Текст:Марбургская речь
Марбургская речь
- Автор:
- Эдгар Юнг и Франц фон Папен
- 17 июня 1934
- Дата написания:
- 1934
21 февраля 1933, итак, в те бурные дни, когда национал-социализм приступил к своему господству в Германской империи, я попытался в речи перед берлинским студенчеством разъяснить смысл наступления новой эпохи. Я говорил — так излагал я тогда — в месте, которое посвящено исследованию правды и духовной свободе. Тем самым я не хотел бы говорить о своей приверженности либеральным представлениям о правде и свободе. Последнюю правду знает только Бог, и поиск ее только с этой исходной позиции приобретает свой последний смысл. Я продолжу мои тогдашние размышления сегодня, где мне снова позволено стоять на академической земле — в жемчужине средневековья, в городе Святой Елизаветы, и добавлю, что даже если идеал объективной правды может быть бесспорным, то от нас, немцев, требуется долг субъективной правды, то есть, правдивости, и мы не хотим отказываться от самой элементарной основы человеческого благонравия. Поэтому это посвященное науке место кажется мне особенно подходящим, чтобы отчитаться о правдивости перед немецким народом. Так как голоса, которые требуют, чтобы я занял принципиальное положение относительно немецких текущих событий и ситуации в Германии, становятся все многочисленнее и настойчивее. Говорят, что я через устранение Веймарского прусского режима и объединение национального движения принял такое решающее участие в немецком развитии, что я обязан наблюдать за этим развитием внимательнее, чем большинство других немцев. У меня нет намерения уклоняться от этой обязанности. Наоборот — мое внутреннее обязательство Адольфу Гитлеру и его делу настолько велико, и я так сильно привязан кровью моего сердца к начавшемуся обновлению Германии, что для меня было бы смертным грехом с точки зрения и человека, и политика не сказать того, что необходимо сказать на этой решающей стадии немецкой революции.
События последних полутора лет охватили весь немецкий народ и оказали на него глубокое влияние. Нам кажется почти сном, что мы смогли найти выход из долины печали, безнадежности, ненависти и раскола, вернувшись снова к общности немецкой нации. Огромное напряжение, в котором мы жили с августа 1914, исчезло, и из него вновь поднимается немецкая душа, перед которой проходит славная и, все же, такая болезненная история нашего народа, от легенд о немецких героях до траншей Вердена, и даже до уличных боев наших дней.
Неизвестный солдат мировой войны, который завоевал сердца своих соотечественников с пленительной энергией и с непоколебимой верой, освободил эту душу. Со своим фельдмаршалом он поставил себя на вершину нации, чтобы открыть новую страницу в немецкой книге судьбы и восстановить духовное единство.
Мы испытали это единство духа в опьянении тысяч демонстраций, знамен и праздников нации, снова нашедшей саму себя. Но теперь, когда воодушевление поутихло, и стала необходима тяжелая работа над этим проектом, оказывается, что очистительный процесс такого исторического масштаба производит также шлаки, от которых он должен быть очищен. Такие шлаки есть во всех сферах нашей жизни, в материальной и духовной. Заграница, которая смотрит на нас с недоброжелательством, указывает пальцем на эти шлаки и объявляет их серьезным процессом разложения. Ей не стоит слишком рано радоваться, так как если у нас хватит энергии, чтобы избавиться от этих шлаков, тогда мы как раз этим лучше всего докажем, насколько мы внутренне сильны и насколько решительны, чтобы не позволить исказить путь немецкой революции. Мы знаем, что слухи и нашептывания нужно вытащить из темноты. Открытое и мужественное высказывание принесет немецкому народу больше пользы чем, например, «бесклапанное» состояние той прессы, о которой господин имперский министр народного просвещения и пропаганды сказал, что у нее больше нет «лица». Этот недостаток, без сомнения, существует. Пресса, собственно, существует для того, чтобы уведомлять правительство о том, куда пробрались недостатки, где угнездилась коррупция, где совершаются тяжелые ошибки, где неподходящие люди находятся на неправильных постах, где грешат против духа немецкой революции. Анонимная или тайная разведывательная служба, как бы превосходно она ни была организована, никогда не в состоянии заменить эту задачу прессы. Так как редактор находится под законной и соответствующей его совести ответственностью, а анонимные поставщики сообщений, напротив, неконтролируемы и подвержены опасности низкопоклонства. Если, однако, призванные органы общественного мнения недостаточно рассеивают таинственную темноту, которая, кажется, распространилась в настоящее время над настроением немецкого народа, то сам государственный деятель должен вмешаться и назвать вещи своими именами. Такой подход должен доказать, что правительство достаточно сильно, чтобы вынести серьезную критику, что оно помнит о старом принципе, что критику не выносит только слабый человек.
