Текст:Альфредо Рокко:Политическая доктрина фашизма

Политическая доктрина фашизма

доклад

Автор:

Альфредо Рокко

Дата публикации:

30 августа 1925

Язык оригинала:

Итальянский язык

Предмет:

Фашизм

Ссылки на статью в «Традиции»:

• Фашизм

Дорогой Рокко,

Я только что прочитал Ваш замечательный доклад, под которым подписываюсь целиком. Вы искусно раскрыли доктрину Фашизма, ибо у Фашизма есть доктрина или, если угодно, определённый философский взгляд на вопросы, занимающие сегодня человеческий рассудок. Всем итальянским фашистам следует читать Вашу речь, чтобы черпать из неё чёткое оформление базовых принципов нашей программы и мотивы, побуждающие Фашизм систематически, твёрдо и с разумною непреклонностью отстаивать свою безкомпромиссную позицию в отношении прочих партий. Так и только так слово становится молнией, а идея обращается в действие.

Сердечно приветствую,

Муссолини.

ФАШИЗМ КАК ДЕЙСТВИЕ, КАК ЧУВСТВО И КАК МЫСЛЬ

Многое было сказано, много говорят теперь хорошего и плохого о том сложном общественно-политическом явлении, которое за короткий срок в шесть лет совершенно захватило жизнь итальянцев и, распространившись за пределы Королевства, с разною силою заявило о себе всему мiру. Но люди склонны более к похвалам или проклятиям, нежели к пониманию, что вполне естественно, когда не угас жар возбуждения и бушуют политические страсти.

Не пришло ещё время для безпристрастного приговора, поскольку даже я, — который был свидетелем ранних проявлений этого великого процесса, — разглядевшим с самого начала его значение, — и принимал участие в первых предприятиях, со вниманием наблюдая его неопределённое, изменчивое развитие, — даже я не чувствую себя способным для однозначных выводов. Фашизм составляет столь большую часть меня, что выглядела бы натянуто и нелепо попытка — мне отделить от своей персоны Фашизм и подвергнуть безучастному исследованию с хладнокровной оценкой.

Что можно сделать, однако, — и редко делается, — так это рассмотреть не отдельные случайные проявления, а проникнуть в самую суть. Задача сложная, но насущная, и не найти для её выполнения лучшего повода, чем тот, который предоставили мои друзья из Перуджи. Удобно это по времени, потому-что на торжественном открытии курса лекций и семинаров, посвящённых, главным образом, знаменитому в жизни Италии древнему течению, которому дал имя смиренный ассизский святой, — было бы естественно провести параллель с величайшим современным достижением, имеющим с францисканским движением множество различий, но соединяющимся с ним в общем могучем потоке итальянской истории. Место тоже хорошее: Перуджа, на протяжении многих славных столетий видевшая рост наших религиозных идей, наших политических доктрин, нашей официальной науки, — настраивает должным образом мысли, устремляя их к исследованиям такого рода.

Для начала спросим себя: существует ли политическая доктрина Фашизма? Содержит ли Фашистское Государство некое идейное наполнение? Поскольку для того, чтобы связать Фашизм, как концепцию и систему, с историей итальянской мысли и определить его место в этой истории, — мы должны сперва показать, что Фашизм есть мысль, доктрина.

Многие до конца не уверены, что это есть то или другое. Я обращаюсь не только к культурным или безкультурным людям, какие встречаются повсюду в большом количестве, не способным разглядеть в новом политическом явлении ничего, кроме локально-персональных частностей и знающим Фашизм по личной манере поведения того или иного известного фашиста, той или иной группы в каком-нибудь городе; кто, таким образом, своё приятие или неприятие Движения основывает на симпатиях-антипатиях к индивидам, представляющим Движение. И не к тем я обращаюсь, интеллигентным и культурным, — весьма интеллигентным и крайне культурным, — кто, по причине своей приверженности партиям, выдавленным с приходом Фашизма, имеют естественный повод для негодования и, ослеплённые злобою, не видят ничего хорошего в нём. Моё послание скорее к тем, — их много в наших рядах, — кто знает Фашизм как действие и чувство. Не как мысль. Кто, поэтому, чувствует его, но не понимает.

Верно, что Фашизм, прежде всего, является действием и чувством, и таковым должен оставаться. Будь иначе, он не смог бы сохранить огромную движущую силу, ту возрождающую мощь, которой сегодня обладает, и был бы лишь предметом одинокого созерцания для избранного меньшинства. Только потому, что он есть чувство и настроение, безсознательное пробуждение нашего глубинного расового инстинкта, — он в силах взволновать народную душу и освободить непреодолимый поток национальной воли. Только потому, что он есть действие, и как таковой реализует себя в широкой организации, в массовом движении, — получает он возможность определять историчес-кий курс современной Италии.

Однако Фашизм является также мыслью, и у него есть теория, составляющая единое целое с данным историческим феноменом, которая в значительной степени способствовала достигнутым успехам. Наличием в Фашизме этого идеального содержимого, истинностью этой фашистской логики мы объясняем тот факт, что, несмотря на множество отдельных ошибок, мы весьма редко заблуждались в главном, тогда как все оппозиционные партии, — лишённые наполняющего и одушевляющего принципа, оригинальной направляющей концепции, — очень часто вели борьбу безупреч-но с точки зрения тактической, будучи сильнее искушёнными в парламентских и журналистских ухищрениях, но на выходе постоянно терпели неудачу.

Фашизм как действие, к тому же, — это сугубо итальянское явление и своё универсальное значение он приобретает через последовательную органичную доктрину. Самостоятельности своих теоретических постулатов он в значительной степени обязан собственной оригинальностью, поскольку даже когда во внешних поступках и заключениях наблюдается сходство с прочими политическими учениями, — животворный новый дух и совершенно отличный теоретический подход помогают сохранить ему внутреннюю самобытность.

ОБЩИЕ ИСТОКИ И ОБЩИЙ ФОН СОВРЕМЕННЫХ ПОЛИТИЧЕСКИХ ДОКТРИН: ОТ ЛИБЕРАЛИЗМА ДО СОЦИАЛИЗМА

Вплоть до недавнего времени, политическая мысль в Италии и за её пределами оставалась под абсолютным контролем доктрин, зародившихся в эпоху протестантской Реформации, получивших развитие от адептов «естественного права» в XVII‒XVIII в.в. и прочно укоренившихся в учреждениях и традициях Английской, Американской, Французской революций.

