Текст:Василий Ряховский:Евпатий Коловрат/Мост Калиновый
Князь Федор уехал почти тотчас же после крестин своего первенца. Княжича нарекли Иваном, а звать его положили в честь прадеда, князя Черниговского, Всеволодом.
«На зубок» внуку прислали князь Юрий Игоревич и княгиня-бабушка Агриппина Ростиславовна яхонтовый крестик, штуку шелкового полотна на пеленки, да штуку бархату камчатого рытого к люльке на полог, да шкатулку жемчугов мелких в россыпи, перемешанных с камнями самоцветными. Помимо же прочего, пожаловал князь Юрий внуку волость под Каширой, в которой было сорок считанных сел без починков [небольшой новый поселок].
Князь Федор побывал в Рясском Поле, на половецком торге, где выбрал себе степных коней и выкупил из полона рязанских людей. Оттуда он прошел на Дубок и Кир-Михайлов, облагая данью промысловых людей и гоня красного зверя.
Только к яблочному спасу, что праздновали, августа, прибыл князь Федор в свой городок после трехмесячного отсутствия.
Похудевшая и ясноликая встретила Евпраксия мужа-князя. Осиянный взглядом ее лучистых глаз, Федор попросил:
— Покажи мне сына, лада.
По знаку Евпраксии мамка внесла ребенка. Недавно покормленный, мальчик пребывал в покое, сосал пухлые пальцы и улыбался.
Пока Федор целовал сына, Евпраксия следила за мужем: она гордилась своим детищем и была на страже — а вдруг да Федор не воздаст должного красе и сообразительности своего сына!
Вечерами уводил Федор Евпраксию на речной откос, под угловую башню города. Месяц гляделся в тихую реку, обильная роса клонила долу калиновые кусты, что густо росли по склону. За рекой пели девушки. На речной луке рыбаки вынимали невод, с мотни падали тяжелые капли и разбивали круглый лик месяца.
По стене ходили стражники. Слышно было, как они зевали и крякали, гоня сон. Потом один из стражников над самыми головами притихших Федора и Евпраксии унылым голосом кричал: «Слава князю нашему-у-у!» Откуда-то издалека, с противоположного угла города, доносилось в ответ: «Велик город Рязань стоит!» и еще, уж совсем глухо: «Славен город Владимир!»
Однажды, когда Федор с Евпраксией сидели над рекой, в городские ворота застучал ночной путник.
Князь с княгиней поспешили в терем. Скоро к Федору вошел Ополоница и с ним гонец из Рязани.
Ополоница был бледен.
— Говори! — сказал он гонцу, до земли склонившемуся перед князем.
Побив князю челом, гонец встал с колен и сказал усталым, глухим голосом:
— Идут на Рязань враги со степи. Числом видимо-невидимо. Хотят воевать Русскую землю. Князь Юрий просил не мешкая снаряжать войско и двигаться на Пронск.
— Иди! — Ополоница толкнул слегка гонца в плечо и провел его до двери.
Потом он вернулся к Федору:
— Прознал я, великое испытание пришло на Русь, Федор. Мужайся! Заутро надо собирать ратных людей.
Узнав о скором походе, содрогнулась Евпраксия, но ничем своего волнения не выдала. С раннего детства была она свидетельницей, как матушка и другие женщины в Чернигове провожали мужей и братьев в далекие похода, и знала, что стойкость женщин нужна была для победы на ратном поле. Одна перед другой крепились женщины, собираючи близких на рать.
Так поступила и он. Обняв мужа, Евпраксия сказала ему:
— Раз кличет земля на бой с врагами, пойди, муж мой, и возвратись под кров родной с победой.
Федор решил вести войско сам. Стар стал пестун его Ополоница, уж много дней не ходил он с ним в отъезжее поле, часто засиживался в светелке своей допоздна, читая древние столбцы, которые брал у протопопа Елисея Гречина.
И когда войско начало стекаться в городок, Федор пошел поговорить с Ополоницей.
Старый воин находился в это время в полутемной подклети. В светлом летнике, плотно облегающем плечи, в мягких чоботах, серый и слегка согбенный. Ополоница медленно проходил вдоль глухой стены. На стене висели потускневшие кольчуги, пыльные щиты, наплечники и перы, расставленные по углам, отливали искрами померкнувших украшений. Были тут доспехи - свидетели первых походов и битв старого русского воина. С каждым из них было связано одно из тех дорогих воспоминаний, которые отмечают лестницу жизни, то заставляют сердце толкаться и трепетать забытым волнением, то рождают грусть о невозвратном, о потерях, уже невознаградимых ничем.
Он снимал с деревянных колышков пыльные щиты, разглядывал на них старые от мечей зазубрены, следы половецких стрел. Все это были вестники смерти, отбитые мужеством, стойкостью сердца и силой руки. Покрывшиеся налетом ржавчины мечи словно рассказывали длинные повести о походах на Дон и Сейм, на Клязьму и Волгу, о битвах и сражениях, когда смерть витала над головами и мысль о бранной славе придавала силу ослабевшему, израненному телу…
Много дорог исхожено старым воином, много битв выиграно у врага, и тризнам [поминки по умершим] по убитым товарищам потерян счет. Сколько соратников сложили головы, кости скольких товарищей вымыты добела степными дождями! Пора на покой и тебе, Ополоница!