Если заграница утверждает, что в немецких землях, мол, умерла свобода, то из открытости моих размышлений она должна узнать, что немецкое правительство может позволить себе по собственному почину поставить на обсуждение животрепещущие вопросы нации. Однако такое право получает только тот, кто безоговорочно предоставил себя в распоряжение национал-социализма и его дела и доказал ему свою лояльность. Эти вступительные слова были необходимы, чтобы указать, в каком духе я подхожу к моей задаче откровенно отчитаться о немецком положении и о немецких целях. Теперь позвольте мне кратко очертить положение, каким я нашел его, когда судьба сделала меня одним из ответственных за руководство немецкой судьбой.
Государственные авторитеты находились в упадке и были не в состоянии справиться с разложением всех естественных и желанных Богу связей. Нехватка руководящей силы и энергии достигла такой степени, которая все больше усиливала желание твердой руки в немецком народе. Оппозиция фронтового поколения и молодежи стала непреодолимой. Распространение рокового малодушия соответствовало всеобщему расколу на партии. Безработица росла, и с нею рос социальный радикализм. То, что с этими бедами можно было справиться не маленькими средствами, а духовным и политическим переворотом, видели не только правые группы немецкого народа, в первую очередь, Национал-социалистическая рабочая партия Германии, но таковым было общее представление всех не связанных с партиями лучших представителей нашего народа. Переоценка всех ценностей, как говорит Ницше, была как раз подготовлена в духовном плане, и поэтому несправедливо, если справедливая борьба против определенного «интеллектуализма» сегодня переделывается в борьбу против «духа» вообще. Историческая правда состоит в том, что необходимость принципиального изменения курса признавали и над ним работали также такие люди, которые боялись пути переворота через какую-либо массовую партию. Поэтому претензия на революционную или национальную монополию для определенных групп кажется мне преувеличенной, не говоря уже о том, что она мешает народной общности.
17 марта 1933 года в Бреслау я указал на то, что в послевоенные годы развился вид консервативно-революционного движения, который отличался от национал-социализма, по сути, только тактикой. Так как немецкая революция боролась против демократизации и ее роковых последствий, то новый консерватизм последовательно отвергал любую дальнейшую демократизацию и верил в возможность устранения плюралистских сил сверху. В отличие от этого национал-социализм сначала прошел по пути демократии до конца, чтобы затем оказаться перед отнюдь не легким вопросом, как нужно воплотить идеи безусловного руководства, полного авторитета, аристократического принципа отбора и органического народного порядка. История признала правоту национал-социалистической тактики, осознание чего побудило консервативных государственных деятелей к союзу с национал-социалистическим движением в те часы в начале 1933 года.
Об этом следует помнить, когда сейчас слишком рьяные, иногда даже слишком юные революционеры под лозунгом «реакционного» хотят отвергнуть также тех, кто в полном сознании подчинил себя задаче, которую перед ними поставило время. Так как для настоящего политика возможны только следующие главные принципы: Он может не осознавать требований времени, и потерпеть неудачу из-за этого недостатка; он может противиться ходу времени и поэтому проиграть; однако, он может стать поборником того, что нужно сделать непреклонно и таким образом исполнить приказ истории. Кто принял эту позицию, тот поднялся над пустыми лозунгами, в частности, над лозунгом «реакции», который, впрочем, подозрительно напоминает о уже преодоленных, слава богу, марксистских временах.