В различных, порою сталкивающихся формах, доктрины эти оставили решающий след на всех социально-политических теориях и предприятиях XIX‒XX в.в., пока не появился Фашизм. Общею основой их, от Лонге, Бьюкенена, Альтузия до Карла Маркса, Вильсона и Ленина включительно, — стала концепция общества и государства, которую я назвал бы механической или атомистической.

Согласно ей, общество — это сумма индивидов, некое множество, распадающееся на отдельные составляющие. Значит, цели у понимаемого таким образом общества, — не более чем цели индивидов, составляющих его, во имя которых оно создано. Подобный атомистический взгляд неизбежно анти-историчен, ввиду того, что учитывает пространственные свойства социума, но не временные, и тем низводит жизнь социума до существования отдельного поколения. Общество становится поэтому совокупностью определённых индивидов, именно поколения, живущего в данный момент. Из-под покрова этой доктрины, которую я назвал атомистической и которая антиисторична, — выглядывает её откровенно материалистическая натура. Поскольку в своём стремлении изолировать настоящее от прошлого и будущего, она отвергает идейное и интел-лектуальное духовное наследие, которое всякое поколение получает от предыдущего и передаёт следующему за ним. Так разрушается цельность духовной жизни человеческого социума.

Это общее основание показывает тесную связь всех политических доктрин; сущностную солидарность, которая объединяет все политические движения, — от Либерализма до Социализма, — до недавних пор преобладавшие в Европе. Политические школы расходятся в выборе методов, но согласны относительно целей к достижению. Все они понимают благо и довольство индивидов, как назначение для общества, которое и состоит из индивидов данного поколения. Все видят в обществе и его юридической организации, — государстве, — обычный инструмент и средство, помогающее индивиду в реализации его желаний. Разница заключается в весьма широком выборе методов.

Либерализм утверждает, что интересы гражданина, как индивида, лучше всего соблюдаются, если свести к возможному минимуму вмешательство в его свободное развитие. Отсюда главная задача государства заключается в согласовании множества свобод, чтобы обезпечить их сосуществование. Кант, — без сомнения, самый мощный и основательный из либеральных философов, — говорил, что «человека, который есть цель, нельзя мерить по цене инструмента», а «право, которому государство служит специальным орудием, — это условие, при котором свобода каждого ограничена свободою остальных, в согласии с главным законом Свободы».

Определяя таким образом задачу государства, Либерализм добивается неких гарантий, которые бы не позволили государству превысить свои полномочия внешнего координатора и жертвовать свободою индивида сверх необходимого для достижения указанной цели. Все усилия поэтому направлены на то, чтобы правитель, уполномоченный сообществом и обязанный осуществлять через свободу и посредством её всеобщее согласное довольство, — никогда бы не получил чрезмерной власти. Отсюда система сдержек и противовесов, которая должна удержать правительство в рамках, и среди них на первом месте — принцип разделения властей, придуманный для ослабления государства в отношении к индивиду, чтобы, взаимодействуя с гражданином, государство никогда бы не смогло предстать во всей полноте суверенной власти. Отсюда же участие граждан в законодательной деятельности, как способ сохранить для индивида прямой контроль над этой, сильнейшею властною ветвью, и косвенный контроль надо всем государственным управлением.

Система сдержек и противовесов, под именем конституционного правления, имеет результатом умеренный Либерализм. Контролирующую функцию осуществляют только граждане, признанные заслуживающими этого и способными её осуществлять. В итоге немногочисленная элита становится законным представителем всего политического образования, во имя которого данный режим был установлен.

Очевидно, однако, что умеренная эта система, в основе своей нелогичная и противоречащая принципам, на которых она создавалась, вскоре должна была стать объектом для серьёзной критики. Поскольку, если назначением общества и государства является благо индивидов, как можно допустить, чтобы благо это сохранялось самими индивидами в рамках подобного либерального режима? Неравенство, порождаемое природой и социальной средой, столь многочисленно, столь внушительно, что, по большей части, предоставленные себе индивиды не только не способны добиться благоденствия, но ещё и сами способствуют поддержанию своих страданий и нищеты. Следовательно, государство не может ограничивать свою работу только негативными функциями охранения свобод. Во имя всех, ради блага народа, — оно должно стать позитивным. Оно должно, когда необходимо, вмешиваться, дабы улучшать для масс материальные, интеллектуальные и моральные условия, находить занятие безработным, наставлять и просвещать народ, заботиться о здоровье и гигиене. Если назначение общества и государства есть благо индивидов и если справедливо, что достижение этой цели находится под прямым их контролем, — становится трудно понять, почему Либерализм не устраняется совершенно, почему он находит допустимым выделять из остальной массы некоторых индивидов и почему функции народа должны сводиться к простому контролю. Если государство существует для всех, оно должно управляться всеми, а не меньшинством; если государство для народа, — источником власти является народ; если все индивиды могут управлять государством, то мало свободы, необходимо равенство. И коль скоро власть исходит от народа, — он должен обладать всей властью без изъятия, а не какою-то её частью. Контроля над правительством уже недостаточно: народ сам должен быть правительством. Так, следуя логике, Либерализм приводит к Демократии, поскольку Демократия сохраняет либеральные обещания, но выходит за либеральные рамки, создавая позитивное государство, догматом о народном суверенитете провозглашая всеобщее равенство граждан. Поэтому Демократия непременно подразумевает республиканскую форму правления, даже если время от времени, по соображениям целесообразности, она приспосабливается к монархическому режиму.

