Текст:Элиезер Воронель-Дацевич:Россика. Русская литература и русская метафизика

Россика. Русская литература и русская метафизика

Автор:

Элиезер Воронель-Дацевич

Введение. ПОНЯТЬ — ЗНАЧИТ ПОБЕДИТЬ

Что такое Россия? Что такое «эта страна» интеллигентского жаргона? Место на земном шаре, которое многие воспринимают, как ошибку истории и эманацию всего самого извращенного, неверного, темного и страшного? И при этом — почему русский еврей никогда не может расстаться со своей «русскостью»? Разве не удивительно, что именно русская алия оказалась в Израиле наименее приспособленной к так называемому капитализму и, одновременно, самой наглой и беспринципной, если ее представителям удавалось освоить этот новый для себя мир?

«Русская печать» на лбу еврея сродни печати пресловутого зверя из Апокалипсиса. Она сотрется не скоро, если сотрется вообще когда-нибудь. И сам обладатель печати не скоро начнет понимать, что от нее следует избавляться во что бы то ни стало.

Собственно говоря, такое было в еврейской истории, и об этом же пишет Тора — когда Моисей вел народ из Египта в Землю Обетованную, многие так и остались под обаянием египетского рабства. Ведь истинно еврейская религия, как мы знаем, зародилась именно там — в виде отрицания местной застывшей ритуальной магии. Россия — не тот ли Египет наших дней, где все религиозные формы навеки застыли, эманируя при этом в иные сферы бытия? Прежде всего, в России это — литература. И именно о русской литературе пойдет здесь речь прежде всего, ибо в этой стране литература заняла место религии.

Так уж сложились обстоятельства, что ныне Московия и ее окрестности представляют собой особый срез повсеместно гниющей христианской цивилизации, в которой от идеалистического «христианства» остались только слова и лозунги. Это особый, героический стиль гниения, полностью осознающий перспективу бытия.

Однако оставим мертвым погребать своих мертвецов, как говорил Иисус. Меня в данном случае не интересует судьба русского интеллекта. Я считаю себя одним из докторов, дающих рецепт излечения еврейского национального сознания от его столкновения с «богами чужими». Именно это, на мой взгляд, и есть главная проблема русской алии. Насколько глубоко проникновение размазанного по русскому столу, подобно бабелевской белой каше, православного христианства, в это сознание, можно только поражаться. Собственно, само явление еврейского диссидентства — болезненное, воистину иноверческое явление. Но, как показывает опыт, каждый русский еврей способен прежде всего к неконструктивной критике всего вокруг, и, как это часто бывает, его таланты лишь этим и ограничиваются. Что вызывает такие специфические свойства у представителей русской алии? Как победить этот комплекс? Очень просто: его нужно понять. Понимание и есть победа.

«Методология», используемая мною, достаточно проста и даже примитивна. Я — сторонник простых схем и простых доступных выводов. Итак, речь идет об одном из особых путей христианской цивилизации.

Отсюда неизбежно следует вопрос — что такое христианство? На мой взгляд, это тотальный, революционный ответ части еврейской интеллигенции начала нашего тысячелетия на иудаизм в том виде, в каком он к тому времени сложился. Если Закон, разрабатываемый столетиями, научил евреев пониманию многих вещей и заставил поступать соответствующим образом, то христианство стало идеологией, которая попыталась поставить под контроль не действия человека, а его сознание.

Именно из этой посылки я и исхожу в анализе христианского сознания как такового и русского сознания в частности. Известная евангельская притча о фарисее и мытаре неплохо демонстрирует это различие между христианством и иудаизмом. Если фарисей вполне доволен своей жизнью, поскольку он поступает в соответствии с Законом, чтит субботу и т. д., то это, с точки зрения христианства, очень греховно, ибо фарисей слишком хорошо думает о себе или, иными словами, сотворил себе кумира в лице собственной персоны (и Закон в данном случае — лишь прикрытие для этого самопоклонения). Христианство предлагает постоянно чувствовать свою величайшую вину перед Б-гом и постоянно каяться, не быть довольным ни собой, ни обстоятельствами и постоянно «совершенствоваться». Обостренное чувство вины — всего лишь проявление интеллигентского комплекса, который существовал всегда. Еврейские сектанты начала нашей эры смогли превратить этот комплекс в религию.

