Текст:Джованни Джентиле:Философские основы фашизма

Философские основы фашизма

Автор:

Джованни Джентиле

Дата публикации:

1928

Переводчик:

Вайс

Язык оригинала:

Итальянский язык

Язык перевода:

русский

Предмет:

Фашизм

Ссылки на статью в «Традиции»:

• Фашизм

http://nazisozi.wordpress.com/2012/06/01/джованни-джентиле-философские-основ/

I

Для Итальянской Нации Мiровая Война стала выходом из глубокого духовного кризиса. Её желали и добивались задолго до того, как почувствовали и оценили. Но её желали, добивались, чувствовали и оценивали в некоем духе, который Итальянские генералы и государственные мужи использовали, однако и он оказывал на них действие, обуславливая их политику и поступки. Дух, о котором идёт речь, был не вполне ясен и последователен. Отсутствие единства особенно проявилось перед самой войной и сразу после неё, когда чувства не были подчинены военной дисциплине. Итальянский характер, словно двумя разными течениями, был рассечён на две непримиримые части. Вспомнить только дни Итальянского нейтралитета и дебаты, бушевавшие между Интервенционистами и Нейтралистами. Та лёгкость, с какой самые непримиримые идеи были взяты на вооружение обеими партиями, показывает, что это распря не между двумя противоположными политическими мнениями, двумя враждебными историческими концепциями, но, фактически, между двумя разными темпераментами, разными душами.

Для одного было важно воевать; на стороне Германии или против неё, но в любом случае воевать, чтобы Итальянская Нация, — созданная скорее благодаря удачному стечению обстоятельств, нежели по желанию её народа быть Нацией, — смогла, наконец, пройти испытание кровью, которое представляла лишь война, объединяющая всех граждан единой мыслью, единой страстью, единой надеждой, внушая каждому индивиду, что все имеют нечто в общем. Нечто, превосходящее частный интерес. Как раз его-то отстаивал другой — расчётливый реалист, ясно видевший смертельные риски для юной, неопытной, скверно подготовленной Нации в такой войне, и, самое главное, понимавший, что, взвесив всё, сохранение выжидательного нейтралитета наверное принесёт стране выгоды не менее ощутимые, чем при победоносном участии её в войне.

Суть разногласий была такова: Итальянские Нейтралисты отстаивали материальные выгоды — реальные, весомые, осязаемые; Интервенционисты отстаивали вещи неосязаемые, неощутимые, невесомые (во всяком случае, на весах их противников). В канун войны эти двое стояли друг напротив друга, мрачные и непримиримые: первый — агрессивный, сильно заявлявший о себе через различные органы общественного мнения; второй — в защите, окопавшись в Парламенте, который в те дни ещё считался вместилищем государственного суверенитета. Межусобица в Италии казалась неизбежной и, в сущности, гражданскую войну предотвратил Король, воспользовавшийся одной из своих прерогатив, чтобы объявить войну Центральным Державам. Этот Королевский Акт стал первым решительным шагом к разрешению кризиса.

II

У последнего давняя история. Он коренится в самом духе Итальянского Народа.

Какие силы творили Рисорджименто? «Итальянский Народ», которому некоторые историки теперь склонны приписывать важную, если не решающую роль в нашей борьбе за Национальное единство и независимость, вообще едва ли находился на сцене. Активным фактором всегда являлась персонифицированная идея — определённая единоличная или групповая воля, привлечённая определёнными целями. Несомненно то, что современная Италия рождением своим обязана работе немногих. Иначе и быть не могло. Всегда немногие представляют самосознание и волю эпохи и определяют её историю; поскольку они сознают те силы, которыми располагают и посредством их приводят в действие единственную, по-настоящему активную и плодотворную силу — свою собственную волю.