Ступив однажды на эту скользкую тропу, атомистическая теория государства и общества неизбежно должна была скатиться дальше, подчиняясь логике. Великие индустриальные достижения и одновременное существование огромной трудовой массы, всё также содержащейся в полурабском состоянии, может быть, допустимо в режиме «домашней» экономики, но с наступлением промышленной революции должно было остаться что-то одно. К середине прошлого века положение становится неумолимо угрожающим. Естественно возник вопрос: «Если государство создано во имя граждан, как индивидов, возможно ли терпеть экономическую систему, которая делит народ на малочисленное меньшинство эксплуататоров-капиталистов, с одной стороны, и без-численное множество эксплуатируемого трудового люда, с другой?» — Нет! Государство обязано вновь вмешаться и создать иную, менее несправедливую экономическую организацию, отменив частную собственность, взяв всё производство под прямой контроль и организуя его таким образом, чтобы продукты производства распределялись бы только между теми, кто их создаёт, то есть между рабочими. Так появляется Социализм с его новой общественной организацией, упраздняющей частное право на капитал, на орудия и средства производства; социализирующей продукт, уничтожающей капиталистическую прибавочную стоимость и передающей рабочему классу всю мощь производственных процессов. Очевидно, что Социализм поглощает и растворяет Демократию так же, как Демократия поглощает и растворяет Либерализм, являясь новым этапом в развитии единой концепции. Социализм, в свою очередь, пере-рождается в более экстремальный Большевизм, требующий пролетарской диктатуры и насильственной ликвидации капиталовладельцев, чтобы построить справедливую экономическую организацию и освободить рабочий класс от капиталистической эксплуатации.

Поэтому Либерализм, Демократия и Социализм оказываются на деле не просто порождениями одной теории, но также и логическими производными друг от друга. Развитие Либерализма приводит к Демократии, которая имеет логическим результатом Социализм. Это правда, что на протяжении многих лет, и с некоторым основанием, Социализм рассматривался в противовес Либерализму. Однако противостояние это чисто внешнее; оно исчезает, как только мы приближаемся к общему источнику и основаниям обеих доктрин, где обнаруживаем спор о методах, но не о целях. Цель одна — благо отдельных членов общества. Различие же в том, что Либерализм следует к своей цели посредством «свобод», тогда как Социализм стремится её достичь через коллективную организацию производства. Что же касается природы и предназначения государства, взаимоотношений между индивидами и обществом, — здесь нет противоречия или даже расхождения. Есть разница в определении средств к осуществлению этих целей и закреплению этих отношений, и разницу эту всецело определяют экономические условия, преобладавшие в момент формирования каждой доктрины.

Появление и рост Либерализма приходится на эпоху мелкого производства; развитие Социализма происходило параллельно с индустриальным и капиталистическим всемiрным развитием. Таким образом, разногласие между этими двумя точками зрения, — или антитезис, если угодно так его назвать, — ограничивается экономикой. Социализм расходится с Либерализмом только в вопросе организации производства и распределения благ. В вопросах религиозных, интеллектуальных и моральных он столь же либерален, как либерально-демократичен в своей политике. Даже анти-либерализм и анти-демократизм Большевизма — чисто условны, поскольку он противопоставляет Либерализму свою революционность, но не социальные установки.

ФАШИЗМ, КАК ВСЕОБЪЕМЛЮЩАЯ ДОКТРИНА ОБЩЕСТВЕННОГО УСТРОЙСТВА, ПРОТИВОСТОЯЩАЯ АТОМИЗМУ ЛИБЕРАЛЬНОЙ, ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ И СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ ТЕОРИЙ

Истинная антитеза к самой либерально-демократическо-социалистической доктрине, а не к тому или иному её проявлению, — содержится в Фашистской Доктрине. В то время, как несогласие Либерализма и Демократии, Либерализма и Социализма сводится, как было сказано, к выбору различных методов, — пропасть между Социализмом, Демократией и Либерализмом с одной стороны и Фашизмом с другой создана разницей концепций.

В действительности, Фашизм никогда не поднимал вопроса о методах, используя в своей политической практике то либеральные, то демократические подходы, а порою и лозунги социалистов. Эта тактическая индифферентность нередко служила поводом для обвинений Фашизма в непоследовательности со стороны поверхностных наблюдателей, не понимающих, что важна только цель и поэтому, даже когда мы используем те же средства, — мы всё-равно действуем с противоположных духовных позиций и стремимся к совершенно разным результатам. Фашистское представление о Нации, назначении Государства, оптимальных отношениях общества и отдельных его составляющих, полностью отвергает доктрину, вышедшую из теорий «естественного права», которые разрабатывались в XVI-м, XVII-м и XVIII-м веках и стали основою для либерально-демократическо-социалистической идеологии.

Не собираясь здесь заниматься изложением этой доктрины, я ограничусь кратким обзором основных её положений.

Человек, по Аристотелю, — «политическое животное», — живёт и должен жить в обществе. Человеческое существо вне общественного лона — вещь невероятная, не-человек. Человечество в своей полноте живёт социальными группами, которые по сей день весьма многочисленны и разнообразны, отличаясь по своему значению и структуре, от племён Центральной Африки до великих западных империй. Эти различные сообщества являются союзами человеческих видов, каждый из которых имеет свою организацию.

Человечество — явление биологическое, а не социальное. С другой стороны, в каждом сообществе присутствует единство биологического и социального естества. Как социум, — это есть объединение человеческого вида, созданное для достижения специальных целей данного вида.

Это определение обнаруживает все признаки социального явления, а не только сбережения и охранения вида. Ибо человек, это не только материя, и цели человеческого вида, — далёкие от тех материальных целей, что единят нас с прочими живыми существами, — это, скорее, духовные устремления, присущие человеку, и каждое сообщество стремится к их реализации, насколько это позволяет ему уровень социального развития. Итак, организация всякой общественной группы в большей или меньшей степени проникнута духовным содержанием единого языка, культуры, религии, традиции, обычаев и, в целом, чувства и воли, которые столь же существенны, как и материальные составляющие общих экономических интересов, жизненных условий, территории.

Приведённое выше определение открывает ещё один факт, оставленный без внимания доктринами, которые на протяжении последних четырёх веков служили основанием для политических систем, а именно, — что социальная концепция имеет биологическую сторону, поскольку общественные группы являются человеческими объединениями, каждое со своей организацией, собственным местом в развитии цивилизации, определёнными потребностями и соответствующими целями, — короче, со своей особою жизнью. И раз это так, то они должны обладать общими для своего вида признаками. Стало быть, их следует понимать как преемственность поколений, а не как совокупность индивидов.