Что же произошло потом?

Итак, христианство отвергло Закон и любые внешние проявления благочестия, заставив человека дрожать над каждой своей мыслью. Оруэлловское «мыслепреступление» — прямое следствие христианской культуры, только в ее рамках человек не имеет права думать о чем угодно. Иудаизм запрещает греховное действие, христианство — греховную мысль. Казалось бы, последнее — радикальнее. Но это не так. Еще никогда вторжение в человеческое сознание не проходило даром. Более того, отказ от всяких действий ради контроля собственного сознания — это интеллектуальное и духовное самоубийство. Разумеется, отцы церкви, будучи разумными людьми, отвергли «ррреволюционную» программу первых христиан. Но они вынуждены были уже идти в русле разбуженных энергий психики своих адептов. Вторжение в сознание кончилось тем, что в душах людей были задеты очень тонкие струны — сострадание, чувство вины, интеллектуальная утонченность — которые невозможно было уже просто так отпустить. Развитие церкви, поэтому, есть не что иное, как постепенный отказ от радикальной программы, размывание иудейского ядра христианства языческими верованиями арийских народов и превращение некогда великой идеи в своеобразную разновидность «индуизма» — эклектическую по содержанию и аморфную по форме. И теперь — что только не выдают за «христианство» европейские профаны!

Рабби Гильель когда-то так охарактеризовал основное содержание иудаизма: «Не делай другому того, чего себе не желаешь. Все остальное — комментарии». Христианские учителя раннего времени переосмыслили эту идею следующим образом: «Поступай по отношению к другому так, как ты хотел бы, чтобы другие поступали по отношению к тебе». Казалось бы, эти высказывания различаются незначительно. На самом же деле здесь-то и проходит водораздел между двумя типами религиозного сознания. Иудаизм настаивает на том, что не следует никогда поступать дурно, христианство — что следует поступать всегда хорошо. Таким образом, христианство действует активно и навязывает всем свой тоталитарный образ мышления. Но поступать всегда хорошо — значит, контролировать все свои действия, постоянно давая себе в них отчет, копаясь в душе и т. п. Следовательно, это приводит к распылению сил и нервов на осмысление действий. Вопрос Пилата «Что есть истина?» в данном контексте совершенно закономерен. Действительно, никогда нельзя предсказать все последствия своего поступка. Таким образом, действующий в согласии с совестью всегда поступает дурно, ибо не предвидит всех последствий. Действующий же в согласии с Законом снимает с себя ответственность за верные поступки и обретает душевный покой. Но находиться в состоянии постоянного возбуждения обычный человек не способен, и «легкое иго» христианства для него слишком тяжело.

Результат известен: история мирового христианства есть история бесконечных компромиссов радикальных интеллигентов с простыми людьми. Эта история показала, что «простым» ближе все-таки реформированный иудаизм или обычное язычество. Таковы две конечные станции на пути христианской мысли. Грубо говоря, эти станции — Нью-Йорк и Рим, протестантизм и католичество. И здесь не возникает никаких проблем с еврейским самосознанием — в худшем случае оно просто секулярно. Не то в России. Русское христианство выбрало свой особый путь, весьма своеобразный и неповторимый, породив и особую культуру. Православие досталось русским из Византии: там оно играло роль древнего учения, освящавшего завоевания империи. Таким был принятый здесь компромисс. Учение сохраняется почти в первозданном виде, зато мирская власть имеет полное право с этим учением не считаться, используя его лишь в качестве «идеологии». Таким образом, здесь существовали два параллельных мира — утонченный до извращенности мир «фаворского света» и жестокий политический мир ромейских кесарей. Россия восприняла эту традицию, сумев невероятным образом эти два мира сплавить. Здесь христианский мир стал жестоким, как двор константинопольского монарха, а царская власть превратилась в череду убийств и светлых покаяний. И, что самое важное, именно такой психологический гибрид оказался наиболее жизнестойким. Его не сломили реформации и революции Европы. Надо было предложить что-то сверхрадикальное — таким предложением стал коммунизм, но и его в конечном счете русские превратили в модернизированную разновидность «антиправославия», которая копировала даже церковные обряды.