Кроме того, государственный деятель должен ясно осознавать еще и второе требование, а именно то, что наступление новой эпохи является тотальным, то есть, охватывает и изменяет все проявления и условия жизни; но что на этом величественном фоне происходят процессы переднего плана, к которым только и может применяться понятие политики. Государственный деятель и политик может реформировать государство, но не саму жизнь. Задачи реформатора жизни и политика принципиально различны. Исходя из понимания этого, вождь в своем произведении «Моя борьба» объяснил, что задача движения это задача не религиозной реформации, а политической реорганизации нашего народа. Поэтому наступление новой эпохи как тотальное понятие до определенной степени уклоняется от государственного придания формы. Не всю жизнь можно организовывать, так как в противном случае ее механизируют. Государство — это организация, жизнь — это рост. Разумеется, между жизнью и организацией существуют связи и взаимодействия, однако, у них есть границы, которые нельзя преступать без опасности для жизни. Так как существо революции состоит как раз в том, что живой дух атакует механику. Поэтому большевизм — это не настоящая революция двадцатого века, а восстание рабов, которое хотело добиться окончательной механизации жизни. Настоящая революция двадцатого века — как я уже говорил в моей речи в Берлинском университете — является революцией героической и связанной с Богом личности против неживых оков, против подавления божественной искры, против механизации и коллективизации, которая не является ничем иным как последним вырождением буржуазного либерализма. Коллективизм — это индивидуализм массы, которая больше не хочет Всего, а только лишь себя самой.
Как возникает и растет в народе новое чувство времени, об этом, как правило, очень мало знает тот, кто сам стоит на переломном рубеже. Ему нелегко понять смысл такого поворота. Но насколько мы знаем из истории, революция — это в какой-то мере только политический штемпель на представленном историей документе. Произрастает новый человек как результат наступления новой эпохи; государство, напротив, должно формироваться человеческим разумом. Пожалуй, государство формирует также и человека, однако, было бы иллюзией предполагать, что фундаментальное изменение человеческого чувства ценности могло бы быть произведено государством. Так, государство может способствовать, пожалуй, пониманию истории и заботиться об его унификации. Но оно не может командовать им. Ведь это понимание истории происходит из мировоззрения, которое коренится по ту сторону государственного. Оно также базируется на точном исследовании, неуважение к которому всегда отомстит. Когда я думаю о проблеме истолкования истории для современности, то я с удовольствием вспоминаю вопрос, который обычно задавал мне мой профессор истории: «Как развивалась бы немецкая история, если бы Фридрих Великий женился на Марии Терезии?»
Смысл наступления новой эпохи ясен: Речь идет о решении между верующим и неверующим человеком, речь идет о том, должны ли секуляризироваться все вечные ценности или нет, приведет ли процесс секуляризации, осквернения, который начался несколько веков назад, к лишению божественного человеческого духа и вместе с тем к разрушению какой-либо культуры, или же вера в трансцендентность и вечный мировой порядок снова коренным образом определит чувства, мысли и действия людей. На этом историческом фоне совершается также политический процесс немецкой революции. У государственного деятеля, таким образом, есть задание отбросить гнилые формы и разложившиеся ценности, содействовать стремящимся к новой жизни вечным ценностям в их росте, положить эти ценности в основу государственно-творческого созидания.
Если либеральная революция 1789 года была революцией национализма против «religio», против соединения, то контрреволюция, которая совершается теперь в двадцатом веке, может быть только консервативной в том смысле, что она не рационализирует и не растворяет, а заново подчиняет всю жизнь естественным законами творения. Это, пожалуй, причина, по которой также руководитель культурного направления в НСДАП Альфред Розенберг говорил в Кёнигсберге о Консервативной революции.
Из этого в политической области происходят следующие ясные выводы: проходит время эмансипации самого низкого сословия против более высоких сословий. При этом речь идет не о том, чтобы подавлять какое-то сословие — это было бы реакционно, а о том, чтобы препятствовать тому, чтобы одно какое-либо сословие восстало, овладело государством и потребовало для себя права тотальности. Тогда пропадет любой естественный и божественный порядок, и революция будет угрожать постоянно. Государство — это скорее правящая середина народного целого, в котором биологически выделяется каждое сословие, и каждый отдельный человек в результате естественного отбора занимает свое место. Но истинная власть охватывает народное целое и оттесняет любые особые претензии какого-то сословия или класса. Поэтому целью немецкой революции, если она хочет быть действительной и образцовой для Европы, должно быть обоснование естественного социального порядка, которое положит конец беспрерывной борьбе за власть. Настоящая власть не может проводиться одним каким-либо сословием или классом.
