Текст:Переписка Астафьева с Эйдельманом
Переписка Астафьева с Эйдельманом
- Дата публикации:
- июнь 1990
- Дата написания:
- август-сентябрь 1986
- Предмет:
- Русский вопрос
- О тексте:
- Провокация Эйдельмана (1986г)
Письмо Эйдельмана[править | править код]
Н. Я. ЭЙДЕЛЬМАН — В. П. АСТАФЬЕВУ
Уважаемый Виктор Петрович!
Прочитав все или почти все Ваши труды, хотел бы высказаться, но прежде — представлюсь.
Эйдельман Натан Яковлевич, историк, литератор (член СП), 1930 года рождения, еврей, москвич; отец в 1910-м исключен из гимназии за пощечину учителю-черносотенцу, затем — журналист (писал о театре), участник первой мировой и Отечественной войны, в 1950—55-м сидел в лагере; мать — учительница, сам же автор письма окончил МГУ, работал много лет в музеях, в школе; специалист по русской истории XVIII—XIX веков (Павел I, Пушкин, декабристы, Герцен).
Ряд пунктов приведенной «анкеты» Вам, мягко говоря, не близок, да ведь читателя не выбирают.
Теперь же позволю себе высказать несколько суждений о писателе Астафьеве.
Ему, думаю, принадлежат лучшие за многие десятилетия описания природы («Царь-рыба»); в «Правде» он сказал о войне, как никто не говорил. Главное же — писатель честен, не циничен, печален, его боль за Россию — настоящая и сильная: картины гибели, распада, бездуховности — самые беспощадные.
Не скрывает Астафьев и наиболее ненавистных, тех, кого прямо или косвенно считает виноватыми…
Это интеллигенты-дармоеды, «туристы»; те, кто орут «по-басурмански», москвичи, восклицающие: «Вот когда я был в Варне, в Баден-Бадене». Наконец, — инородцы.
На это скажут, что Астафьев отнюдь не ласкает также и своих, русских крестьян, городских обывателей.
Так, да не так!
Как доходит дело до «корня зла», обязательно все же появляется зловещий горожанин Гога Герцев (имя и фамилия более чем сомнительны: похоже на Герцена, а Гога после подвергся осмеянию в связи с Грузией). Страшны жизнь и душа героев «Царь-рыбы», но уж Гога куда хуже всех пьяниц и убийц, вместе взятых, ибо от него вся беда.
Или по-другому: голод, распад, русская беда — а тут: «было что-то неприятное в облике и поведении Отара. Когда, где он научился барственности?
Или на курсах он был один, а в Грузии другой, похожий на того всем надоевшего типа, которого и грузином-то не поворачивается язык назвать. Как обломанный, занозистый сучок на дереве человеческом, торчит он по всем российским базарам, вплоть до Мурманска и Норильска, с пренебрежением обдирая доверчивый северный народ подгнившим фруктом или мятыми, полумертвыми цветами. Жадный, безграмотный, из тех, кого в России уничижительно зовут „копеечная душа“, везде он распоясан, везде с растопыренными карманами, от немытых рук залоснившимися, везде он швыряет деньги, но дома усчитывает жену, детей, родителей в медяках, развел он автомобилеманию, пресмыкание перед импортом, зачем-то, видать, для соблюдения моды, возит за собой жирных детей, и в гостиницах можно увидеть четырёхпудового одышливого Гогию, восьми лет отроду, всунутого в джинсы, с сонными глазами, утонувшими среди лоснящихся щек» (рассказ «Ловля пескарей в Грузии», журнал «Наш современник», 1986, No 5, с. 125).
Слова, мною подчеркнутые, несут большую нагрузку: всем — надоели кавказские торгаши, «копеечные души»; то есть, иначе говоря, у всех у нас этого нет — только у них: за счет бедных («доверчивых») северян жиреет отвратительный Гогия (почему Гогия, а не Гоги?).
Сила ненавидящего слова так велика, что у читателей не должно возникнуть сомнений: именно эти немногие грузины (хорошо известно, что торгует меньше 1 % народа) — в них особое зло и, пожалуй, если бы не они, то доверчивый северный народ ел бы много отнюдь не подгнивших фруктов и не испытывал недостатка а прекрасных цветах.