Её мы обнаруживаем в песнях поэтов и в идеях политических писателей, которые знают, как достичь гармонии между языком и чувством — универсальным или способным обрести универсальность. В итальянском случае, через всех наших бардов, философов и вождей, — от Алфьери до Фосколо, от Леопарди до Манцони, от Мадзини до Джоберти, — мы можем протянуть нити новой ткани, которая есть новая мысль, новая душа, новая Италия, имевшая от старой одно весьма простое и всё же самое важное отличие: эта Новая Италия принимала жизнь всерьёз, а старая не принимала. Во все века люди мечтали об Италии, рассуждали о ней. Представление об Италии было воспето музыкой всех сортов, обсуждалось философией всех направлений. Но всегда эта Италия существовала в некой учёной голове, которой учение было более или менее оторвано от реальности. Теперь же реальность требовала серьёзного отношения к этим понятиям, чтобы идеи обратились в действия. Таким образом, было необходимо, чтобы эта Италия, обитавшая в головах, овладела также и сердцами, то есть стала чем-то серьёзным, ожила. Так, и не иначе, следует понимать великий девиз Мадзини: «Мысль и Действие».

В этом суть великой Революции, которую он проповедал и осуществил, вселив свою доктрину в сердца прочих. Не многих прочих — меньшинства! Однако числа и сил их достало, чтобы поднять вопрос там, где на него мог быть получен достойный ответ — в Итальянском общественном мнении (в связи с политической ситуацией, сложившейся тогда в остальной Европе). Их хватило, чтобы утвердить доктрину, согласно которой жизнь есть не игра, но миссия; значит, индивид имеет закон и назначение, в согласии и в осуществлении которых он единственно обретает истинную свою ценность; поэтому нужно жертвовать личным комфортом, частным интересом и самой жизнью. Итальянское Рисорджименто, как никакая другая революция, было отмечено этим идеализмом мысли, предшествующей действию. Наше восстание не было связано с материальными, жизненными потребностями, оно возникло не от примитивных, широко распространённых чувств, вспыхивающих при народных мятежах и массовых безпорядках. Движения 1847‒48 г.г. являлись демонстрациями, как бы мы сегодня сказали, «интеллектуалов»; это движение к цели малой части Патриотов — типичных носителей идеи, подвигающих правительства и народы к достижению её.

Идеализм, понятый как вера в наступление идеальной реальности, метод восприятия жизни, не стеснённой рамками существующих фактов, но в качестве непрерывного прогресса и преобразования до уровня высшего закона, управляющего людьми посредством идеи, — был сутью и содержанием учения Мадзини, и самой замечательной особенностью великой Итальянской Революции.

В этом смысле, все Патриоты, трудившиеся над основанием Нового Королевства, были мадзинианцами: Джоберти, Кавур, Виктор-Эммануил, Гарибальди. Конечно, наши писатели первого ранга, как Манцони и Розмини, исторически с Мадзини не сообщались, однако общее устремление у них было то же, что и у него. Работая по разным направлениям, все они сходились в ключевом пункте: что настоящая жизнь — не то, что есть, но и то ещё, что должно быть. Это было убеждение, по существу, религиозное, антиматериалистическое.

III

Данное религиозно-идеалистическое отношение к жизни, столь характерное для Рисорджименто, господствовало и после героической эпохи Революции и основания Королевства. Оно дожило до Рикасоли, Ланцы, Селлы и Минетти, то есть, до захвата Рима и создания Национальной финансовой системы. Парламентский переворот 1876 года знаменовал не конец, а, скорее, временную остановку на пути, которым следовала Италия с начала века. Изменились взгляды, не по причине людского непостоянства или слабости, но в силу исторической необходимости, о чём теперь было бы глупо сожалеть. Тогда падение Правых, безсменно пробывших у власти с 1861-го по 1876-й годы, казалось большинству истинным завоеванием свободы.

