Текст:Николай Суворов:Понятие об университете в средние века

Понятие об университете в средние века

Автор:

Николай Семёнович Суворов

• Суворов Н.С. Средневековые университеты. М., 1898.

Дата публикации:

1898

		•	Возникновение университетов	>

Развитие личности

Университет в XIX веке — вместилище всех наук

Средним векам неизвестно было то значение, которое в настоящее время придается университету. Ныне, если не всегда в действительности, то всегда в теории — университет означает всецелость или совокупность всех наук, всех отраслей человеческого знания (universitas literarum), в противоположность разным специальным, хотя бы и высшим, учебным заведениям, в которых учащийся специализируется в какой- либо одной области знания, преимущественно прикладного, практического. На самом деле, конечно, университет далеко не всегда обнимает всю сумму знаний, и, например, русские университеты вообще, за исключением Юрьевского, не имеют в своей среде богословского факультета, то есть не обнимают собой целой обширной области знания, а иногда и другие факультеты отсутствуют в том или другом университете; возможно даже, что университет существует с одним факультетом. Но в теории университет, повторяем, все-таки представляется вместилищем всех наук. Не таково было понятие об университете в Средние века.

Средневековый университет — корпорация людей с научными интересами

Держась терминологии римского права, средневековые юристы называли университетом (universitas) всякий организованный союз людей, всякую корпорацию — corpus, как говорили тогда, употребляя термин римского же права. В том же значении употреблялся и еще один термин римского права — коллегия, хотя коллегией, как объяснено будет ниже, стал обыкновенно называться отдельный, частичный, союз внутри университетской корпорации. Впрочем, мы увидим, что даже и название университета считалось уместным не только в применении к всецелой школьной организации, но и к составной ее части, так что, например, в Болонье, Падуе, Монпелье существовало несколько университетов, что, однако, не мешало им считать себя составными частями одной всецелой univeraitas. С точки зрения организованного союза или общественной организации не было никаких препятствий, и город называл университетом граждан (universitas civium) и любой ремесленный цех, подводя под то же понятие университета, тем более, что исторически первые начала университетов относятся к той же эпохе, на которую падают возникновение самостоятельных городских общин в Италии и формирование западноевропейских цехов. Следовательно, корпорация, образовавшаяся в видах научных интересов, была лишь видовым понятием, подходившим под общее понятие университета как организованного союза людей. От этой корпорации, существование которой вызвано школьными интересами, Средние века отличали самую школу, в смысле школьного или учебного дела (studium). В особенности, когда заходила речь об учреждении университета, и тот, кто просил издать, и та власть, которая издавала учредительную грамоту, употребляли выражение: «studium generale», а не «universitas». Название школы «генеральной» опять-таки надо понимать не в том смысле, что в ней должна преподаваться вся совокупность наук, — так как во многих генеральных школах недоставало разных нау чных отраслей, — а в том, что, в противоположность разным партикулярным или местным, для местного района предназначенным, школам, генеральная школа предназначалась для учителей и учащихся всех наций, и приобретенные в ней ученые степени должны были пользоваться общим признанием во всех высших школах западного христианства: получивший ученую степень в одной генеральной школе приобретал способность учить везде (facultas docendi ubique terrarum), то eсть во всякой другой генеральной школе. Изредка встречается, наконец, название «академия» в применении к университету, а приблизительно с XIV века стал придаваться ему эпитет «alma mater» (то есть нежная мать), заимствованный из канонического права и из литургического языка.

