Текст:Константин Крылов:Европа и её европейцы
Я намерен затронуть одну не слишком интересную тему: разложение Европы изнутри. Разумеется, было бы сладко, если бы Европа и в самом деле подгнила где-нибудь в потрошках: ненавистники Европы могли бы радоваться, а её любители наконец-то нашли бы повод её пожалеть, и, черт возьми, заняться её спасением.
Сейчас, например, принято сокрушаться по поводу наплыва на древний континент цветных мигрантов: уже пошли разговоры, что в Париже не слышно французской речи, магазины, торгующие свининой, спешно закрываются, а Эйфелеву башню скоро превратят в минарет. Подобная перспектива представляется почти неизбежной, особенно способствует такому взгляду статистика: черные и цветные лихо плодятся, не ассимилируются, живут замкнуто — в общем, идеально годятся на роль чаемой пятой колонны, которая в нужный момент повернется к пригожей Европе своей азиатской частью.
Я думаю, однако, что рассчитывать на это глупо. И вот почему.
Начнем с определений. Мы будем понимать под Европой совокупность культур, где уже решен ряд проблем, терзающих остальное (неевропейское) человечество. В данном случае неважно, каким образом (и, в частности, за чей счет) они решены. Скажем сразу, что мы не имеем в виду «высокие европейские достижения», «культуру», «технику», «науку», и прочие «христианство и социализм». Европа как географическое, историческое, культурное или религиозное единство — малоинтересная тема. Не потому, что такового единства не существует, а потому, что Европу любят (ну и ненавидят, конечно) не за это. Нужно быть культурологом или идиотом, чтобы определять «европейский дух» через какое-нибудь «филиокве» или, скажем, «протестантскую этику», «латиницу», «пруста» и «кафку». Ясно ведь (то есть интуитивно ясно, как бы мы ни пытались заморочить себе голову), что Европа осталась бы Европой и без «филиокве». С другой стороны, столь же нелепыми и беспомощными являются попытки подобраться к европейскому феномену со стороны материальной: Европа далеко не всегда была «центром промышленного развития» и источником высоких технологий. Возьму на себя смелость утверждать, что она вполне может обойтись и без них: корейские и китайские муравьишки работают лучше, и к тому же их труд обходится значительно дешевле. Что не делает их «Европой» ни в каком смысле слова.
Вообще говоря, способность «что-то создавать» — в том числе «культуру» (науку, искусство, религию, философию) — не дает власти. Производитель (в том числе, производитель «высокого» — будь то вершины духа или хай-тек) — всегда раб; или, по крайней мере, он всегда может быть поставлен в положение раба. Гегель врал: раб, в поте лица трудясь и производя, никогда не получает власти над господином — в лучшем случае, господин зависит от раба, но господство на то и господство, что оно в любой момент может порвать паутинки зависимости, пусть даже самой цепкой.
История это подтверждает. Римляне, когда им понадобилась «культура», брали её везде, где находили, брали по праву сильного, мечом: фактически, они завоевали культуру, а её родину превратили в «провинцию Ахайя». Современная Америка, по возникновению нужды в науке, искусстве, образовании и удовлетворении кой-каких духовных запросцев, попросту покупает и вывозит к себе все то, что её на сегодняшний день интересует. «Было ваше — стало наше».
И напротив, господином делает способность присваивать и удерживать, в частности — потреблять. Одной из сокровенных тайн Европы является её свиная всеядность: Европа способна переварить абсолютно все, при этом отнюдь не становясь тем, что она ест. Европа — присваивающая, ассимилирующая и богатеющая на этом цивилизация.
Стоит отметить, что история Европы (в указанном выше смысле) и началась с подобного акта ассимиляции, то есть с Возрождения — уникальной, не имеющей аналогов процедуры по освоению прошлого. Первое, что сожрала вселенская хрюшка, — это собственное («античное») прошлое (не подчинившись ему и не став им).
Существует, вообще говоря, три способа как-то соотнестись с прошлым. Традиционные культуры принадлежат прошлому в буквальном смысле слова: они принадлежат своему прошлому, являются собственностью своих предков. Переходные культуры (например, русская) научились «освобождаться от груза прошлого» — попросту стряхивая его с себя, как конь может стряхнуть поклажу. Правда, при этом сброшенное теряется. Только европейская культура обладает своим прошлым как собственностью: их прошлое — это имущество, ценное и ценимое, но при этом вполне продавабельное. Возрождение означало радикальный поворот по отношению к прошлому, освобождение от его гнета и переход к его освоению: сначала культурному, а потом и хозяйственному.
Второе, что умеет делать Европа, — это осваивать «неевропейское». Что, впрочем, несложно, если отнестись к нему как к «своему далекому прошлому» (например, к неевропейским культурам как к «древним», «диким», то есть, в конечном счете, к «собственному забытому варварству»). Не будем описывать, как европейцы это делали (достаточно вспомнить беспримерный в человеческой истории опыт колониального раздела планеты). Важен результат: в ходе освоения мира европейцы отобрали мир у него самого, сделав его эпифеноменом Европы.