Правых, конечно, нельзя обвинить в излишне трепетном отношении к свободам, гарантируемым нашей Конституцией, однако настоящая правда заключалась в том, что «свободу» они понимали в смысле, прямо противоположном представлениям Левых. Левые исходили из отношения индивида к Государству; Правые исходили из отношения Государства к индивиду. Левые понимали «народ», как простое скопление граждан, его составляющих. Они поэтому сделали индивида центром и исходным пунктом всех прав и привилегий, которые режим свободы обязан почитать. Правые, напротив, были твёрдо уверены, что вне Государства свобода немыслима, что она не может иметь содержания в отдельности от прочного режима Закона, безоговорочно властвующего над деятельностью и интересами индивидов. Для Правых свободы, несовместимой с Государственной властью, не существовало. В их глазах общий интерес стоял выше частного. Закон, поэтому, должен иметь абсолютную силу и охватывать жизнь всего народа. Концепция Правых была логична, но таила великие опасности, когда применялась без рассмотрения мотивов, по которым к ней обращались. Если не быть осторожным, преувеличенная роль Закона ведёт к застою и замиранию жизни, которую Государство регулирует, но не может подавлять. Оно легко становится индифферентным по отношению к своему назначению, чуждым той субстанции, которую должно бы регулировать. Если Закон извне ложится бременем на индивида, если индивид не вовлечён в Государственную жизнь, — он видит в Законе и Государстве ограничение своей деятельности, цепи, которые, если их не сорвать, в конечном счёте задушат его.

Так чувствовали люди 76-го года. Стране был нужен свежий воздух. Её моральные, экономические и социальные силы требовали права на развитие без вмешательства со стороны Закона, который не брал их в расчёт. Таковы были исторические предпосылки для переворота в том году; и с переходом власти от Правых к Левым начинается период роста и развития Нации: экономического развития в промышленности, коммерции, железнодорожном деле, сельском хозяйстве; интеллектуального развития в науке, образовании. Нация получила свою форму свыше. Теперь ей нужно было завоевать новый уровень, давая Государству, уже имевшему конституцию, административно-политическую организацию, армию и финансовую систему, — жизненное содержание, силу личной инициативы, пробужденной интересами, которые Рисорджименто, поглощённое своими великими идеалами, пренебрегало, либо вовсе не замечало их.

Данный итог записан на счёт Короля Умберто I. Это была ошибка величайшего его министра Франческо Криспи, не понявшего свою эпоху. Криспи энергично стремился восстановить власть и престиж Государства в противовес буйно расцветшему индивидуализму, вновь утвердить религиозные идеалы против торжествующего материализма. Он пал под атаками т. н. «демократии». Криспи ошибся. Это было неподходящее время для подъёма освященного веками знамени идеализма, для разговоров о войнах, национальном достоинстве, соперничестве с великими державами, ограничении личных свобод в интересах абстрактной сущности, называемой «Государством». Слово «Бог», которое иногда использовал Криспи, звучало странно-неуместным. На повестке было обезпечение народного процветания, формирование самосознания, участие в политической жизни, борьба с безграмотностью, социальное законодательство всякого рода. Устранение духовенства из народных школ, которым надлежало стать светскими и анти-клерикальными!

В этот период Франкмасонство прочно укрепилось в бюрократии, в армии, в юстиции. Центральная власть Государства ослабла и потакала мимолётным переменам народной воли, отражённой в избирательном праве, освобождённом от всякого контроля сверху. Рост крупной промышленности способствовал росту социализма марксистского толка, как нового морального и политического воспитания нашего пролетариата. Гуманистическая концепция не была забыта, однако моральные ограничения, наложенные на свободную индивидуальность, все исходили из того, что каждый человек должен инстинктивно стремиться к своему благополучию и защищать его. Против этой концепции в социализме боролся Мадзини, хотя справедливо считал, что она присуща не одному социализму, а всем политическим теориям, — будь то либерализм, демократия, анти-социализм, — которые подстрекают людей скорее требовать прав, нежели исполнять обязанности. От 1876-го до Великой Войны, мы, таким образом, имели Италию материалистическую и антимадзинианскую. Однако эта Италия намного превосходила ту, что была во времена Мадзини и до него. Во всей нашей культуре, — в естественных ли науках или в гуманитарных, в литературе или в изобразительном искусстве, — господствовал голый позитивизм, понимавший реальность, в которой мы существуем, как нечто данное, нечто готовое, и устанавливающий поэтому пределы и условия для человеческой деятельности совершенно вне т. н. деспотичных и призрачных требований морали. Всем хотелось «фактов», «позитивных фактов». Все смеялись над «метафизическими мечтаниями», над неощутимой реальностью. Истинно то, что перед глазами. Нужно лишь открыть глаза, чтобы увидеть. Сама Красота могла быть только отражением Правды, предстающей перед нами в Природе.