Сходство с ремесленным цехом

Исследователи по истории средневековых университетов основательно настаивают на сходстве строя университетов как корпораций, составлявшихся в видах научных интересов, со строем ремесленных цехов. Ученое производство или ремесло облеклось в такие же регулированные формы, как и любое ремесленное производство: общее собрание членов под председательством известного главы, известная дисциплина и известная последовательность градаций в среде членов. Градации школяров, бакалавров и магистров или докторов соответствовали цеховым градациям учеников, подмастерьев и мастеров (Lehrling, Geselle, Meister). Желающий обучиться мастерству должен был поступить в обучение к определенному мастеру (магистру). После приблизительно двухлетнего изучения начальных основ ремесла мастер представлял своего ученика другим мастерам для испытания, выдержав которое ученик становился подмастерьем (бакалавром). Бакалавр продолжал учиться, но в то же время начинал, под руководством своего мастера, и другим преподавать элементы приобретенного им знания, браться за самостоятельную работу, чтобы приобрести навык выполнения более трудных задач. Затем, после двухлетней же приблизительно деятельности в качестве подмастерья — бакалавра, который уча учился, новое испытание в присутствии мастеров делало его способным получить дозволение учить или стать мастером науки. Немудрено, что, например, во Флоренции ревизия университетских статутов поручалась той же комиссии, на которую возложены были контроль и ревизия статутов разных ремесленных ассоциаций. С подробностями относительно промоций, то есть возведения в ученые степени, и со значением каждой степени в отдельности для хода университетской учебной жизни мы познакомимся ниже. Здесь упомянуто о них только для того, чтобы оправдать уместность сравнения университетов с цехами.

Сходство с купеческой гильдией

Что же касается причин, вызвавших образование школьных корпораций, то в отношении к некоторым, в особенности университетам, сходство этих корпораций с купеческими гильдиями оказывается еще более близким, чем сходство с цехами. Сходство это с особенной ясностью наблюдается в истории Болонского университета. Город оказывал защиту только своим собственным гражданам; чужестранцы, пришлые люди, должны были сами позаботиться о себе, постараться создать для себя гарантии спокойного существования. Первое известие об отношении школяров к городу Болонье и об их жизни в городе сохранилось в старинном стихотворении, воспроизводящем те приветствия, с которыми болонские власти, горожане и школяры обратились к императору Фридриху I Барбароссе, когда он в 1155 году стоял лагерем под Болоньей. Император полюбопытствовал узнать от школяров, каково им живется в Болонье. Один из магистров от имени всех школяров ответил, что, в общем, им живется недурно, — худо только то, что горожане за долги одного школяра арестуют любого другого школяра, и что они, школяры, просили бы императора принять их под свое покровительство. Отсюда справедливо заключают, что уже в первой половине XII века привлекаемые в Болонью возраставшею славой тамошних преподавателей юриспруденции пришельцы из всех стран могли объединяться в землячества, и что это именно обстоятельство и могло дать повод болонским гражданам арестовать любого чужеземца за долги его земляка. И вот, по просьбе школяров, посоветовавшись с князьями, император издает закон, воспрещающий арестовывать одного за долги другого и ограждающий школяров от возможного пристрастия со стороны городских судей созданием для них особой привилегированной подсудности. В упомянутом стихотворении дело представляется так, что император тотчас же, непосредственно после ознакомления с заявлением школяров, издал закон в их пользу. Такой закон, действительно, был издан Барбароссой, но не раньше как в 1158 году в Рейхстаге на Ронкальских полях. Он носит название «Authemtica Habita» и включен в 13-й титул IV книги юстиниановского кодекса (слово «Authentica» означало на языке средневековых юристов новеллу, то есть новый, изданный после юстиниановской кодификации, императорский закон, а слово «Habita» есть начальное слово в этом законе, как и вообще императорские, а равно и папские, законы принято было называть и цитировать по первым словам, с которых они начинаются).

Начало привилегий университетам

Привилегия Фридриха сделалась основой для массы позднейших грамот, дававшихся университетам императорами и другими государями. Привилегии сделались гораздо более обширными и разнообразными; но не только в Болонье и в других университетских городах Италии, а даже в возникших гораздо позднее университетах Германии господствовала идея, что наука принадлежит целому миру, что штудирующие собираются в данное место со всех концов миpa и образуют здесь собою общину чужеземцев, в противоположность местной городской общине. В Болонье эта противоположность была выражена более резко, чем где либо; школяры-туземцы, то есть болонские граждане, долгое время стояли вне болонской университетской корпорации, да и в позднейшее время, когда противоположность между школярами-чужеземцами (scholarea forenses) и школярами-туземцами (echolares cives) ослабла, следы ее сохранились в том, что имена тех и других заносились в особые матрикулы. Вообще же квартирный вопрос, всегда остававшийся наиболее острым именно для пришлых в университетском городе людей, имел, как мы увидим, первостепенную важность в истории всех университетов.