Очевидно, поэтому, что, раз человечество не является просто общим количеством живущих на земле людей, значит различные общественные группы не есть сумма отдельных входящих в них сейчас индивидов, но, скорее, безконечный ряд прошлых, настоящих и будущих поколений. И поскольку цели человечества не то же, что цели отдельных, живущих в данный момент индивидов, будучи порою прямо противо-положными им, то и цели общественных групп не обязательно совпадают с теми, которые ставят перед собою их отдельные члены, но могут даже и вступать с ними в конфликт, как это хорошо видно всякий раз, когда сохранение и развитие вида требует индивидуальной жертвы. Именно: в военное время.

На место старой механико-атомистической теории государства, служившей основанием для либерально-демократических доктрин, Фашизм выдвигает органичную историческую концепцию. Я не хотел бы, чтоб со словом «органичная» создалось впечатление, будто я понимаю «общество» как «организм» вслед за так называемой «органической теорией Государства». Я только указываю, что общественная группа, как человеческое объединение, отождествляя себя с историей и задачами непрерывного ряда поколений, приобретает таким образом масштаб, который превышает жизнь и масштаб индивида. Нет смысла в связи с этим выяснять, образует ли общественная группа, как человеческое объединение, некий организм, или не образует. — Важно установить, что эта органичная концепция Государства наделяет социум вечной жизнью, которая над и вне существования отдельных индивидов.

Фашистская доктрина кардинально меняет отношения между государством и гражданином. Вместо либерально-демократической формулы «общество для индивида», мы получили «индивида для общества». С тою, однако, разницей, что если по либеральной доктрине общество устраняется, то Фашизм не растворяет индивида в социуме. Он подчиняет, а не отрицает его. Как представитель своего поколения, индивид всегда остаётся частицей общества, какою бы временной и малозначительной эта частица ни была. Более того, развитие индивидов каждого поколения, когда оно гармонизировано и уравновешено, определяет развитие и процветание социума в целом.

Ввиду этого, пропасть между двумя доктринами неизбежно становится непреодолимой. Либерализм, Демократия и Социализм рассматривают общественные группы как скопления живых индивидов; для Фашизма — это общий ряд безчисленных поколений. Либерализм не признаёт за обществом иных целей, кроме тех, что ставят перед собою его члены, живущие в данный момент; фашисты считают, что у него есть постоянные исторические цели охранения, расширения и утверждения, совсем иные, нежели у индивидов, составляющих его сей день; цели их настолько различны, что способны дойти до столкновения. Отсюда необходимость для индивида подчинения, вплоть до самопожертвования, во имя социума, которую старые доктрины не берут в расчёт. Отсюда же толкование вечного закона для рода человеческого — закона войны, которая с либеральной точки зрения есть либо нелепый признак упадка, либо безумное чудовище.

Либерализм не отличает жизни общественной от частной, или, как говорится: solvitur in singularitates. Для Фашизма жизнь общества стоит выше существования индивида, проецируясь в череде поколений на века и тысячелетия. Индивиды без конца рождаются, растут и умирают, сменяемые другими; общественное целое всегда остаётся неизменным. Для Либерализма индивид — это цель, а общество — средство; невозможно себе представить, чтобы индивид, как конечная цель, был низведён до роли обычного инструмента. Фашизм рассматривает общество как цель, индивидов как средства, и вся жизнь общества заключается в употреблении индивидов в качестве инструментов для достижения общественных целей. Поэтому государство охраняет благосостояние индивидов и поддерживает их развитие, поскольку индивидуальные запросы тождественны общественным. Так мы принимаем и истолковываем суть институтов и мероприятий, которые, подобно смертной казни, осуждаются либералами во имя торжества индивидуализма.

Ключевым общественным вопросом для прежних доктрин является индивидуальное право. Это может быть право на свободу, как у либералов; или право на управление государством, как провозглашают демократы; или право на экономическую справедливость, по утверждению социалистов. Но в каждом случае — это право индивидов или скоплений индивидов (классов). Фашизм, напротив, прямо ставит вопрос о праве государства и долге индивида, права которого признаются постольку, поскольку они согласуются с государственным интересом. В этом приоритете Долга мы находим величайшую этическую ценность Фашизма.

ВОПРОСЫ СВОБОДЫ, УПРАВЛЕНИЯ И СОЦИАЛЬНОЙ СПРАВЕДЛИВОСТИ В СВЕТЕ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ДОКТРИНЫ ФАШИЗМА

Это, однако, не означает, что Фашизм оставил без внимания вопросы, поднятые прочими доктринами. Просто он иначе подходит к ним и решает их, как, например, вопрос о свободе.

Есть либеральная теоретическая «свобода» и есть фашистская концепция свободы. Ибо мы также утверждаем необходимость сохранения условий, способствующих свободному развитию индивида; мы также полагаем, что подавлению личности нет места в современном государстве. Однако мы не принимаем «билль о правах», возвышающий индивида над государством и позволяющий ему действовать наперекор сообществу.

Наша концепция свободы заключается в том, что персональное развитие индивида должно быть допущено ради государственной пользы, поскольку своим ростом эти недолговечные и безконечно малые элементы определяют в сложной безпрерывной жизни социума развитие всего государства. Но индивидуальный рост должен быть нормальным. Непропорционально активное развитие индивида или класса для социума может оказаться столь же фатальным, как для живого организма его чрезмерный рост. Поэтому свобода гражданина и класса обусловлена её общественной целесообразностью в целом и в границах, установленных общественными предписаниями, — свобода, как и всякое другое право индивида, остаётся уступкой со стороны государства.

Сказанное мною о гражданских свободах, в равной мере применимо к свободе экономической. Фашизм не считает её абсолютной догмой. Он не отдаёт экономику на откуп частным потребностям, частным интересам и решениям. Он, наоборот, видит в экономическом развитии, особенно в производстве материальных благ, — чрезвычайный интерес для общества, существенный элемент мощи и процветания этого общества. Однако Фашизм утверждает, что при нормальном ходе событий экономическая свобода способна сослужить общественным целям самую лучшую службу, что полезно передать частной инициативе решение задачи экономического развития, как в области производства, так и в сфере распределения; что в экономическом мiре личные амбиции становятся эффективнейшим средством, чтобы обществу добиваться лучших результатов при наименьшей затрате сил.