Патриотизм, как все прочие добродетели, опирающиеся на религиозное сознание и упоминаемые только когда люди имеют храбрость говорить серьёзно, стал риторической темой, касаться которой — до некоторой степени признак дурного вкуса.

Этот период, который всякий человек, рождённый во второй половине прошлого века, хорошо помнит, — можно назвать демо-социалистической фазой современного Итальянского Государства. Этот период выработал типично демократический склад ума на основе личной свободы и закончился он утверждением социализма в качестве первостепенной, контролирующей силы в Государстве. Это был период роста и процветания, когда моральные силы, развившиеся при Рисорджименто, были оттеснены на задний план или скинуты со сцены.

IV

Но в конце XIX века и в первые годы XX-го энергичный дух Реакции начал заявлять о себе через молодых Итальянцев против идей предшествующего поколения в политике, литературе, науке, философии. Они словно устали от пресной буржуазной жизни, доставшейся в наследство от отцов и стремились вернуть возвышенный моральный энтузиазм дедов. Розмини и Джоберти длительное время оставались в небытии. Теперь их оттуда извлекли, читали и обсуждали. Что касается Мадзини, издание его трудов финансировало, собственно, Государство. Вико, великий Вико — грозный проповедник идеалистической философии, могучий антикартезианец и антирационалист, — стал объектом нового культа. Тогда же позитивизм был атакован нео-идеализмом. Материалистический подход в литературе и искусстве ниспровергался и дискредитировался. Внутри Церкви модернизм пробуждал у Итальянского духовенства потребность в более глубокой и отвечающей времени культуре. Даже Социализм, подобно прочим доктринам, был подвергнут философскому критическому пересмотру за свои слабости и ошибки; и когда во Франции Жорж Сорель от заблуждений материалистических теорий марксистской социал-демократии пришёл к своей теории Синдикализма, — наши юные Итальянские Социалисты обратились к нему. У Сореля они увидели две вещи: во-первых, конец лицемерного коллаборационизма, продавшего и пролетариат, и Нацию; во-вторых, веру в нравственную идеальную реальность, где самопожертвование является личным долгом и в защите которой оправдано даже насилие. Антипарламентский дух и моральный дух Синдикализма возвращал Итальянских Социалистов на мадзинианскую орбиту.

Огромное значение имел также Национализм — новое, едва выступившее тогда Движение. Наш Итальянский Национализм был менее литературного и более политического характера, нежели его французский аналог, поскольку у нас он был связан со старой исторической Правой, имевшей долгую политическую традицию. Новый Национализм отличался от старой Правой тем значением, которое он вкладывал в идею «Нации», однако был заодно с Правыми во взгляде на Государство, как необходимую предпосылку прав и ценности индивида. Частным достижением Национализма было пламя веры в Нацию, которое он возжёг в итальянских сердцах; он поднял страну против парламентского социализма и возглавил открытую атаку на Франкмасонство, перед которым ужасно пресмыкалась итальянская буржуазия. Синдикалистам, Националистам, Идеалистам удалось сообща вернуть подавляющему большинству Итальянской Молодёжи дух Мадзини.