Но, что самое невероятное, все радикальные и тотальные идеи еврейских интеллигентов дожили в русском православии до наших дней. И, на мой взгляд, именно этим привлекательна для еврея русская культура: он узнает здесь свое, родное, но изменившееся до такой степени, что оно вызывает дрожь, отвращение, желание очистить от языческих наслоений. По сути дела, конечная станция православия еще не определилась. И еврей с трепетом ждет, не окажется ли этой конечной станцией…. Иерусалим. Вот что убивает еврейское сознание, или, по крайней мере, делает его навеки больным. Этот яд попадает в наш организм прежде всего в яркой обертке русской литературы.

Русская литература возникла, как проявление специфически православной аберрации сознания, когда интеллектуальные энергии возбуждения устремились в некую третью сферу, вне политики и религии, в которых господствовал диктат «чужого», византийского образа мысли. Русская литература — единственная область, где проявилась русская национальная метафизика, где нам становится понятно, что же лежит за Великой Стеной отчуждения, отделяющей Россию от других цивилизаций. Русская психология, русский тип характера, русское подсознание — вот что можно увидеть в русской литературе. И понять, почему этот менталитет так сильно влияет на еврейское сознание, значит, — победить его. Собственно говоря, русская литература слишком неподдельна, слишком искрення — но только на первый взгляд. Спускаясь в ее глубины, смелый путешественник находит «такую пустоту» (Пастернак), которая пугает не меньше, чем пустота главного святилища Храма напугала когда-то римлян. Нет сомнений, что русскоязычно мыслящий еврей попадается на эту удочку «священной пустоты». Впрочем, забавы литераторов не принесли счастья ни им самим, ни России. И если бы мне было позволено подобрать эпиграф к энциклопедии русской литературы, то я выбрал бы одно стихотоворение Бодлера. Оно называется «Амур и череп». Не могу удержаться от желания привести его здесь целиком (перевод П.Якубовича):

Не то шутом, не то царём,
В забавно-важной роли,
Амур на черепе людском
Сидит, как на престоле.

Со смехом мыльных пузырей
За роем рой вздувает
И света призрачных детей
В надзвездный мир пускает.

Непрочный шар в страну небес
Летит, блестя, играя….
Вдруг — лопнул, брызнул и … исчез,
Как сновиденье рая!

И череп, слышу я, с тоской
Не устает молиться:
«Забаве дикой и смешной
Ужели вечно длиться?

Ведь то, что твой жестокий рот
Так расточает смело,
Есть мозг мой, мозг, о злой урод,
Живая кровь и тело!»

Курсив, естественно, мой.

И теперь стоит поговорить о поэте, который в наибольшей степени соответствует этой схеме. Вы не догадываетесь? Речь пойдет о Пушкине…