«Но ведь тут много правды, — воскликнет иной простак, — есть на свете такие Гоги, и Астафьев не против грузинского народа, что хорошо видно из всего рассказа о пескарях в Грузии».
Разумеется, не против: но вдруг забыл (такому мастеру непростительно), что крупица правды, использованная для ложной цели, в ложном контексте, — это уже неправда и, может быть, худшая.
В наш век, при наших обстоятельствах только сами грузины и могут так о себе писать или ещё жестче (да, кстати, и пишут — их литература, театр, искусство давно уже не хуже российского); подобное же лирическое отступление, написанное русским пером, — та самая ложка дегтя, которую не уравновесят целые бочки русско-грузинского меда.
Пушкин сказал: «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног — но мне досадно, если иностранец разделит со мною это чувство»; стоит задуматься — кто же презирает, кто же — иностранец?
Однако продолжим. Почему-то многие толкуют о «грузинских» обидах по поводу цитированного рассказа; а ведь в нём же находится одна из самых дурных, безнравственных страниц нашей словесности: «По дикому своему обычаю, монголы в православных церквах устраивали конюшни. И этот дивный и суровый храм (Гелати) они тоже решили осквернить, загнали в него мохнатых коней, развели костры и стали жрать недожаренную, кровавую конину, обдирая лошадей здесь же, в храме, и, пьяные от кровавого разгула, они посваливались раскосыми мордами в вонючее конское дерьмо, ещё не зная, что созидатели на земле для вечности строят и храмы вечные» (там же, с. 133).
Что тут скажешь?
Удивляюсь молчанию казахов, бурятов. И кстати бы вспомнить тут других монголоидов — калмыков, крымских татар, как их в 1944 году из родных домов, степей, гор «раскосыми мордами в дерьмо…»
Чего тут рассуждать? — расистские строки. Сказать по правде, такой текст, вставленный в рассказ о благородной красоте христианского храма Гелати, выглядит не меньшим кощунством, чем описанные в нём надругательства.
170 лет назад монархист, горячий патриот-государственник Николай Михайлович Карамзин, совершенно не думавший о чувствах монголов и других «инородцев», иначе описал Батыево нашествие; перечислив ужасы завоевания (растоптанные конями дети, изнасилованные девушки, свободные люди, ставшие рабами у варваров, «живые завидуют спокойствию мертвых»), — ярко обрисовав все это, историк-писатель, мы угадываем, задумался о том, что, в сущности, нет дурных народов, а есть трагические обстоятельства, — и прибавил удивительно честную фразу: «Россия испытала тогда все бедствия, терпенные Римскою империей .. когда северные дикие народы громили её цветущие области. Варвары действуют по одним правилам и разнствуют между собою только в силе».
Карамзин, горюющий о страшном несчастье, постигшем его родину, даже тут опасается изменить своему обычному широкому взгляду на вещи, высокой объективности: ведь ужас татарского бедствия он сравнивает с набегами на Рим «северных варваров», среди которых важную роль играли древние славяне, прямые предки тех, кого громит и грабит Батый.
Мало этого примера, вот ещё один! Вы, Виктор Петрович, конечно, помните строки из «Хаджи-Мурата», где описывается горская деревня, разрушенная русской армией: «Фонтан был загажен, очевидно, нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Так же была загажена мечеть… Старики-хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали свое положение. О ненависти к русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы, от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми, и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения».
Сильно писал Лев Николаевич Толстой. Ну а если вообразить эти строки, написанные горцем, грузином, «иностранцем»?
С грустью приходится констатировать, что в наши дни меняется понятие народного писателя; в прошлом — это прежде всего выразитель высоких идей, стремлений, ведущий народ за собою; ныне это может быть и глашатай народной злобы, предрассудков, не поднимающий людей, а опускающийся вместе с ними.