Звон скрещенных мечей, блеск сабель и грозное движение склоненных копий, ржанье коней и воодушевляющий крик победы мнились старому воину, и он чувствовал, что настает время идти ему в последний бой за землю, которой отдал он все силы своего могучего тела и свою теплоту своей души.
Федор вошел в подклеть неслышно. Ополоница не обернулся на тихий скрип двери. Он стоял на сером фоне слюдяного верхнего оконца, примеряя на руке свой длинный меч, и шептал что-то, и седые кудри венцом сияли вокруг его головы.
Федор вспомнил вдруг Ополоницу молодым, когда светлые кудри воина падали на прямые и гордые плечи, когда голос воина был звонок, речь ясна и легка поступь. Вспомнил он его во времена скитаний, теплую заботливость и молчаливую преданность пестуна… Вспомнил, и сердце Федора дрогнуло от любви к этому человеку.
— Останься, друг Ополоница, в городе, — говорил Федор воину, когда тот заметил князя и пригласил его сесть. — Древен ты стал, мне твоим рукам держать бранный меч. Блюди тут мою княгинюшку и первенца. Сосолужи мне службу последнюю. А уж на врага пойдем мы, молодые воины.
Ополоница выслушал речь Федора, потом встал и дотронулся пальцами до земляного пола:
— Спасибо тебе, князь, на добром слове. И тебя я за сына почитаю, с тем и в могилу уйду. Но не пристало воину за печкой сидеть, когда на родную землю идут злые вороги. Люта будет битва с татарами, Федор Юрьевич, много крови русской прольется в эту грозную годину, и мне ли бежать от своей смерти?
Федор согласился с ним.
Наутро Ополоница вместе с князем смотрел воинство. В ратных доспехах, на гнедом своем старом коне, Ополоница выделялся своим ростом и станом среди прочих воинов, и никто не помыслил о старости воина и непригодности его для ратных дел.
Последними проходили мимо князя и Ополоницы воины боярина Истомы Тятева. Именитый путивлянин, гордясь перед рязанскими вотчинниками родом и богатством, привел три сотни воинов «конно и оружно».
У Федора от удовольствия заблестели глаза. Он обернулся к Ополонице:
— Исполать [древнее выражение, переделанное с греческого и означающее: «на многие лета»] боярину! Любо посмотреть!
Ополоница не повел даже бровью.
Когда воины разошлись для последних приготовлений к походу, старый воин сказал князю:
— Рано хвалить Истому. Поглядим, как поведет себя на поле.
— Боярин храбр, — попытался защитить своего ближнего боярина Федор.
— Поле и тут правду скажет… А наши рязанцы бедны, да в бою лихи. Цветные наряды — врагу не устрашенье, князь. А Истому я раскусил давно. Вот только проглотить не успел, о том и сожалею.
Федор нахмурил брови. Ему не по душе были такие речи об Истоме, с которым у него крепла дружба. И Евпраксия не разделяла его мыслей. Той он прощал за женскую слабость. Но Ополоница…
— Хорошо, — сказал он. — Поле будет скоро. Тут увидишь как будет биться Истома.
Наутро засеял мелкий дождь.
После молебна и крестного целованья воины встали в боевые порядки и потекли за городские ворота.
Княгиня Евпраксия проводила Федора до калинового мостика через Осетр. Здесь князь Федор в последний раз заглянул в ее синие глаза, крепко прижал голову Евпраксии к груди, потом поспешно, боясь показать свою слабость, вскочил на коня, ударил его плетью и ускакал.
Подломились у Евпраксии ноги, темная пелена слез и беспредельного горя готова была застлать перед ней весь белый свет. Но она удержалась на ногах, только оперлась на шаткое мостовое перильце.
Она стояла впереди пестрой толпы женщин. В горести позабыты были и родовитость и достатке: пышная боярыня в тяжелом парчовом летнике [летняя женская одежда в древней Руси] стояла рядом с женой простого воина; они плакали, склонившись одна к другой, и все вскидывали руки в ту сторону, где скрылся последний воин.
— Княгиня, матушка, — вдруг обратилась к Евпраксии молодая миловидная женщина в темном платке, наброшенным сверх набойчатой кики [в старину праздничный головной убор женщины], — одна ты для нас теперь заступница!
Женщина припала лицом к рукаву Евпраксии. Еще юная, гибкая, как молодая рябинка, она всхлипывала по-девичьи глубоко и протяжно.
Княгиня почувствовала всю печаль этой женщины, впервые расставшейся с мужем. Она обняла узкие плечи женщины и распрямилась: ей не надобно обнажать свое горе перед теми, кто взирает на нее с надеждой.
Еще раз она бросила короткий взгляд на дорогу. Даль затягивала дождевая пелена. Со стороны лесов пролетала многочисленная стая галок и ворон. Птицы летели молча, и ветер сбивал их с намеченного пути.
Княгиня приказала мамкам и служилым женкам идти в город. Ближние боярыни, вытирая мокрые, раскрасневшиеся лица длинными рукавами, потянулись за Евпраксией. Она шла в город — прямая, тихая, чувствуя на себе взгляды осиротевших женщин.