Но принцип народного суверенитета, однако, все еще превращался в это классовое господство. Поэтому об антидемократической революции можно думать до конца только тогда, если она порвет с принципом народного суверенитета и снова вернется к принципу естественной и божественной власти. C этим отнюдь не следует путать лишение народа его прав.
Из демократии может выйти анонимная тирания, в то время как уничтожение народной свободы никогда не может получиться из настоящего ответственного правления.
Я знаю, насколько вождь желает того, чтобы в народе оставалось живым чувство настоящей, ответственной, справедливой власти. Поэтому я думаю, что со временем немецкое государство увенчается государственной вершиной, которое раз и навсегда уйдет от политической борьбы, демагогии и борьбы экономических и сословных интересов.
Рядом с необходимостью принципа власти из более высокой ответственности и надличностной продолжительности стоит — во взаимной обусловленности с ним — необходимость создания нового социального порядка. Чувство необходимости этого порядка движет все европейские народы, которые прошли через гигантские перемены индустриализации, урбанизации, механизации и капитализации. То, что это желание социального преобразования живет, в особенности, в фашизме и национал-социализме, не требуется особо подчеркивать. С другой стороны, мы осознаем, насколько чрезвычайно сложно снова превратить в народ массу, утратившую связь с кровью и почвой, ибо здоровые сословные связи и иерархии исчезли в либеральный век. Поэтому для национал-социализма чрезвычайно важно сначала вернуть душу этих масс народу и государству. Это происходит в основном через воспитание, дисциплину и пропаганду. Национал-социалистическая система выполняет, таким образом, сначала то задание, для которого парламентаризм стал слишком слаб: восстановление непосредственного контакта с массами. Возник такой вид непосредственной демократии, которой удалась вновь обрести ускользающие от государства массы. За этой обусловленной временем необходимостью стоит, однако, как революционная цель нечто намного большее: создание такого социального порядка, который основывается на общепринятых органических формах, а не только на искусном владении массой. Если Французская революция создала основные формы в парламенте и во всеобщем избирательном праве, то целью консервативных революций должно стать: через создание органической сословной структуры прийти к таким всеобщим принципам. Доминирование единственной партии на месте по праву исчезнувшей многопартийной системы представляется мне исторически как переходное состояние, которое будет правомочным лишь до тех пор, пока этого будет требовать обеспечение перелома, и пока не приступят к работе кадры, прошедшие новый персональный отбор.
Ибо логика антилиберального развития требует принципа органического политического формирования воли, которое основывается на добровольности всех частей народа. Только органические соединения превзойдут партию и создадут ту свободную народную общность, которая должна стоять в конце этой революции.
Следующий решающий факт этой революции двадцатого столетия — это конец космополитизма, который не является ничем иным, как плодом либерального представления о владеющей всем власти мировой экономики. Ему противостоит национальное пробуждение, то почти метафизическое мысленное возвращение к собственным кровным источникам, духовным корням, к общей истории и жизненному пространству. Только сегодня мы снова вырабатываем то здоровое чувство исторического единства тела и души, языка и обычая, которое по сути своей внегосударственно и необходимо как противоположный полюс к государству. В то время как в национальной демократии народность и государство стекаются в одно, мы теперь снова понимаем плодотворное напряжение между народом и государством, из которого государство получает те силы, без которых оно будет пустым механизмом. Поэтому также народно-национальное сознание — это нечто иное, нежели воспринятый как государственно-национальный национализм. Если государственный национализм ведет к изоляции народов друг от друга, к взаимному растерзанию и вместе с тем к балканизации Европы, то у укрепленного народно-национального сознания есть тенденция признавать святость всех народов. Народно-национальное пробуждение открывает, таким образом, дорогу для сотрудничества между народами.
Я в Дортмунде уже указывал на то, что современная техника требует создания экономических больших пространств; что Европа, столкнувшаяся с самой жесткой конкуренцией со стороны заокеанских континентов, могла бы только тогда хотя бы временно сохранить свой уровень жизни, если она в какой-то мере сможет уменьшить европейские общие затраты. Дорога к этому образованию экономических больших пространств, в том виде, в котором их требует век самолета и автомобиля, ведет через то освящение народностей и через представление о таких соединениях в большие государства, которые сохраняют неприкосновенность народностей и не обижают их. К этому, однако, относится и добровольный отказ от государственного тоталитаризма, который не признает никакой естественно выросшей самостоятельной жизни. К этому относится, прежде всего, понимание существа государства власти, которое хоть и не допускает ничего, что может нанести вред государству, но также и не требует, чтобы все происходило только через государство.