Таким образом, и здесь фашисты основательно расходятся с либералами. Для последних, свобода — постулат; фашисты допускают её как способ. Либералы связывают свободу с интересом граждан, фашисты оценивают её с точки зрения общественной пользы; другими словами, превращают свободу в инструмент экономики на службе социального прогресса, — инструмент, к которому прибегают, пока он работает, и отбрасывают за ненадобностью. В такой манере Фашизм разрешает вечную проблему экономической свободы и государственного вмешательства, считая их лишь способами, которые применяют или не применяют, в соответствии с потребностями общества в данный момент.

То, что сказано о политике и экономике Либерализма, касается также и Демократии, которая принципиально рассматривает вопрос о власти. Фашизм делает то же, но в совершенно иной манере. Демократия наделяет властью народ, то есть человеческую массу. Для Фашизма, власть — неотъемлемая прерогатива общества, организованного юридически в государство. Демократия передаёт управление государством множеству живых людей, чтобы они в дальнейшем могли использовать его в своих интересах. Фашизм настаивает на том, чтобы управление было доверено людям, способным возвыситься над собственными интересами и проникнуться устремлениями социальной общности, понимаемой в её целостности и в связи с прошлым и будущим. Фашизм, таким образом, не просто отвергает догмат о народовластии, заменяя его суверенным правом государства, но и заявляет о неспособности массы граждан отстоять интересы общества, поскольку лишь избранное меньшинство обладает редким даром и привилегией пренебрегать личными интересами во имя высоких социальных и исторических целей. Весьма помогают в осуществлении этого врождённая интеллигентность и культурная подготовка. И, возможно, ещё большую ценность имеет интуиция немногочисленных великих умов, их приверженность традиции и их наследственные качества. Не следует, однако, понимать это таким образом, что массам будет отказано в возможности оказывать влияние на государственную жизнь. Напротив, в среде народов великой истории и благородной традиции даже самые низшие общественные элементы обладают инстинктивным чувством относительно того, что есть благо для Расы, которое в моменты великих исторических кризисов срабатывает практически безошибочно. Поэтому позволить этому инстинкту проявить себя будет столь же благоразумным, как и доверить обычное управление государством избранной элите.

Касательно Социализма, Фашистская Доктрина честно признаёт, что поднятый им вопрос взаимоотношений капитала и труда имеет весьма серьёзное, возможно, ключевое значение в современной жизни. Фашизм только не одобряет коллективистское решение, предлагаемое социалистами. Опыт последних лет ясно показал основной недостаток социалистского подхода: он не принимает в расчёт человеческую природу; он уходит от реальности, поскольку не признаёт, что мощнейшей пружиной для человеческой активности является личный интерес и устранение этой мотивации из экономики совершенно её парализует. Уничтожение частного права на капитал приводит к уничтожению капитала, как такового, ибо капитал формируется из накоплений, но всякий будет не копить, а, скорее, тратить всё заработанное, если он знает, что не сможет сохранить и передать по наследству своим преемникам плоды своих трудов. Рассеяние капитала означает конец производства, поскольку капитал, — неважно, кто владеет им, — всегда служил его непременным орудием.

Коллективистская организация производства влечёт за собою паралич этого производства, поскольку, с удалением из производственного процесса стимула личной заинтересованности, количество продукта сокращается, а его цена растёт. Социализм, как показал опыт, приводит к повышению расходов, рассеянию капитала и, наконец, к нищете. К чему строить социальную машину, которая бы распределяла более справедливо материальные блага, если сама конструкция этой машины подразумевает уничтожение этих благ? Социализм допустил непоправимую ошибку, когда сделал частную собственность предметом «справедливости», в то время, как на деле это — вопрос общественной полезности. Фашистская Доктрина рассматривает право на частную собственность не с индивидуальных позиций, а через призму её пользы для общества.

Поэтому мы должны отказаться от социалистского решения, но не можем оставлять неразрешённым вопрос, поднятый социалистами. — Не только из соображений справедливости, но ещё потому, что сохранение этой проблемы при либерально-демократических режимах стало угрозой общественному порядку и государственной власти. Неограниченная, ничем не сдержанная классовая самозащита, проявленная в забастовках и локаутах, бойкотах и саботаже, неизбежно приводит к анархии. Устанавливая между классами справедливость в соответствии с основным велением современности, — Фашизм ставит крест на классовой самозащите, которая, подобно индивидуальной самозащите во времена варваров, служит источником безпорядка и гражданской войны.

В устранении этой проблемы возможно только одно решение — осуществление правосудия между классами посредством и через государство. Много столетий назад, государство, как специфический орган права, упразднило персональную самозащиту в частных спорах, заменив её государственным правосудием. Теперь настало время заменить также и классовую самозащиту. Для этого Фашизм создаёт собственный синдикализм. Отмена самозащиты класса не означает отказ ему в защите, которая в условиях современной экономической жизни стали насущной необходимостью.

Классовая организация есть факт, который нельзя игнорировать, зато можно контролировать, дисциплинировать и подчинить государству. Синдикат, бывший ранее органом нелегальной борьбы, нужно сделать легальным, который сможет вести защиту в суде, как только трудовые конфликты станут предметом правового регулирования. Фашизм, таким образом, преобразует синдикат, — это старое революционное орудие социалистов-синдикалистов в законный инструмент классовой защиты в судах и за их пределами. Данное решение может встретить препятствия: недоброжелательство, недоверие людей неосведомлённых, ошибочные суждения и т. п., однако оно обречено на успех, даже притом, что на этом пути придётся приложить немало усилий.

ИСТОРИЧЕСКАЯ ЦЕННОСТЬ ФАШИСТСКОЙ ДОКТРИНЫ

Я мог бы продолжать этот анализ дальше, но сказанного ранее достаточно, чтобы показать очевидный сдвиг, произведённый в интеллектуальном поле фашистской идеологией, по силе своей сравнимый с переворотом, вызванным в XVII‒XVIII в.в. подъёмом и распространением учения о «естественном праве» (ius naturale) под именем «философии Французской Революции», которая сформулировала некие принципы, обладавшие непререкаемым авторитетом на протяжении полтораста лет и казавшиеся настолько завершёнными, что приобрели ореол «безсмертных». Влияние данных принципов было столь велико, что определило создание новой культуры, новой цивилизации. Подобным же образом пламенные идеи, составившие Фашистскую Доктрину, — сейчас ещё юные, но которым суждено быстрое распространение, — определят курс для новой культуры и новой гражданской концепции.