Официальная, легальная, парламентская Италия, — Италия антимадзинианская и антиидеалистическая, — противостоявшая им всем, нашла себе лидера в человеке с безошибочной политической интуицией, знатоке политического устройства страны, человеке, скептически настроенном ко всем высоким словам, не терпящем сложных концепций, ироничном, холодном, трезвом практике, которого Мадзини мог бы назвать «лукавым материалистом».

В личностях Мадзини и Джиолитти перед нами предстаёт картина разделённой предвоенной Италии — непримиримой раздвоенности, парализовавшей жизнь страны, которую предстояло разрешить Великой Войне.

V

Итог войны казался сперва совершенно обратным, обозначив начало общего падения Итальянского Государства и моральных сил, которые должны находиться в основании всякого Государства. Если вступление в войну было триумфом идеалистической Италии над материалистической, то наступивший мир давал достаточное оправдание для Нейтралистов, представлявших последнюю. После перемирия наши союзники повернулись к нам спиной. Наша победа приобрела все черты поражения. Пораженческая психология, как говорится, овладела Итальянским Народом и выразилась в ненависти к войне, к ответственным за войну деятелям, даже к Армии, выигравшей в той войне. Анархический дух распада поднялся против всякой власти. Центр нашей экономической жизни, казалось, был поражён смертельной болезнью. Рабочие устраивали одну забастовку за другой. Бюрократия, и та противопоставляла себя Государству. Наш духовный разброд вернул к власти Джиолитти — ненавистного Нейтралиста, которого в течение пяти лет выставляли в качестве экспоната Италии, сгинувшей вместе с войной.

Но, что удивительно, именно при Джиолитти всё неожиданно изменилось и против Джиолиттианского Государства восстало Новое Государство. Нашим солдатам, — истинным воинам, которые желали войны и воевали с полным осознанием дела, — удалось найти себе в вожди человека, способного выразить словами то, что было у всех на сердце, и сделать эти слова слышными среди смуты. Муссолини покинул Итальянский Социализм в 1915-м году, чтобы стать более верным выразителем «Итальянского Народа» (так назвал он свою новую газету). Он был одним из тех, кто видел необходимость войны, одним из самых ответственных за наше вступление в войну. Будучи Социалистом, он уже боролся с Франкмасонами и, черпая вдохновение в Синдикализме Сореля, атаковал парламентскую коррупцию социалистических реформистов, используя постулаты Революции и Насилия. Затем, занимаясь партийной деятельностью и отстаивая идею интервенции, он противопоставил обманчивым фантазиям пролетарского интернационализма утверждение о нерушимой целостности Национального организма, — не только моральной, но и экономической, — подтверждая таким образом, что рабочий класс имеет такие же права на страну, как и другие классы. Муссолини был мадзинианцем чистой крови, которую Мадзини при случае всегда бы встретил в провинции Романья. Сначала инстинктивно, затем — путём раздумий, в Муссолини выработалось презрение к тщетной суете Социалистов, продолжавших проповедовать Революцию, для проведения которой у них не было ни сил, ни воли даже при самых благоприятных условиях. Более остро, чем кто-либо другой, он почувствовал необходимость Государства, отвечающего своему названию; Закона, который бы уважали; Власти, способной требовать послушания, но, вместе с тем, готовой предоставить неоспоримое доказательство того, что она имеет право поступать так.

Муссолини казалось невероятным, что страна, сумевшая сражаться и победить на такой войне, где сражалась и победила Италия, была бы низринута в хаос и отдана в руки кучки безчестных политиканов.

Когда в Марте 1919-го Муссолини основал свои Фаши в Милане, процесс разложения и нигилизма, характеризующий послевоенный период в Италии, фактически завершился. Фаши обращались к тем Итальянцам, которые, несмотря на разочарование в мире, продолжали верить в войну и старались вернуть Италии власть над своей судьбой, чего достичь можно было лишь восстановлением дисциплины и реорганизацией социально-политических сил. С самого начала Фашистская Партия являлась партией не слов, но дела. Необходимость была не в наборе принципов, а в идее, которая бы определила цель и путь к её достижению.