При развитии этого представления о целях немецкой революции я оказался посреди проблематики современного положения, о которой я, в соответствии с моими вступительными словами, не хотел бы умолчать. Вопрос, который я поднял как основную проблему наступления новой эпохи, разделение на верующих и неверующих людей, касается дискуссии вокруг понимания государства. Государство должно решить, хочет ли оно быть религиозным или светским. Историческая логика требует, чтобы за либеральным, светским государством 1789 года последовало основывающееся на религии государство немецкой контрреволюции. Однако религиозное государство, которое опирается на живую веру в Бога, вовсе не следует путать с секуляризированным государством, в котором ценности земного мира ставят на место веры в потустороннее и украшают их религиозными почестями. Также здесь справедливы слова вождя из его произведения «Моя борьба», где он пишет: «Я заявляю совершенно открыто, что в людях, которые хотят теперь ввергнуть наше движение в религиозные споры, я вижу еще гораздо худших врагов моего народа, нежели даже в интернационально настроенных коммунистах». Конечно, даже внешнее внимание к религиозному признанию — это уже прогресс по сравнению с тем лишенным почтения отношением, которое демонстрировал дегенерировавший рационализм. Но мы не можем забывать, что настоящая религия это соединение с Богом, а не с теми заменителями, которые были введены в сознание народов как раз материалистическим пониманием истории некоего Карла Маркса. Если теперь широкие круги как раз с точки зрения тотального государства и полного сплавления народа требуют унифицированной религиозной основы, то они не должны забывать, что мы должны быть счастливы обладать такой основой в христианстве. Им также пора бы задуматься над тем, является ли кризис христианства, о котором утверждают, не следствием самонадеянности или омертвелости христианской спасительной истины — как часто утверждается, и не утратили ли, вероятно, рационализированные и либерализованные люди в значительной степени свою внутреннюю способность понять мистерию Христа. Я убежден, что христианское учение представляет собой совершенную религиозную форму всего западноевропейского мышления, и что с повторным пробуждением религиозных сил происходит также новое проникновение немецкого народа христианским добром, о последней глубине которого едва ли может уже догадываться прошедшее через девятнадцатый век человечество. За это решение, будет ли новая империя немцев христианской или заблудится в сектантстве и полурелигиозном материализме, будет идти борьба. Это решение будет простым, если какие-либо попытки повлиять на него с позиций государственной власти в направлении насильственной реформации не состоятся. Нужно признать, что в сопротивлении христианских кругов государственным или партийным вмешательствам в церковь содержится политический момент. Но только потому, что политические вмешательства в религиозную сферу принуждают тех, кого они затрагивают, чтобы они по религиозным причинам отвергали противоестественную в этой области претензию на тотальность. Также как католик я понимаю, что построенное на свободе совести религиозное убеждение отказывается позволять политике командовать собой. Поэтому не нужно обманываться в том, что, например, навязанная религиозная борьба породила бы такие силы, в борьбе с которыми даже насилие потерпит провал. Также в тех кругах, которые ожидают нового, исконного религиозного объединения,[1] однажды пора поставить вопрос, как они представляют себе выполнение немецкой задачи в Европе, если мы добровольно исключим себя из ряда христианских народов.
Любое воздействие на европейское пространство кажется мне при таких предпосылках невозможным. Факт общей европейской культуры и цивилизации, в которую мы сами сделали такой большой вклад, обязывает нас вопреки всей нашей национальной самобытности к отдельной культурной работе. Мы не можем закрыться в духовном плане за границами и добровольно отправиться в гетто. Здесь-то и кроется настоящая реакция, самоизоляция по отношению к исторической необходимости и посланию народа, который, если это был действительно великий народ, все еще хранил идею империи. Старый раздор между гвельфами и гибеллинами, который тянется по всей немецкой истории, снова оживает и требует решения.
Кто знает о том, что совершается сегодня в Европе в самых лучших головах и самых благородных душах, тот прямо-таки чувствует, как в Европе начинает прорастать новая партия гибеллинов, которая несет в себя идеал той аристократической основной мысли природы, о которой говорит вождь, и которую подгоняет страстное стремление к счастливой части света. Быть обновителем означает смотреть выше временных преимуществ и предубеждений, стремиться к тем вечным порядкам, которые во все времена и во всех нациях жили в стремлениях лучших.