Третья проблема, которую сумели решить европейцы — это заставить служить себе целый ряд явлений, которые в неевропейском мире являются разрушительными (например, «свободный рынок» или «демократию»). Современное общество — не то, где существует «демократия», «рынок», и т. п., а то, в котором все это существует, не разрушая общества. То общество, где существуют механизмы, компенсирующие вред, наносимый всеми этими явлениями.
Поэтому ошибается тот, кто считает Европу «еще одной культурой» (как выражались наши евразийцы — «ареалом культурной жизни романо-германских народов»). Европа — не культура, а метод оперирования любой возможной культурой. Её истинный символ — алхимический AZOT, Универсальный Растворитель. Кстати сказать, это слово трактуется европейскими оккультистами весьма интересно. Первая буква этого слова — А — начинает собой три алфавита: латинский, греческий и еврейский. Остальные три буквы завершают каждый из этих алфавитов. Таким образом, это слово — символ мультикультурализма, переваренного и усвоенного, как того хотел Леонтьев, «единой деспотической идеей», правда, не творящей, а рас-творяющей многообразие в себе. Другим образом Европы может служить Бафомет — «бог не познаваемый, а познающий».
Из этого сразу следует простой вывод. Допустим, случится так (это ведь не исключено), что большая часть жителей Европы станет мусульманами. Из этого совершенно не следует, что Европа после этого сольется с арабским морем. Отнюдь нет: ей сложно одержать победу над мусульманами, но легко одержать победу над мусульманством как таковым. Скорее она переварит и встроит в себя ислам, то есть сделает его европейской религией. Более того: если это вдруг зачем-то понадобится, какая-нибудь Франция (или Швеция) вполне способны стать «центром исламской мысли». Конечно, это будет «другой ислам», но подобный проект европейцам вполне по силам (опять же, если это понадобится). Коран — такой же материал, как и, скажем, «буддизм», из которого европейцы уже понаделали себе мягких игрушек психоаналитического назначения.
Остается разобраться с этническими меньшинствами, проживающими в Европе, сохраняющими идентичность, и, соответственно, опасными. Однако почему мы думаем, что они плохие европейцы? В конце концов, они приехали в Европу, они живут в Европе (иногда на птичьих правах), они работают в Европе (на тех работах, которыми гнушаются европейцы). Они заинтересованы в том, чтобы это продолжалось и дальше. Некоторые, накопив денег, уезжают домой; некоторые остаются. Но и те, и другие не могут желать того, чтобы Европа слетела с копыт: это угрожает их жизненным планам.
Разумеется, из этого совершенно не следует, что эти люди ассимилируются. Арабы, негры, китайцы, разумеется, не стали французами, немцами, или итальянцами. Но они перестали быть и «нормальными арабами», «обычными неграми», «традиционными китайцами». Эти люди больше не принадлежат ни Третьему миру, из которого вышли, ни Первому, в который они стремились. Сейчас именно они могут претендовать на звание жителей «Второго мира», не сводимого к Первому и Третьему.
Разумеется, многие из них испытывают ненависть к тому, что их окружает. Но это не мешает их заинтересованности; скорее, эта ненависть компенсирует заинтересованность.
У Сент-Экзюпери — кажется, в «Планете людей» — есть описание араба, который попадает в версальские сады и видит фонтан. Он садится около фонтана и ждет, когда же вода кончится. Наконец он понимает, что эта вода не кончится никогда — и с ним происходит то, что Ницше назвал «переоценкой ценностей». Интересно, что после этой сцены он начинает ненавидеть французов — что, в общем-то, вполне предсказуемо.
Ненавидеть можно тех, от кого зависишь, хотя бы в мыслях: а после сцены с фонтаном он почувствовал именно это. Ненависть к Европе — это просто стадия самоопределения себя в Европе. Более того. Идеальный житель единой Европы — не связанный даже следами национальных предпочтений и предрассудков — это именно эмигрант со стороны, приехавший не столько «в Германию» или «во Францию», сколько именно в Европу как в целое. Он не имеет лингвистических предпочтений: все европейские языки для него не родные — хотя английский, конечно, ему ближе, чем любой другой. Он толерантен, так как сам нуждается хотя бы в минимальной толерантности. И он готов быть европатриотом, так как не нуждается в том, чтобы дверь, через которую вошел он сам, оставалась открытой для его соплеменников. В электорате правых партий все большую роль играют «старые иммигранты», хорошо устроившиеся в Европе и не желающие наплыва чужаков…
Так что образцовый житель единой Европы может получиться именно из «негра». И скорее всего негры и пакистанцы «в случае чего» первыми бросятся защищать эту самую европейскую цивилизацию. Проявляя при том чудеса героизма и пассионарности.