Четыре года, с 1919-го по 1923-й включительно, отмечены развитием Фашистской Революции в акциях Сквадр. Фашистские «Сквадры» были действительно силою Государства, ещё не существовавшего, но зарождающегося. На первом этапе Фашистский Сквадризм нарушал закон старого режима, поскольку был нацелен на уничтожение этого режима, как несовместимого с Национальным Государством, за которое боролся Фашизм. Марш на Рим — не начало, это конец данной фазы Революции, потому-что с приходом ко власти Муссолини Фашизм вступает в область легальности. После 28 Октября 1922 года Фашизм более не находился в состоянии войны с Государством; это Государство ориентировалось на такое устройство, которое отвечало Фашистским представлениям о Государственности. Фашизм захватил все инструменты, необходимые для построения Нового Государства. Италия Джиолитти отступала под давлением воинственной политики. Между Италией Джиолитти и Новой Италией разлился, как сказал один выразительный оратор в Палате, «поток крови», сделав невозможным всякое возвращение к прошлому. Вековой кризис был разрешён. Война, наконец, стала приносить свои плоды Италии.

VI

Теперь, чтобы понять самую сущность Фашизма, нет ничего более поучительного, чем сравнение его со взглядами Мадзини, на которого я так часто ссылался. У Мадзини была политическая концепция, но цельного рода, её невозможно настолько вычленить из моральных, религиозных и общих взглядов на жизнь, чтобы обсуждать в стороне от этих основополагающих вещей человеческого духа. Если попытаться отделить чисто политическое от его религиозных верований, этического сознания и метафизических представлений, — станет невозможно понять то огромное влияние, какое оказывали его учение и пропаганда. Если мы упустим цельность этого человека, то придём не к прояснению, а к разрушению его, столь мощно утверждённых идей.

В определении Фашизма первый пункт к усвоению — всеобъемлющий, или, как говорят Фашисты, «тоталитарный» охват его Доктрины, которая касается не только политической организации и политической тенденции, но воли, мысли и чувства Нации в целом. Есть второй, столь же важный пункт. Фашизм не является философией. Ещё меньше — религией. Это даже не политическая теория, которую можно уложить в набор формул. Смысл Фашизма не постичь в отдельных тезисах, которые он время от времени принимает, когда, по случаю, заявляет программу, цель, концепцию к достижению. Фашизм, не колеблясь, отказывается от них, когда на практике обнаружится их несоответствие или несовместимость с Фашистским принципом. Фашизм никогда не выказывал желания подстраивать своё будущее. Муссолини гордится тем, что он — человек момента; «выбор момента» — действительный предмет его гордости. Он принимает решения и осуществляет их в тот как раз момент, когда все условия и соображения, делающие их выполнимыми и своевременными, созревают должным образом. Здесь можно сказать, что Фашизм возвращается к мадзинианской «Мысли и Действию» в самом строгом смысле. Где два этих понятия настолько совершенно совпадают, что в мысли нет толку, если она уже не выражена в акции. Действительные взгляды Дуче — те, которые он формулирует и осуществляет в одно и то же время.

Является ли Фашизм, таким образом, «антиинтеллектуальным», в чём его так часто обвиняют? Он возвышенно антиинтеллектуален, возвышенно мадзинианский, то есть, если под интеллектуализмом мы имеем в виду отрыв мысли от действия, знания от жизни, ума от сердца, теории от практики. Фашизм — враг всех утопических систем, которым никогда не суждено пройти проверку реальностью. Он враждебен всякой науке и всякой философии, остающейся предметом только фантазии, либо интеллекта. Это не значит, что Фашизм отрицает ценность культуры, высшей интеллектуальной деятельности, которой укрепляется мысль, как источник действия. Объект презрения Фашистского антиинтеллектуализма, типичное порождение образованного класса Италии: литератор — человек, который играет знанием и мыслью, не ощущая никакой ответственности перед практическим мiром. Он — враг не столько культуре, сколько дурной культуре, которая занята не образованием и становлением человека, но, скорее, создаёт доктринёров и эстетов, эгоистов, — короче, людей морально и политически индифферентных. Он [Фашизм] презирает, к примеру, человека, который встаёт «выше конфликта», когда на карту поставлена судьба его страны или его кровные интересы.