Статья вторая. ПУШКИН. ЧЕРНОЕ СОЛНЦЕ РУССКОЙ ДУШИ

Пушкина в России называют «солнцем русской поэзии», «светлым гением», и это весьма показательно. Образы подобраны самые что ни на есть яркие, они вошли в плоть и в кровь человека русской культуры. И если я скажу, что нет в русской литературе поэта более мрачного, мятущегося, неоднозначного и, в общем, предельно жестокого, то меня, чего доброго, соберутся побивать камнями. Но я продолжу: сродни Пушкину по темноте души лишь Федор Достоевский, но последний все же осознавал свою болезнь. Собственно, Пушкин именно потому и прослыл «солнцем», что свою духовную болезнь выдавал за здоровье — а, может быть, и в самом деле был убежден в этом. И это многое может нам сказать о склонностях православного сознания. В частности, именно этим своим непреклонным желанием всегда считать себя нормальным оно и похоже на иудаизм. Именно это — один из корней, откуда растет русская культура, и его ядовитый сок пьют русские евреи уже более ста лет. И если сравнивать Пушкина с кем-либо из еврейских писателей, то ближе всего к нему окажутся Кафка и Жаботинский. Пушкин, на мой местечковый взгляд, своего рода гремучая смесь из Кафки и Жаботинского плюс православное миросозерцание. О Пушкине можно говорить часами. Это интереснейшая, провокативная тема. И прежде всего потому, что он максимально раскрыл русское сознание. Именно поэтому он так плох в переводах, даже в самых лучших. У Пушкина важно не содержание (как, к примеру, у его современника Мицкевича), а то, какие слова подобраны, и их порядок. Абрам Терц говорил о стремлении Пушкина написать «телефонный справочник» русской жизни, «запротоколировать» ее. Это довольно поверхностностный взгляд на вещи. Русское сознание, как и всякое арийское сознание, сосредоточено на вещах, предметах, расстояниях, образах. Пол Айдельберг именно в этом видел отличие психологии арийских народов от еврейской психологии, утверждая, что ариец мыслит категориями пространства и образа, а еврей — категориями времени и движения. Еврею не интересно пространство, его путь лежит во времени, он опирается на время, и в этой огромной «степи» или «море» все — его современники. Еврей — кочевник во времени, у него нет чувства истории. Дефект ли это? Пожалуй. Но лишь в сравнении с арийским мышлением. Ариец привязан к вещам, пространствам, пейзажам, они заслоняют для него истинный смысл бытия. С этой точки зрения, христианство не изменило арийскую психологию, оно лишь заставило ее поменять местами некоторые плюсы и минусы. Более того, десакрализованное пространство и «священные предметы» вновь взяли свое. Но в православном сознании все не так. Здесь со времен первых христиан, видимо, сохранялись все ориентации, в том числе и еврейская, и арийская, и некие промежуточные. Именно поэтому так привлекателен Пушкин. У него можно найти все возможные ориентации, он неоднозначен, и непонятно, где же он адекватен самому себе. Это и подкупает русского еврея. Грубо говоря, одна из потенциальных составляющих русской культуры — «культура» еврейская, если, конечно, такое выражение допустимо. Победа любой тенденции коренным образом изменяет картину русской жизни, и на протяжении тысячи лет Россия меняла формы в соответствии с коренными особенностями православного мышления. Этот тип сознания показал большие возможности выживания. Ему повезло, ибо здесь первостепенную роль сыграл русский язык, который, и это нельзя не признать, весьма гибок и одновременно способен к сохранению своих основополагающих черт.

Именно Пушкин со всей очевидностью демонстрирует нам, что русская литература есть преодоление русского христианства. Поэтому так популярны в ней дискуссии о том, «с Христом или без Христа» (что особенно ярко проявилось у Достоевского). В отличие же от Достоевского, всегда писавшего, в общем-то, достаточно честно, Пушкин — великий лжец, но врет он самозабвенно и искренне. И зачастую в его лжи появляются те самые фрейдистские оговорки, которые выдают истинное настроение поэта и русской души. Чего стоит один только вздох, которым заканчивается поэма «Цыгане»:

И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет!

Но наше исследование начнется с другого. Пушкин смог проявиться даже в таких, казалось бы, незначительных вещах, как «детские» сказки. Поэтому именно сюда и обратим мы наш взор.