За осуществлённым в XVIII-м веке освобождением индивида от государства, наступает в XX-м веке освобождение государства от индивида. На смену эпохе индивидуализма, государственной немощи, неповиновения, — грядёт эпоха государственного авторитета, общественного долга, иерархической дисциплины.

Это новое направление не есть и не может быть возвращением в Средние Века. Существует общее, но ошибочное утверждение, будто движение, начатое Реформацией и с новою силою развитое Французской Революцией, было направлено против средневековых идей и институтов. Не отрицанием его следует считать, а развитием и завершением доктрин и практик Средневековья. В общественно-политическом поле эта эпоха привела к распаду и анархии; её характеризовало постепенное ослабление и окончательное уничтожение воплощённого в Римской Империи государства, сперва распространившееся на Восток, потом во Францию, тенью своею покрывшее Германию; она отмечена непрестанным наступлением узурпационных сил, губительных для государства, враждебных друг другу; она несла на себе печать торжествующего партикуляризма.

Поэтому индивидуалистическое, антиобщественное движение XVII‒XVIII в.в. направлено не против Средневековья, а против государственного возрождения со стороны великих национальных монархий. Если оно уничтожало институты, уцелевшие в Средние Века и прижившиеся в новое время, то вследствие, и главным образом, борьбы, ведомой с государством. Дух этого движения был решительно средневековым. Менялась только социальная среда и экономические условия, в которых ему приходилось действовать. Индивидуализм феодальных сеньоров, партикуляризм городов и корпораций, сменили индивидуализм и партикуляризм буржуазии и рабочего класса.

Фашистская идеология не может ориентироваться на Средневековье, совершенным отрицанием которого она является. Средневековье означает дезинтеграцию, Фашизм — ничто без единства. Он, как начало конца для Средневековья, продержавшегося четыре столетия сверх того срока, что ему обычно отмеряют, и получившего новый импульс в последние три десятка лет от социал-демократической анархии. Если всё же говорить о том, что Фашизм обращается к какому-то опыту, то это, скорее, опыт Древнего Рима, чью общественно-политическую традицию спустя пятнадцать веков возрождает Фашистская Италия.

Мне хорошо известно, что ценность Фашизма, как интеллектуального направления, смущает многих его последователей и сторонников, и совершенно отвергается противниками. В этом отрицании, как мне кажется, нет злого умысла, а, скорее, неспособность понять. Так безраздельно и так долго либерально-демо-социалистская идеология господствовала в итальянской культуре, что для обработанного ею большинства она стала абсолютною истиной, обладающей властью едва ли не закона природы. Всякая способность сознания к критическому анализу подавлялась и влекла за собою неспособность к пониманию. Одному времени под силу изменить это положение. Поэтому лучше будет сделать главную ставку на новое поколение и, в целом, на личность, культурное содержание которой не обрело застывшей формы.

Эта неспособность к пониманию в кругах, основательно искушённых в общественно-политических науках, объясняет отчасти, почему Фашизм не был полностью принят интеллектуальными слоями с устоявшимся мiровоззрением и почему он имел чрезвычайный успех у молодёжи, в сельских районах и среди людей действия, не обременённых общепринятыми окаменелыми общественно-политическими установками.

Кроме того, в качестве культурного движения, Фашизм только сейчас делает свои первые шаги. Во всех великих движениях действие постоянно опережает мысль. Так было во времена протестантской Реформации и индивидуалистической реакции XVII‒XVIII в.в. Английская Революция проходила параллельно с рождением доктрины «естественного права», Французская Революция предшествовала теоретическому развитию либерально-демократических идей.

С этой позиции несложно будет определить в истории надлежащее место великому течению мысли, называемому «Фашизмом», которое, невзирая на первоначальные трудности, уже сейчас даёт ясное представление о собственной величине.

В своих истоках и своём развитии либерально-демократические спекуляции, по существу, не были итальянскими формациями. Уже своею связью с Средневековьем они демонстрируют чуждость латинскому сознанию. Средневековая дезинтеграция есть плод триумфа германского индивидуализма над политической ментальностью Римлянина. Варвары, выгрызая изнутри и круша снаружи, снесли величественное политическое здание, воздвигнутое латинским гением, но на его месте ничего не построили. На восемьсот лет воцарилась анархия. В это время уцелел лишь один — римский — институт: Католическая Церковь. Но стоило с появлением национальных государств начаться кропотливому восстановлению, поддержанному римской Церковью, как протестантская Реформация привела в движение индивидуалистические течения XVII‒XVIII в.в. и процесс дезинтеграции возобновился.

Эта антигосударственная тенденция была выражением германского духа, поэтому и преобладающей она стала в среде германских народов, — повсюду, где германизм оставил свой глубокий след, даже и прикрытый впоследствии внешним лоском латинской культуры. Верно, что Марсилий Падуанский был итальянским писателем на службе у Людвига Баварского, но прочие авторы XIV-го века, — провозвестники либеральных идей, — не были итальянцами: Окхэм и Виклиф — англичане, Орем — француз. Среди защитников индивидуализма, которые в XVI-м веке готовили триумфальное шествие идей естественного права в последующие века: Готман и Лонге — родом из Франции, Бьюкенен — шотландец. Из великих авторитетов: Гроций и Спиноза — датчане, Локк — из Англии; аббат Сен-Пьер, Монтескье, д’Арженсон, Вольтер, Руссо, Дидро с энциклопедистами — французы; Альтузий, Пуфендорф, Кант, Фихте — германцы. Италия не принимала участия в создании и развитии доктрины «естественного права». Лишь в XIX-м веке проявила она поздний интерес к этим идеям, и с таким же опозданием внесла свой вклад в их разработку посредством работ Беккарии и Филанджери в XVIII-м веке. Таким образом, в то время, как в других странах, — во Франции, Англии, Германии, Голландии, — господствующая научная общественно-политическая традиция работала на антигосударственный индивидуализм и, следова-тельно, на либерально-демократическую доктрину, — Италия держалась своего могучего наследия, проповедуя право государства, первенство его власти, приоритет его интересов. Сам факт, что итальянская политическая мысль в Средние Века связывала себя с учением великих политических писателей античности — Платона и Аристотеля, — которые разными путями, но с равною твёрдостью отстаивали сильное государство и его превосходство над индивидом, — достаточно демонстрирует политический вектор итальянской философии.