В силу своего отвращения к «интеллектуализму», Фашизм предпочитает не тратить время на конструирование абстрактных теорий ради самого процесса. Но когда мы говорим, что это не система или доктрина, то не должны делать вывод из этого, будто это слепая практика или чисто инстинктивный метод. Если мы под философской системой подразумеваем живую мысль, принцип универсального характера, с каждым днём раскрывая его внутреннее богатство и значение, то Фашизм есть совершенная система на твёрдых основах, со строгой логикой развития; и все, кто чувствует правду и жизненность этого принципа — день за днём работают для его развития, созидая, разрушая, продвигаясь вперёд, возвращаясь, в зависимости от того, находится ли данное действие в согласии с указанным принципом или уклоняется от него.

И, наконец, мы подошли к третьему пункту. Фашистская система — не политическая, но центр её тяжести находится в политике. Фашизм возник, чтобы решать серьёзные политические проблемы в послевоенной Италии. И он представляет политический метод. Однако в борьбе и разрешении политических проблем он следует своей природе, то есть учитывает моральные, религиозные и философские вопросы, раскрывая и демонстрируя всеохватывающий, тоталитарный характер, ему присущий. Только когда мы поймём политические особенности Фашистского принципа, — мы сможем подобающим образом оценить глубокую жизненную концепцию, которая находится в его основании и из которой этот принцип исходит. Политическая доктрина Фашизма — не весь Фашизм. Это, скорее, его более выдающийся и, в общем, самый интересный аспект.

VII

Политика Фашизма вращается полностью вокруг концепции Национального Государства, и поэтому имеет точки соприкосновения с Национальной доктриной, наряду с отличиями, о которых важно не забывать.

Фашизм и Национализм считают Государство основанием для всех прав и источником всякой ценности для индивидов, его составляющих. Как для первого, так и для второго Государство не следствие, а первопричина. Однако в случае Национализма связь между индивидом и Государством обратна той, которую допускает индивидуалистический либерализм, и, в этом отношении, социализм тоже. Коль скоро Государство есть причина, индивид становится следствием, чем-то таким, что находит своё предыдущее в Государстве, которое устанавливает для него рамки, определяет его образ жизни, ограничивая его свободу, привязывая его к клочку земли, на котором он родился, где должен прожить и умереть. По Фашизму, Государство и индивид — одно и то же, или, вернее, они составляют неразрывные части необходимого синтеза.

Фактически, Национализм выводит понятие Государства из концепции Нации, где Нация есть сущность, превосходящая волю и жизнь индивида, поскольку считается существующей объективно в отношении индивидуального сознания, существующей, даже если индивид не делает ничего для его существования. Нация, для Националиста, существует не благодаря воле граждан, но как данность, природный факт. Напротив, для Фашизма Государство — всецело духовное образование. Это Национальное Государство, поскольку, с Фашистской точки зрения, сама Нация является плодом разума, а не материальной предпосылкой, заданной природой. Процесс создания Нации, — говорит Фашист, — никогда не завершится; следовательно, и Государство не достигнет абсолютной формы, раз это всего лишь Нация в её конкретном, политическом выражении. Для Фашиста Государство всегда in fieri. Оно в наших руках, без изъятия; отсюда и наша самая серьёзная ответственность по отношению к нему.

Но это Государство Фашистов, плод сознания и воли гражданина, а не силы, нисходящей на гражданина свыше или извне, — не может иметь с населением тех отношений, которые предполагает Национализм.