Рыбка, Петушок, Колобок «…и всяческая суета». Русский сюжет

Русская сказка, по сути дела, есть вытесненный и подавленный миф. В. Пропп, который анализировал «мифологические корни волшебной сказки», был совершенно прав, но вот только ему казалось, что мифологические корни у всех сказок одни. Он не обратил внимания на специфические национальные «образы мира» (термин некоего Г. Гачева, у которого есть все данные стать идеологом «нацизма для интеллигентов»). Дело в том, что в пушкиноведении принято считать, будто сюжеты заимствованы нашим героем из европейских сказок. Так ли это? И даже если так, я думаю, что весьма важно понять, почему именно ЭТИ сюжеты заинтересовали Пушкина. На мой взгляд, тут просматривается очень стройная концепция. Более того, вопросы, о которых размышляет Пушкин, слишком сложны, чтобы их обойти. «Что за чудо эти сказки! каждая есть поэма» — вот хрестоматийный пример отношения Пушкина к своим творениям. Начнем сначала.

Вот «Сказка о рыбаке и рыбке». Собственно говоря, в ней можно анализировать каждое слово, настолько она емкая и продуманная. Сказка требует подробнейшего философского комментария, но в данном случае нас интересует более конспективный подход. Итак, о чем же говорит Пушкин? Сюжет чрезвычайно прост: бедный старик ловил в море рыбу, и в его сеть неожиданно попала золотая рыбка. Она человеческим голосом просит отпустить ее, предлагая исполнить любое желание. Старик, не желая ничего менять в своей жизни, отказывается от выкупа. Но дома его старуха обзывает мужа «дурачиной и простофилей», а затем вновь отправляет к рыбке — просить новое корыто. Естественно, корыта ей сразу же оказывается недостаточно, и она каждый раз требует все больше и больше — хочет быть столбовою дворянкой, царицей, и, наконец, владычицей морскою (! — обратим на образ моря особое внимание). Последнего рыбка не выдерживает и своею волшебной властью возвращает все в прежнее состояние. Старик и старуха остаются у разбитого корыта. Данный сюжет хорош именно тем, что позволяет давать самые разнообразные интерпретации. Такое качество как раз и есть признак выдающегося литературного произведения. Мы попытаемся здесь предложить свою, которая не претендует на абсолютность. Итак, прежде всего речь идет о некоем первобытном состоянии, которое продолжалось «тридцать лет и три года». Сразу можно сделать вывод, что до этого срока было что-то еще — старость в 33 года не начинается. Первая же ассоциация, которую подсказывает еврейское сознание: перед нами изгнанные из рая Адам и Ева, вынужденные в поте лица добывать свой хлеб. «Старик ловил неводом рыбу, а старуха пряла свою пряжу». И вот в один прекрасный день это состояние нарушается. Старику в сеть попадает золотая рыбка.

Семантика этого образа чрезвычайно сложна. Золото в русском сознании до определенных пор нередко ассоциировалось со злом и нечистотами. Здесь можно вспомнить и Кощея, «чахнущего над златом», и Ленина, предлагавшего строить из золота общественные уборные, и «золотую клетку»… Но в данном случае такой ряд ассоциаций может увести слишком далеко в сторону. Поэтому отметим, что указанное понимание золота для русского сознания тоже характерно.

С другой стороны, вспомним, что рыба — это традиционный христианский символ, причем не больше, не меньше, как самого Христа. Вспомним также, что при «испытании вер» русские послы в Византии были поражены именно блеском, сиянием, богатством, торжественностью обряда. Они говорили, князю Владимиру, что забыли, где находятся — на небе или на земле. Иными словами, перед нами первая попытка обращения к византийскому христианству (историю этого события Пушкин, видимо, хорошо знал — как раз в этот период пишет свою «Историю» Н. М. Карамзин). Несмотря на дорогую цену, предлагаемую рыбкой, старик отказывается менять свой образ жизни. Вспомним, что князь Святослав, мать которого, Ольга, предлагала ему принять христианство, не сделал этого. Он считал, что его войско будет над ним смеяться. Но не тут-то было. Старуха (и тут вспоминается Ева, соблазненная змием и затем соблазнившая Адама) требует принять предложения рыбки. И в самом деле, почему бы не отказаться от 33-летнего проклятия, если есть такая возможность? Она начинает с нового корыта. Но этим не заканчивает. И вот пройден весь путь от нищей до великой царицы, старуха собирается владычествовать на морях и сделать саму рыбку своей посыльной. Тут происходит катастрофа, переводящая наших героев в прежнее, скажем так, «подзаконное» состояние.