Мы все знаем, насколько абсолютным и сокрушающим авторитетом пользовался Аристотель в эпоху Средневековья. Однако по Аристотелю духовною скрепою государства служила «добродетель», — не в общем смысле, а политическая, — то есть преданность сообществу. Государство Аристотеля состоит из граждан, либо защищающих его силою оружия, либо управляющих им. Все же, кто производит для него и обслуживает его, — гражданами не являются. Они могут стать ими лишь в коррумпированной среде неких демократий. Итак, общество делится на два класса: свободные люди (или граждане), проводившие время в благородных и достойных занятиях, посвящая жизнь на служение государству, и рабочие-рабы, трудившиеся на поддержание первых. Никто в этой схеме себе не хозяин: раб принадлежит свободному человеку, свободный человек служит государству.

Было естественным поэтому для величайшего мыслителя Средневековья, св. Фомы Аквинского, придавать особое значение политическому единству, указывать на тот вред, что несёт с собою множество правителей, на опасности и разрушительные последствия демагогии в политике. Благо державы, — говорил св. Фома, — в единстве. И кто же лучшим образом обезпечит единство, если не единое лицо? Правление должно по возможности приводить в согласие с природою, а в природе власть всегда единолична. В физическом теле господствует один орган — сердце, в духовном теле только одно свойство имеет влияние — разум, пчёлами правит одна королева и надо всем мiром стоит единый суверен — Бог. Опыт показывает, что:

«civitates quae non reguntur ab uno dissenionibus laborant et absque pace fluctant. E contrario civitates quae sub uno rege reguntur pace gaudent, iustitia florent et affluentia rerus laetantur»

«государства, не знавшие единого правления, погрязли в несогласиях и колебались, лишённые мира. Напротив, там, где один государь держал бразды, в стране царил покой, процветали справедливость, счастье и достаток»

[De Reg. Princ. I. c. 2];

«ideo manifestum est, quod multitudo est sicut tiranuus, quare operationes multitudinis sunt iniustae, ergo non expedit multitudinem dominari»

«очевидно, что большинство деспотично и дела его неправедны, почему лучше бы ему не господствовать»

[Comm. In Polit., L. III, lectio VIII].

Средневековая Италия представляет собою явление странное: в то время, как государственная власть была практически рассеяна среди множества соперничающих уделов, — идея о государственном единстве продолжала жить в сознании мыслителей памятью об имперской традиции Рима. На ней веками держалась иллюзия Великой Римской Империи, которой на самом деле не существовало. Данте в своей «Монархии» формулирует идею Империи, как сильного и цельного государства: «Quod potest fieri per unum melius est per unum fieri quam plura» (Что можно сделать одному — пусть делает один, а не многие"), — указывает он в XIV-й главе первой книги, и далее, рассуждая о роли гражданина, как орудия в руках государства, он заключает, что долг индивида — жертвовать собою для своей страны:

«si pars debet se exponere pro salute totius, cum homo siti pars quaedam civitatis… homo pro patria debet exponere se ipsum»

«если частью нужно жертвовать для спасения целого, а человек есть некая часть государства… он ради Отечества должен пожертвовать собою»

[lib. II. 8].

Проявив себя скорее в практике, нежели в теории, — поскольку Рим воздвиг прочнейшее в истории государство с исключительным управлением, однако едва не совсем без каких-либо политических разработок, — римская традиция оказала значительное влияние на основателя современной политической науки, — Николо Макиавелли, который в действительности являлся не создателем доктрин, а пристальным наблюдателем за человеческой природою, извлекавшим из истории практические принципы, чтобы после перенести их в политику. Он освободил науку от схоластического формализма и приблизил её к реальности. Его труды, — неисчерпаемый источник практических замечаний и драгоценных наблюдений, — раскрывают доминирующую в нём идею о национальном единстве Италии, избавленную от любых абстракций, исходящую из исторической реальности.

Поэтому Макиавелли не просто крупнейший из новых политических авторов, — он также и величайший из наших соотечественников, всецело преданный итальянскому национальному чувству. Для освобождения Италии, в его дни «порабощённой, растерзанной и ограбленной», и для вящего её усиления он допускал любые средства, поскольку, по его мнению, святость цели совершенно их оправдывала. За это его весьма упрекали чужеземцы, которых не так отвращали его методы, как страшила цель, им представляемая: учреждение сильного итальянского государства, которое бы держалось жертвами и кровью собственных граждан, а не наёмников; хорошо устроенное внутри, агрессивное и направленное на экспансию вовне. «Слабые республики, — говорил он, — лишены решимости и не способны принимать решения» [Disc. I, c.38]. «Слабые державы вечно сомневаются при выборе пути, а медлительность в принятии решений всегда вредна» [Disc. I, c.34]. Также, «кто бы ни взялся управлять многими, — посредством ли свобод или крепкою рукой, — создаст недолговечное государство, если не выявит предварительно врагов нового порядка» [Disc. I, c.16]. И далее: «Диктатура способствовала, а не вредила Римской Республике» [Disc. I, c.34], королям же и республикам, «не имеющим национальной армии для защиты и нападения, следует стыдиться своего существования» [Disc. I, c.21]. И ещё: «Деньги не только не охраняют, но и привлекают грабителей. Нет более ложного утверждения, чем то, согласно которому деньги есть движущая сила войны. Хорошие солдаты, а не деньги, — вот, что выигрывает сражения» [Disc. I‒II, c.10]. «Страну следует защищать, ждёт ли впереди поражение или слава. В любом случае, это честное занятие» [Disc. III, c.41], а «порывом и отвагою народ нередко добивается того, чего никогда не добьётся обычными средствами» [Disc. III, c.44].

Макиавелли не просто оставил богатое наследие, — он преподал урок энергии и воли, и фашисты берут от него как его идеи, так и пример для подражания.