Бессмысленно скрывать от самого себя, что открылась определенная расселина между духовным желанием и ежедневной практикой немецкой революции. Это также не удивительно! Чтобы противостоять этой опасности, нужно спросить себя о причинах этой ситуации. Эти причины нужно искать в том, что в немецкой революции — как это часто случается в истории — духовный поворот сталкивается с социальным переломом. Духовный поворот стремится к упомянутой аристократической основной мысли природы, а социальный перелом находится в опасности до определенной степени оказаться под влиянием той динамики, на которую в свое время уже опирался в политическом плане марксизм. В таком положении руководство стоит перед огромным заданием, решение которого требует очень трудного и большого решения настоящего государственного деятеля. Это задание исчерпывающе описал для похожей исторической ситуации Конрад Фердинанд Майер в его замечательной новелле «Искушение Пескары», где он так передает отношение Мартина Лютера к Крестьянским войнам: «У двигающего мир человека есть две обязанности: он осуществляет то, что требует время, но потом — и это трудное задание — он стоит как гигант против брызжущей бурлящей пены столетия и бросает за собой взволнованные массы и плохих мальчишек, которые хотят содействовать, преувеличивая и позоря его праведное дело».
То, что это огромное задание, которое во все времена дается революционеру, еще предстоит выполнить, совершенно очевидно. Руководство должно будет проследить за тем, чтобы никакая новая классовая борьба не повторилась под каким-то другим знаменем. Оно хочет народной целостности и поэтому при всем признании национальных заслуг отказывается навсегда разделить народ на привилегированный класс и на класс с меньшими правами. Такое отношение не соответствовало бы почти стопроцентной поддержке нового государственного руководства немецким народом 12 ноября 1933 года.
Хотя само собой разумеется, что носители революционного принципа также занимают сначала командные позиции. Но если революция осуществлена, то правительство представляет только всю народную совокупность, однако, оно никогда не является представителем отдельных групп, в противном случае оно не справится с созданием народной общности. При этом нужно также порвать с неверными романтичными представлениями, которые не соответствуют двадцатому веку. Так мы не можем и подумать о том, чтобы повторить разделение народа по древнегреческому образцу на спартиатов и илотов. В конце такого развития спартиатам не оставалось ничего иного, кроме как подавлять илотов, вследствие чего внешнеполитическая сила Спарты ослабла. В государстве истинной народной общности призыв к внутриполитической борьбе должен однажды, наконец, умолкнуть. Конечно, отбор должен быть. Но естественный принцип вычленения и отбора нельзя заменить на верность определенной формации, до тех пор пока мотивы этой верности остаются непостижимыми. Поэтому национал-социализм всегда боролся за то, чтобы заменить партбилет испытанием человека и его достижениями. С другой стороны, аристократия — это не только принцип крови, но и принцип духа. Поэтому нельзя отбрасывать дух под лозунгом «интеллектуализма». Недостаточный или примитивный интеллект еще не дает права на борьбу против интеллектуализма. И если мы сегодня иногда жалуемся на «150-процентных» национал-социалистов, то это такие интеллигенты без почвы, такие, которые хотели бы оспорить право на существование ученым с мировым именем только потому, что у них, мол, нет партбилета. Но коренящийся в существе и крови дух обладает сильным характером, он беспристрастен, он находится во власти сознания и совести. При всех обстоятельствах он достоин уважения нации, так как она совершает грех против творения и отрицает саму себя, если отрицает дух. Мы должны остерегаться опасности исключить духовных людей из нации, и мы должны помнить о том обстоятельстве, что все великое приходит из духа, также и в политике. Также нельзя возражать против того, что духовные люди ощущают недостаток жизненной силы, без коорой нельзя вести народ. Настоящий дух настолько жизнеспособен, что он жертвует собой ради своих убеждений. Путаница жизненной силы с жестокостью обнаружила бы поклонение насилию, которое было бы опасным для народа.