Последний отождествлял Государство с Нацией и делал Нацию первичной сущностью, которой не нужно создавать, но лишь узнать и постичь. Националисты, таким образом, нуждались в правящем классе интеллектуального характера, являющемся сознанием Нации и способном понять, определить и вознести её. Власть Государства, кроме того, была не следствием, а предпосылкой. Она не зависела от народа — скорее народ зависел от Государства и Государственной власти, как от источника его существования, вне которого его не могло быть. Националистическое Государство, таким образом, есть Аристократическое Государство, утверждающееся над массами посредством силы, исходящей из его источников.

Фашистское Государство, меж тем, есть Государство Народное и, как таковое, Государство Демократическое, par excellence. Отношения между Государством и Гражданином (не тем или другим гражданином, но всеми гражданами), поэтому, разумеются так, что Государство существует потому-что, — и до тех пор, пока — гражданин призывает его к жизни. Его образование, следовательно, происходит в сознании индивидов, в массах. Отсюда потребность в Партии и всех инструментах пропаганды и просвещения, которые использует Фашизм, чтобы сообщить мысль и волю Дуче — массам. Отсюда огромная задача, которую ставит перед собою Фашизм, стремясь привести всю народную массу, начиная с малых детей, в лоно Партии.

В зависимости от народного характера Фашистского Государства находится также его величайшая социальная и конституционная реформа — основание Корпораций и Синдикатов. Здесь Фашизм взял от Синдикализма понятие о нравственно-просветительской функции Синдикатов. Но чтобы подчинить Синдикаты государственной дисциплине и сделать их внутренним выражением государственного организма — были нужны Корпорации. Через них Фашистское Государство ищет индивида, чтобы творить себя самое посредством индивидуальной воли. Однако искомый индивид не есть абстрактная политическая личность, которую старый либерализм считал чем-то само собою разумеющимся. Он таков, какой только и бывает — индивид, как специализированная производительная сила, которая, по своей специализации, находится в союзе с прочими индивидами этой категории и соединяется с ними в одно великое экономическое целое, которое есть ничто иное, как Нация. Эта великая реформа уже успешно проводится. В этом отношении Национализм, Синдикализм и сам Либерализм остались в прошлом. Ибо даже Либерализм занялся критикой старых форм политического представительства, выискивая некую систему органического представительства, которая бы соответствовала конструктивной реальности Государства.

Стоит коротко упомянуть о Фашистской концепции Свободы. Вождь Фашизма однажды избрал для дискуссии тему: «Сила или согласие?» И он пришёл к выводу, что два эти понятия неразделимы, что одно подразумевает другое и не может существовать независимо от него. Другими словами, власть Государства и свобода Гражданина составляют неразрывный круг, где власть предполагает свободу, а свобода — власть. Ибо свобода возможна лишь в Государстве, а Государство означает власть. Однако Государство не нависает над головами граждан, оно составляет целое с личностью Гражданина. Фашизм видит разногласие не между свободой и властью, а между настоящей, конкретной свободой, которая есть, и абстрактной, иллюзорной свободой, которой не существует.

Либерализм разорвал упомянутый круг, противопоставив индивида Государству, а свободу — власти. Либерал хотел свободы, направленной против Государства, которая бы его ограничивала, однако ему пришлось смириться, как с меньшим из зол, с Государством, которое ограничивает свободу. Нелепость либеральной концепции была очевидна самим либералам ещё в XIX веке. Фашизм только вновь указал на неё. Он имеет собственное разрешение противоречия между свободой и властью.

Власть Государства абсолютна. Оно не допускает компромиссов, не идёт на переговоры, не поступается никакой частью своего пространства в пользу иных моральных или религиозных принципов, влияющих на сознание индивида. Но, с другой стороны, Государство становится реальностью лишь в сознании индивидов, его составляющих. И Фашистское Корпоративное Государство обеспечивает представительскую систему, более искреннюю и более соответствующую реальности, чем любая из прежде заявленных, и, таким образом, оно более свободно, чем старое Либеральное Государство.