неожиданностью. Каковой они, впрочем, быстро сумели воспользоваться. И начали, разумеется, с заушения и заглушения русских. Ведь это так приятно — самим немножко кого-нибудь поугнетать…
И последний вопрос. Имеет ли право на существование русский национализм? Я склонен считать, что да. Причём в обоих ипостасях — и как гражданский («французский»), и как этнический («немецкий»). Но всё же более — именно как гражданский.
Это связано с банальнейшим фактом: наша так называемая «национальная элита» (то есть, попросту, те, кому в России принадлежат деньги и власть), не успев толком родиться, прогнила куда основательнее, чем французская аристократия. Нами правят худшие, а не лучшие. Эти худшие пользуются поддержкой извне — а значит, нам есть за что не любить тех, кто им эту поддержку оказывает. И, получается, правы наши либералы, так боящиеся «русского фашизма»: эти люди, находящиеся на содержании у «верхов», понимают, что русский национализм опасен и для них тоже.
Разумеется, не следует слишком увлекаться. Французская революция была грязной и кровавой, да и националисты-младотурки в высшей степени отвратительны. Однако, ненависть в ответ на ненависть — это вполне законная реакция. Более того, её отсутствие свидетельствует только о национальном нездоровье.
Иногда приходится быть плохими, чтобы иметь возможность остаться хорошими.
Или вообще остаться.