Однако самый плохой интеллектуализм — это господство лозунга. Так существуют принципиально либеральные люди, которые и одной фразы не могут произнести, чтобы не злоупотребить словом «либеральный». Они думают, что настоящая гуманность якобы либеральна, хотя она все же на самом деле плод антично-христианской культуры. Они обозначают свободу как либеральное понятие, хотя это понятие исконно германское на самом деле. Они выступают против равенства перед судьей, которое они разоблачают как либеральную дегенерацию, хотя в действительности это равенство является предпосылкой любого справедливого приговора. Эти люди подавляют то основание государства, которое всегда, не только в либеральные времена, называлось справедливостью. Их атаки направлены против безопасности и свободы сферы частной жизни, которых немец добился за века самой тяжелой борьбы.
Также высказывание «люди делают историю» часто понимается неправильно. Поэтому имперское правительство по праву выступает против ошибочного культа личности, который является самым непрусским, что только можно себе представить. Великие люди не создаются пропагандой, а растут благодаря своим действиям и признаются историей. И низкопоклонство тоже не может скрыть эти законы. Тот, кто поэтому говорит о пруссачестве, должен думать сначала о тихой и обезличенной службе, но только в последнюю очередь думать, а лучше всего — не думать вовсе о жаловании и признании.
Воспитание народа к службе в государстве — это само собой разумеющееся требование, и его нужно выполнять тем жестче, чем более небрежно относился к нему Веймарский режим. Но не нужно обманываться относительно биологических и психологических границ воспитания. Также принуждение заканчивается в воле отстаивания своих прав настоящей личности. Реакции на принуждение опасны. Как старый солдат я знаю, что самая строгая дисциплина должна дополняться определенными свободами. Даже самый хороший солдат, который с радостью подчинил себя безусловному послушанию, тоже считал дни до окончания срока своей службы, так как потребность в свободе укоренилась в человеческой природе. Поэтому приложение военной дисциплины ко всей жизни народа должно оставаться в границах, которые не противоречат человеческому устройству. Каждому человеку нужны часы, когда он принадлежит семье, отдыху или самому себе. Осознавая это, имперский министр образования предписал снова сделать воскресенье днем, который принадлежит церкви и семье. Но совершенно негодной была бы вера в то, что народ можно объединить с помощью террора. Правительство тогда столкнется с постоянными испытаниями, так как оно знает, что любой террор — это следствие злой совести, которая является, наверное, самым плохим советником, которого может себе позволить руководство. Настоящее воспитание, которое всегда является дисциплиной, может выводиться только из нравственных принципов. Только вера в более высокий мировой порядок в состоянии передать истинно нравственные принципы. Патриотизм, жертвенная воля и преданность только тогда настоящие, если они как божественная заповедь коренятся в отдельном человеке.
Поэтому мы не можем себе позволить оказаться в плену полемического лозунга одиночки, который ничего не значит. Вождь требует от своего движения, «чтобы оно никогда не забывало, что в личной ценности содержится ценность всего человеческого, что каждая идея и каждое достижение являются результатом творческой силы человека, и что восхищение величием представляет не только дань благодарности этому величию, но и завязывает объединяющие узы вокруг благодарящих».
Я потому так четко описал проблемы немецкой революции и мое отношение к ним, что слухи о второй волне, которая должна завершить революцию, все никак не утихают. Кто безответственно играет с такими мыслями, тот не должен утаивать от себя, что за второй волной легко может последовать третья, что тот, кто угрожает гильотиной, сам раньше всех других попадет под ее топор. Также не ясно, куда должна привести эта вторая волна. Много говорят о будущей социализации. Разве мы прошли через антимарксистскую революцию, чтобы осуществлять марксистскую программу? Ведь марксизм — это любая попытка решить социальный вопрос с помощью коллективизации собственности. Станет ли немецкий народ вследствие этого богаче, увеличится ли национальный доход, станет ли жизнь от этого лучше у кого-то, если не считать, конечно, тех, кто чует добычу при таком разбойническом набеге? Конечно, существует социальная проблема, вызванная экономическими и демографическими процессами. Однако справиться с ними можно только тогда, если собственность снова будет подчинена ответственности, а не вследствие того, что коллективная безответственность возвысится до господствующего принципа. Поэтому она также не может стать принципом все больше удаляющегося от собственной инициативы и ответственности способа планового хозяйства. Так как тот, кто все еще не заметил, что любая форма коллективизма ведет к неискореняемой коррупции, тот до сих пор шел по миру вслепую.