Рыбка, можно сказать, представляет собой благодать, противопоставленную закону, чудо, противопоставленное труду. Столкнувшись с возможностями безграничного развития, русское сознание сначала пугается, но затем как бы «срывается» и пускается во все тяжкие. Именно это свойство национального сознания и характеризует известная пословица «Русские долго запрягают, но быстро едут». Русское сознание в верхних своих пластах обладает неким традиционалистским рационализмом. Именно он не позволяет старику сразу принять предложение рыбки. Мы бы сказали, что русский вначале всегда осторожен. Но если его иррациональные инстинкты (в данном случае они олицетворены старухой) побеждают, то всякой осторожности приходит конец.

Итак, в простой истории о рыбке можно увидеть бездну смыслов, часть из которых Пушкин явно осознавал. Прежде всего, это вариант библейского предания о соблазнении первых людей, только «наоборот». На сей раз они не пожелали «в поте лица добывать хлеб свой» и поддались на обещание чуда. С еврейской точки зрения, они предпочли тяжкому игу Закона обещания некоей Благодати. Результатом оказалось возвращение в «подзаконное состояние». Думается, Пушкин прекрасно понимал, что рассказывает притчу о судьбе христианства. Второй вариант интерпретации напоминает известный евангельский сюжет о соблазнении Христа Сатаной. На сей раз Христос под давлением внешних обстоятельств соблазняется мировым господством. Можно сказать, что «Сказка о рыбаке и рыбке» предвосхитила идею «Великого инквизитора» и даже пошла значительно дальше.

Чрезвычайно важно ведь то, что потребовала старуха. Она не попросила сделать себя молодой и здоровой. Ей нужна была только власть, власть любой ценой, и как можно больше. И это весьма характерно для всей русской истории.

Итак, Пушкин показал нам два пласта русского национального сознания. Первый («старик») — это традиционалистское восприятие действительности, во многом близкое рациональному иудаизму. Второй — иррациональные стихии, которые, прорвавшись на поверхность, требуют только власти, демонстрируют только желание «всех собой давить» (Некрасов). Победа второго пласта над первым может привести к «славной» и наполненной событиями истории, но конец может быть только одним — возвращением к разбитому корыту (с другой интерпретацией этой идеи мы столкнемся в «Капитанской дочке», но это — тема отдельного разговора). Внешний фактор соблазнения, по Пушкину, — золотой христианский символ, его обещания «чего только пожелаешь». И Пушкин видит, чем закончится христианская русская история. По крайней мере, предполагает. Он, между тем, намечает модель развития, которая очень привлекательна для бытового еврейского сознания, которая этому сознанию весьма льстит. Это идея о том, что от Закона можно вернуться только к Закону. Пушкин считает, что русское христианство вернется в ветхозаветный Иерусалим. По сути дела, «Золотая рыбка» — своеобразная притча об избранности еврейского народа, не послушавшегося своих «старух», и оставшегося, хотя и у разбитого корыта, но воистину живым. В той или иной форме идея «волшебного золотого соблазна» занимала Пушкина на протяжении всей жизни. Что лучше, вопрошает он — тихая и спокойная жизнь без чудес или жизнь, наполненная приключениями и событиями? Но ответа не знает и сам. Жизнь кончается смертью, говорит Пушкин, кончается «разбитым корытом». Выбор стиля жизни — дело самого человека. Пушкинские герои всегда предпочитают что-то одно. Но, так или иначе, мотив «соблазнительного дара» был Пушкину очень близок. К примеру, «Сказка о золотом петушке» по-иному интерпретирует тот же миф, что мы встретили в «Рыбаке и рыбке». Некоего царя на старости лет стали одолевать враги, и он обращается за помощью к «звездочету и скопцу» (что означает эта метафора для еврейского сознания, подсказывать, думаю, не следует). Мудрец дарит царю золотого петушка, который предсказывает, с какой стороны придут враги. Довольно долгое время все идет хорошо, пока не возникает образ шемаханской царицы. В борьбе за нее, этот символ пассивной и стихийной иррациональности (как и «старуха»), погибают дети царя Дадона, да и сам он оказывается в плену стихии. Стихия настолько овладевает им, что он отказывается от собственного царского слова, убивает мудреца, но тут же сам погибает, причем смертельный удар наносит именно золотой петушок. Что характерно, шемаханская царица тут же исчезла. На сей раз «золотой дар» не смог спасти от подчинения неразумным, языческим стихиям. Он делал лишь свое дело, и не был тем талисманом, который спас бы от всего. Но, как ни странно, вывод Пушкина тот же, что и в «Золотой рыбке»: всякое подчинение стихийным силам кончается плохо, и никакое волшебство, исходящее от золотых идолов, здесь не спасет. Так что к ним лучше не обращаться. Не лучше ли было сразу погибнуть царству Дадона?