Отличного от Макиавелли ментально, культурно и в манере подачи, — Дж. Вико можно, всё-таки, поставить в один ряд с великим флорентинцем, чьим последователем, в определённом смысле, он является. Вико решительно сопротивлялся идеям «естественного права» и в спорах с их апологетами — Гроцием, Сельденом, Пуфендорфом, — подвергал последовательной критике абстрактные, рационалистичес-кие, утилитаристские принципы XVIII-го века. Как справедливо сказал Монтемайер: «Когда „естественники“, оценивая государство и право с точки зрения их полезности и помещая в основание человеческой веры — рассудок, пытались сформулировать вечные законы и построить совершенное государство, — Вико со всею силою заявлял о социальной природе человека, о нравственном характере юридического сознания, о росте его более в истории человеческой, нежели „священной“. Он утверждал, что построение доктрин должно начинаться с вещей, которые в целом охватывают и объясняют путь нашей цивилизации. Опыт, а не формализм; история, а не резонёрство, — помогают человеческой мудрости постичь суть гражданских и политических систем, которые сами есть скорее плод не философских умозаключений, но общего чувства или, если угодно, общественного сознания человека». И далее: «От Вико мы наследовали взгляд на историю, как на — в полном смысле — „владычицу жизни“, изучение рода человеческого в истории, постулат об истинном прогрессе во времени, открытие „политических судеб“ народов. Это Вико восславил „героические сердца“ отцов Отечества — основателей государства, великодушных защитников общественного блага, мудрых политических советников. Ему мы обязаны критикою демократий, доказательством их недолговечности, их скорого распада в руках фракций и отдельных демагогов, их шатаний от анархии к единовластию, покуда их падение не сделает их добычей иноземных угнетателей. Вико понимал гражданскую свободу как подчинение Закону, как справедливое преобладание общественного интереса над частным. Он представлял современное общество, как мiр наций, где каждая из них оберегает собственный „imperium“, в борьбе справедливой, а не безчеловечной. Поэтому Вико осуждал пацифизм, утверждая, что право осуществляется лишь через силу; что без силы это понятие лишено смысла, и „qui ab iniuriis se tueri non potest servus est“*». («Раб тот, кто не может защитить своё право».)

Здесь легко разглядеть сходство с фундаментальными идеями Фашизма, с его духом. И сходство это не должно бы нас удивлять. Фашизм, как чисто итальянское явление, берёт исток в Рисорджименто, на которое, в свою очередь, несомненно повлиял Вико.

Однако было бы неточно утверждать, будто его философия преобладала в Освободительную эпоху. Слишком много элементов германских, французских, английских было привнесено в нашу культуру в первой половине XIX-го века, чтобы его преобладание сделалось возможным. И сам Вико, вероятно, остался бы неизвестным для итальянских объединителей, если бы другой мощный мыслитель из Южной Италии, — Винченцо Куоко, — не взялся бы за толкование философии Вико в те самые дни, когда интеллектуальная подготовка к Рисорджименто шла полным ходом.

Исчерпывающий доклад об идеях Куоко может увести меня слишком далеко. В указанной статье Монтемайер уделяет им достаточно внимания. Среди прочего, он цитирует обвинения против демократии, которая «принесла Италии много зла, истребив под корень три священных дерева — свободы, единства и независимости»:

Следует беречь свои святыни от демократии, если впредь мы желаем видеть их вновь цветущими.

Влияние на итальянских патриотов миланского изгнанника Куоко, через его работы, газетные статьи и пропаганду викианской философии, признано повсеместно. Среди постоянных читателей его «Giornale Italiano» мы находим Монти и Фосколо. Вырезки его статей хранили Мадзини и Манцони, из которых последний часто выступал в качестве секретаря Куоко, величая его своим «политическим учителем».

Воздействие итальянской традиции, сконцентрированной и проповедуемой Куоко, — ощущал на себе Мадзини, чьё толкование гражданской функции как долга и как миссии согласуется, скорее, с идеями Вико, а не с философскими и политическими установками Французской Революции.

«Воспитание в духе общественного служения, — говорил Мадзини, — по сути и по логике унитарно. Жизнь, посвящённая этому служению, — вот единственный долг и назначение, образец и определение которого заключает в себе понятие общности, возвышающееся над всеми индивидами страны: НАРОД-НАЦИЯ. И коль скоро это общая миссия, общий долг, то осуществляется он лишь через национальное единство». И далее: «Декларация Прав, раболепно переписанная из французской во все остальные конституции, отражает только индивида-цель и раскрывает одну часть проблемы».

«Представьте один из кризисов, угрожающих существованию Нации и требующих активной жертвенности ото всех её детей… Призовёте ли вы граждан принять муку, указывая на их права? Вы говорили людям, что назначение общества в том, чтобы обезпечивать их права, а теперь просите их отдать всё, страдать и умирать „ради спасения Нации“»?! Во взглядах Мадзини на гражданина, как на орудие достижения национальных идей, посвящённое высшему назначению, обязанное к высшей жертве, — нам видится предвосхищение одного из фундаментальных принципов Фашистской Доктрины. К несчастью, самостоятельная политическая мысль в Италии, прочно утвердившаяся в работах Вико, до блеска отшлифованная Винченцо Куоко, устоявшая в сражениях Рисорджименто, несмотря на многочисленные иноземные веяния той эпохи, — после объединения страны, казалось, исчерпала себя. Итальянская политическая мысль, остававшаяся оригинальной во дни рабства, с приходом свободы сама оказалась порабощённой.

Вышедшему из горнила войны новому мощному движению, наиболее чистым выражением которого является Фашизм, — было предначертано возвратить итальянскую политическую мысль к исконным вехам Римской Традиции.

Задача интеллектуального освобождения, ныне последовательно решаемая, — не менее важна, чем осуществлённое Фашистской Революцией политическое освобождение. Сломав политические оковы, этот великий труд, как часть и продолжение Рисорджименто, сегодня ставит крест на интеллектуальной несвободе в Италии.

Благодаря этому, Италия вновь обращается к мiру и мiр внимает Италии. Это есть великая цель и великий подвиг, и требует значительных усилий. Чтоб завершить его, нам следует, — каждому из нас, — сбросить с себя идейный шлак и умственные привычки, которыми двести лет нагружала нас чужеземная мысль. Мы должны не просто принять новую культуру, но создать себе новую душу. Мы должны методично и упорно участвовать в строительстве и совершенствовании нашей Доктрины, с неустанной преданностью отстаивая её внутри и за пределами страны. Мы зовём к обновлению и сотрудничеству всех фашистов и всех, в ком живо итальянское чувство.

После часа жертвы наступает час упорного труда.

За работу, соотечественники!

Во славу Италии!

Перуджа

1925 г.