Ни один народ не может позволить себе вечное восстание снизу, если он хочет сохранить свое существование перед лицом истории. Однажды движение должно окончиться, однажды должно возникнуть прочное социальное устройство, удерживаемое непредвзятым правосудием и бесспорной государственной властью. С вечной динамикой нельзя что-то построить. Германия не может быть поездом, идущим в неизвестность, о котором никто не знает, когда и где он остановится. История течет сама по себе, и совсем не нужно беспрерывно ее подгонять. Поэтому если вторая волна новой жизни должна пройти через немецкую революцию, то не как социальная революция, а как творческое завершение начатого труда. Государственный деятель существует, чтобы создавать формы; его единственная забота принадлежит государству и народу. Государство — это единственная власть и последний гарант того, на что каждый гражданин имеет право: на железную справедливость. Поэтому государство также не может на длительный срок вынести дуализм, и успех немецкой революции и будущее нашего народа зависит от вопроса, удается ли привести дуализм между партией и государством к удовлетворительному решению.
Правительство хорошо осведомлено обо всей корысти, бесхарактерности, неправдивости, нерыцарственности и незаконных притязаниях, которые хотят распространиться под прикрытием немецкой революции. Оно также не обманывается в том, что богатое сокровище доверия, которое немецкий народ подарил ему, находится под угрозой. Если хочешь близости к народу и связи с народом, то нельзя недооценивать ум народа, нужно отвечать на его доверие и нельзя опекать его беспрерывно. Немецкий народ знает, что его положение серьезно, он чувствует экономическую нужду, он точно узнает недостатки некоторых рожденных из необходимости законов, он тонко чувствует насилие и несправедливость, он смеется над неуклюжими попытками обмануть его лживой лакировкой. Никакая организация и никакая даже самая громкая пропаганда не сможет в одиночку на длительный срок сохранить доверие. Поэтому я понял волну пропаганды против так называемых «критиканов» иначе, чем это произошло с некоторыми другими. Не подстрекательством, в особенности, молодежи, не угрозами в адрес беспомощных частей народа, а только доверительным разговором с народом можно поднять уверенность и радость деятельности. Народ знает, что от него требуются тяжелые жертвы. Он вынесет их и будет следовать за вождем в непоколебимой верности, если ему позволят участвовать в принятии решений и в действии, если каждое слово критики не будет сразу истолковываться как злонамеренность, и если на разочаровывающихся патриотов не будут наклеивать ярлык врагов государства.
Когда действия немецких подводных лодок поразили Англию в ее жизненном нерве, английская пресса обратила внимание английского народа на всю тяжесть опасности. Успех состоял в том, что все англичане как один человек объединились для обороны. Как раз ввиду духовного и материального бойкота, которому мы подвергаемся в мире, этот пример показывает, в какой большой степени связь между руководством и народом должна строиться на доверии, если речь идет о последних вещах. Признанный недееспособным народ не может подарить доверие. Пришло время теснее соединиться в братской любви и внимании к соотечественникам, не мешать работе серьезных людей и заставить доктринерских фанатиков замолчать. Правительство предостерегает тех, кто не хочет видеть, что немцы — это один народ среди народов посреди Европы, что скудные, доставшиеся нам по наследству блага, которые мы спасли, должны быть сохранены, и мы не можем позволить себе необдуманное разрушение унаследованных ценностей. Если мы отрицаем большое культурное наследие, если мы не уважаем или извращаем тысячелетнюю историю нашего народа, трехтысячелетнюю историю нашей части света, то мы упустим большие шансы, которые двадцатый век еще раз дает корневому народу Европы. Сегодня мировая история делается там, где с улыбкой смотрят сверху вниз на больную Европу. Если Европа хочет сохранить свое право на лидерство в мире, то нельзя больше терять ни часа, чтобы посвятить все свои силы духовному возрождению и похоронить мелочные жалобы.
Мир переживает огромные изменения, и только ответственный, дисциплинированный народ будет играть главную роль. Мы, немцы, сможем пробить себе дорогу из бессилия к достойному положению, если мы соединим дух с энергией, мудрость с силой, опыт с волей к действию. История ждет нас, но только тогда, если мы докажем, что мы ее достойны.
- ↑ Под исконной религией имеется в виду возрождение германского язычества и подобные ему течения (прим. перев.)