Но именно в этом и состоит едва ли не главный русский вопрос. Жить красиво любой ценой или жить в рамках закона? Совершенно неожиданно и в совершенно неожиданном месте, в «Капитанской дочке», мы сталкиваемся с притчей, которую рассказывает Гриневу Пугачев. Орел спросил у ворона, почему тот живет триста лет, а он, ворон, только тридцать. Ворон сказал, что этому способствует его пища. Тогда орел попробовал падаль, которую ест ворон, и сказал: «Уж лучше один раз попить свежей крови, чем триста лет клевать мертвечину». Вот одно из решений русского вопроса. Пугачеву и вовсе ничего не понадобилось для «соблазнения». Но, читая «Капитанскую дочку», невольно ловишь себя на мысли: а не своеобразный «мидраш» ли это на Евангелие? Не есть ли Пугачев переосмысленный образ Христа (хотя бы то, что он выдает себя за чудом спасшегося царя, напоминает об этом)? Собственно, Пугачев и есть очередная русская золотая рыбка. И тогда мы можем понять, что думал по этому поводу Пушкин: «Не дай бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный».

Но мы должны, ради справедливости, сказать, что мнение Пушкина ничуть не отличается от мифологических выводов русского народа, от морали сказок «Колобок», «Теремок» и им подобных, где все кончается катастрофой. Уход от традиции, от Закона и нормы заканчивается гибелью героя. Но русскому сознанию непонятно, зачем нужен Закон, зачем нужна традиция. Красивая жизнь любой ценой! Тем не менее мрачный пафос русского сознания ужасает. Некто, вполне понимая, чем ему грозит отказ от традиции, все же нарушает ее и гибнет. Ибо он осознал страшную вещь: смертью кончается все в этом мире, независимо от стиля жизни, и царит кругом «суета сует». Так не лучше ли прожить так, чтобы «не было мучительно больно»?

Метафизичность, величие русского сознания именно в том, что неожиданно обнаруженному мраку и пустоте жизни противопоставляется любой миф, любой идол. Причем, в отличие от западных народов, этот идол для русского — «не догма, а руководство к действию». Именно поэтому так легко меняются внешние формы идолопоклонничества, и остается лишь одно: ощущение мрака и подчинение любым стихийным силам. Ибо главное дело русского — доказать себе, что он живет. Отсюда берет начало русский бунт, отсюда проистекает «всяческая суета»… Пушкин пытался быть солнцем в этой жуткой и темной вселенной. Слишком немногое ему удалось. Мрак остался мраком, но теперь в ночи русского сознания зазвучали новые слова, восстали из недр новые персонажи…. Речь в дальнейшем пойдет именно о них.

(на этом рукопись обрывается)