На этом фоне уже пустяк фраза из повести «Печальный детектив», что герой в пединституте изучает лермонтовские переводы с немецкого вместе с «десятком еврейчат». Любопытно было бы только понять, — к чему они в рассказе, если ни до, ни после больше не появляются? К тому, может быть, что вот-де в городе развивается страшный, печальный детектив, а десяток инородцев (отчего десяток: видно, все в пединституте сконцентрировались? Как видно, конкурс для них особенно благоприятный?) — эти люди заняты своей ненужной деятельностью! Или тут обычная астафьевская злая ирония насчет литературоведения: вот-де «еврейчата» доказывают, что Лермонтов портил немецкую словесность, ну а сами-то хороши…
Итак, интеллигенты, москвичи, туристы, толстые Гогии, Гоги Герцевы, косомордые, еврейчата, наконец дамы и господа из литфондовских домов; на них обрушивается ливень злобы, презрения, отрицания. Как ни на кого другого: они хуже всех…
А если всерьез, то Вам, Виктор Петрович, замечу, как читатель, как специалист по русской истории: Вы (да и не Вы один!) нарушаете, вернее, очень хотите нарушить, да не всегда удается — собственный дар мешает оспорить — главный закон российской мысли и российской словесности. Закон, завещанный величайшими мастерами, состоит в том, чтобы, размышляя о плохом, ужасном, прежде всего, до всех сторонних объяснений, винить себя, брать на себя; помнить, что нельзя освободить народ внешне более, чем он свободен изнутри (любимое Львом Толстым изречение Герцена). Что касается всех личных, общественных, народных несчастий, то чем страшнее и сильнее они, тем в большей степени их первоисточники находятся внутри, а не снаружи. Только подобный нравственный подход ведет к истинному, высокому мастерству. Иной взгляд — самоубийство для художника, ибо обрекает его на злое бесплодие.
Простите за резкие слова, но Вы сами, своими сочинениями, учите подходить без прикрас.
С уважением, Н. Эйдельман, авг. 86.
Ответ Астафьева[править | править код]
В. П. АСТАФЬЕВ — Н. Я. ЭЙДЕЛЬМАНУ
Не напоивши, не накормивши, добра не сделавши — врага не наживешь. Русская пословица
Натан Яковлевич!
Вы и представить себе не можете, сколько радости доставило мне Ваше письмо. Кругом говорят, отовсюду пишут о национальном возрождении русского народа, но говорить и писать одно, а возрождаться не на словах, не на бумаге, совсем другое дело.
У всякого национального возрождения, тем более у русского, должны быть противники и враги. Возрождаясь, мы можем дойти до того, что станем петь свои песни, танцевать свои танцы, писать на родном языке, а не на навязанном нам «эсперанто», «тонко» названном «литературным языком». В своих шовинистических устремлениях мы можем дойти до того, что пушкиноведы и лермонтоведы у нас будут тоже русские, и, жутко подумать, — собрания сочинений отечественных классиков будем составлять сами, энциклопедии всякого рода редакции, театры, кино тоже «приберем к рукам» и, о ужас! о кошмар! сами прокомментируем «Дневники» Достоевского.
Нынче летом умерла под Загорском тетушка моей жены, бывшая нам вместо матери, и перед смертью сказала мне, услышав о комедии, разыгранной грузинами на съезде: «Не отвечай на зло злом, оно и не прибавится»…
Последую её совету и на Ваше чёрное письмо, переполненное не просто злом, а перекипевшим гноем еврейского высокоинтеллектуального высокомерия (Вашего привычного уже «трунения»), не отвечу злом, хотя мог бы, кстати, привести цитаты и в первую голову из Стасова, насчет клопа, укус которого не смертелен, но …
Лучше я разрешу Ваше недоумение и недоумение московских евреев по поводу слова «еврейчата», откуда, мол, оно взялось, мы его и слыхом не слыхивали?!
«… этот Куликовский был из числа тех поляков, которых мой отец вывез маленькими из Польши и присвоил себе в собственность, между ними было и несколько жиденят…» (Н. Эйдельман. История и современность в художественном сознании поэта, с. 339).
На этом я и кончу, пожалуй, хотя цитировать мог бы многое. Полагаю, что память у меня не хуже Вашей, а вот глаз, зрячий, один, оттого и пишу на клетчатой бумаге, по возможности кратко.