Привилегия Барбароссы была дарована тем, которые «предпринимают путешествия ради научных занятий». Но так как предпринимать путешествия с научной целью могли не только учащиеся, а и учащие, и в итальянских городах сделалось даже обычным приглашать или просто переманивать составивших себе репутацию профессоров из другого города, то можно было бы ожидать, что профессора, по крайней мере пришлые, войдут в школьную корпорацию, тем более что в средневековых университетах вообще нелегко было провести границу между учащими и учащимися. На самом деле мы видим нечто иное. Профессора, даже и пришлые, поскольку они получали оседлость и права гражданства, например, в Болонье, были отрезанным ломтем от школьной корпорации, которая и называлась в Болонье университетом школяров (universitas scholarium). Школяры играли роль нанимателей, входивших в договорное соглашение с теми лицами, лекции которых они желали слушать и под руководством которых желали заниматься, относительно гонорара и помещения для аудитории. В корпоративном же строе жизни школяров профессора тем менее могли участвовать, но город стал обыкновенно брать присягу у профессоров в том, что они никакими способами не будут содействовать выселению или переселению школяров в другой город. А пepeceлeние или угроза переселения служили обыкновенно для школяров самым острым оружием, самым действенным средством к тому, чтобы отстоять свои интересы и добиться желательных уступок со стороны города. С этой точки зрения, давшие означенную присягу профессора должны были представляться такими людьми, от которых нельзя ожидать поддержки корпоративных интересов. Сами переселения, означавшие в сущности перенесение университета из одного города в другой и наблюдаемые даже на повороте от Средних веков к Новой истории в позднее основанных германских университетах, были ясным выражением идеи, что община чужеземцев, не привившаяся к одному городу, ищет для себя более подходящую почву в другом месте, где она также останется общиною чужеземцев.

Управление университетскими корпорациями

Authentica Habita еще ничего не знает об университете школяров и о ректорах университета. Самое большое, о чем можно заключить из содержания этого закона, — есть существование ко времени издания его мелких земляческих союзов, не обеспеченных в спокойном существовании и в спокойных занятиях наукой . Привилегия Барбароссы должна была дать толчок дальнейшему развитию корпоративного начала: привилегия дарована всемпришельцам, желающим заниматься наукой в чужом городе, и всем же нужно было сплотиться для охраны этой привилегии и вообще для отстаивания общих интересов от возможных посягательств со стороны горожан. Привилегиею создается особая подсудность для школяров перед учителями их, или перед местным епископом по выбору школяров (вместо общей подсудности городским судьям). Но вскоре мы видим ректоров и других должностных лиц школьной корпорации: и юрисдикция, и поддержание дисциплины, и установление статутов оказываются в руках этой университетской организации, причем и сами учителя оказываются в подчинении ректора, выбираемого школярами и из среды школяров же. Тут, очевидно, идея университета как ученого цеха, с мастерами во главе, — идея, несомненно воспроизводившаяся в парижском и в большей части других средневековых университетов, — встретилась с идеей гильдии как ассоциации чужеземцев, пришлых людей, озабоченных изысканием средств к спокойному существованию на чужбине, и не только встретилась (это можно сказать и о других университетах, в которых так называемые нации играли важную роль), но и подчинилась этой последней идее. Правда, и в Болонье собственно учебное дело было, так сказать, царством магистров, — в школе магистры царствовали или управляли (отсюда средневековое выражение: magistri regents — магистры- регенты, или управляющие, как синоним магистров преподающих или читающих (magistri legentes): они читали лекции, руководили репетициями, диспутациями и вообще практическими упражнениями; они производили испытания и испытанных представляли компетентной власти как способных и достойных получения ученых степеней. Но они подчинены университетским статутам, выработанным корпорацией школяров и регулирующим между прочим такие предметы, как расписание лекций и упражнений и даже надзор за аккуратностью в исполнении преподавательских обязанностей, подчинены затем судебной и дисциплинарной власти ректора-школяра, выбранного корпорацией школяров. В Париже, по образцу которого развились порядки большей части других университетов, мы, конечно, не видим такого преобладания учащихся над учащими: здесь все управление университетскими делами находилось в руках магистров, и никогда школяры не обладали правом ни избирать, ни быть избираемыми на университетские должности да- же и в пределах «нации», так что идея ученого цеха здесь вполне торжествовала. Савиньи называл поэтому парижский строй аристократическим, а болонский демократическим. Позднейшие исследователи, впрочем, предостерегают от искушения доводить это различие до резкой противоположности между устройством болонским и парижским. Положим, болонский университет назывался и называл себя университетом школяров (universitas scholarium), а парижский — университетом учителей (universitas magistrorum); но и в Париже едва ли не чаще говорили об «университете магистров и школяров», или даже просто об университете школяров. Во всяком случае чувство корпоративной связи между учащими и учащимися парижского университета было не менее сильно, чем между членами болонского университета, точно так же, как это чувство было сильно между членами всякого ремесленного цеха, несмотря на разницу степеней, занимаемых ими в цеховой организации. Поэтому-то, как замечает Кауфман, школяры парижского и других однородных университетов, сложившихся по одному типу с парижским (например, в Оксфорде, Орлеане, Тулузе), не усматривали в своей организации учительского давления, и Болонья никем и никогда не воспевалась как прибежище академической свободы — в противоположность Парижу. В Болонье, правда, иногда в очень юном возрасте начинали изучать юриспруденцию; но это были обыкновенно болонцы же, местные граждане, которые, собственно говоря, к университету даже и не принадлежали.

Учащие и учащиеся

Университет составляли лица зрелого возраста — пришельцы-чужеземцы, дослужившиеся иногда до высоких должностных рангов, например, архидьякон и другие прелаты, а пожалуй даже и кардиналы. Этим обстоятельством, более чем «демократическим духом», объясняется, почему школяр мог оказаться во главе университета, в качестве его ректора. В Париже подобное явление было немыслимо, но зато весь склад жизни клонился к тому, чтобы сглаживать разницу между учащими и учащимися. Недаром слово «studentes» употреблялось для обозначения не одних только учащихся-школяров, а всех тех, которые штудируют, то есть посвящают свои силы научным занятиям — в качестве ли учителей, или в качестве учеников (studentes docendo et addiscendo). Как уже выше было замечено, и как еще лучше разъяснится впоследствии, когда речь будет идти о факультетах, границу между учащими и учащимися в средневековых университетах провести было нелегко. Бакалавр был, с одной стороны, преподавателем, учителем, а с другой — продолжал оставаться учеником. Мало того, магистр низшего факультета (искусств, artium), желавший приобрести ученую степень по одному из высших, становился в положение школяра на этом последнем, затем в положение подмастерья-бакалавра, и только получив высшую ученую степень на высшем факультете, разрывал свою связь с прежним факультетом. Иногда человек без средств старался скопить себе малую толику преподавательскою деятельностью, с тем чтобы потом иметь возможность слушать лекции какого-нибудь прославленного учителя. Затем и учащие, и учащиеся были обыкновенно (в Париже в особенности) духовными лицами, причем учителя могли быть не старше своих учеников. Tе и другие жили обыкновенно на одинаковые средства, именно на доходы с церковных должностей, остававшихся за ними, в силу папской привилегии, на время научных занятий. Те и другие были люди безбрачные и бессемейные, одинаково присягали в повиновении ректору и статутам, пользовались общими университетскими привилегиями и подлежали общей дисциплине, даже одинаково отличались в разных историях, веселых похождениях, попойках и свалках, одинаково жили в коллегиях или общежитиях, как скоро появились эти последние; на диспутах, наконец, школяр мог побить любого бакалавра, а пожалуй, и самого магистра. Вот почему и учащие, и учащиеся одинаково чувствовали и сознавали себя членами университета, и вот почему «аристократическим» строем Парижа не подрывалось средневековое понятие об университете как ученом цехе или как об общественной организации, составившейся в видах научных интересов.