Более всего меня в Вашем письме поразило скопище зла. Это что же Вы, старый человек, в душе-то носите?! Какой груз зла и ненависти клубится в вашем чреве? Хорошо хоть фамилией своей подписываетесь, не предаете своего отца. А то вон не менее, чем Вы, злой, но совершенно ссученный атеист — Иосиф Аронович Крывелев и фамилию украл, и ворованной моралью — падалью питается. Жрет со стола лжи и глазки невинно закатывает, считая всех вокруг людьми бесчестными и лживыми.
Пожелаю Вам того же, чего пожелала дочь нашего последнего царя, стихи которой были вложены в Евангелие: «Господь! Прости нашим врагам, Господь! Прими и их в объятия». И она, и сестры её, и братец обезножевший окончательно в ссылке, и отец с матерью расстреляны, кстати, евреями и латышами, которых возглавлял отпетый, махровый сионист Юрковский.
Так что Вам, в минуты утишения души, стоит подумать и над тем, что в лагерях вы находились и за преступления Юрковского и иже с ним, маялись по велению «Высшего судии», а не по развязности одного Ежова.
Как видите, мы, русские, ещё не потеряли памяти и мы все ещё народ Большой, и нас все ещё мало убить, но надо и повалить.
Засим кланяюсь. И просвети Вашу душу всемилостивейший Бог!
14 сентября 1986 г. село Овсянка.
За почерк прощения не прошу — война виновата.
Ответ Эйдельмана[править | править код]
Н. Я. ЭЙДЕЛЬМАН — В. П. АСТАФЬЕВУ
Виктор Петрович, желая оскорбить — удручили. В диких снах не мог вообразить в одном из «властителей дум» столь примитивного, животного шовинизма, столь элементарного невежества. Дело не в том, что расстрелом царской семьи (давно установлено, что большая часть исполнителей была екатеринбургские рабочие) руководил не «сионист Юрковский», а большевик Юровский. Сионисты преследовали, как Вам, очевидно, неизвестно, совсем иные цели — создание еврейского государства в Палестине. Дело не в том, что ничтожный Крывелев носит, представьте себе, собственную фамилию (как и множество столь несимпатичных «воинствующих безбожников» разных национальностей). Дело даже не в логике «Майн Кампф» о наследственном национальном грехе (хотя, если мой отец сидел за «грех Юрковского», тогда Ваши личные беды, выходит, — плата за раздел Польши, унижение «инородцев», еврейские погромы и прочее). Наконец, дело не в том, что Вы оказались неспособным прочесть мое письмо, ибо не ответили ни на одну его строку. Филологического вопроса о происхождении слова «еврейчата» я не ставил. Да, кстати, ведь Вы заменили его в отдельном издании на «вейчата». Неужели цензуры забоялись?)
Главное: найти в моем письме много зла можно было лишь в цитатах. Ваших цитатах, Виктор Петрович. Может быть, обознавшись, на них и обрушились?..
Несколько раз елейно толкуя о христианском добре, Вы постоянно выступаете неистовым — «око за око» — ветхозаветным иудеем. Подобный тип мышления и чувствования — уже есть ответ о причинах русских и российских бед: «нельзя освободить народ внешне более, чем он свободен изнутри».
Спор наш (если это спор) разрешится очень просто: если сможете ещё писать хорошо, лучше, сохранив в неприкосновенности нынешний строй мыслей, — тогда Ваша правда. Но ведь не сможете. Последуете примеру Белова, одолевшего-таки злобностью свой дар и научившегося писать вполне бездарную прозу (см. его роман «Все впереди» — «Наш современник», 1986 г., No 7 — 8).
Прощайте, говорить, к сожалению, не о чём.
Главный Вам ответ — собственный текст, копию которого, — чтобы Вы не забыли, — возвращаю.
28 сентября 1986 г. Н. Эйдельман.
В 21 веке[править | править код]
В 21 веке сионистские литераторы продолжают закрывать глаза на грязную подоплёку действий Эйдельмана, осуждая взгляды Астафьева (Азадовский.Переписка из двух углов Империи// Вопросы литературы, 2003, №5, главный редактор - Лазарь Лазарев (Шиндель))
2019. Дарина Григорова "Русофобия в России"?
"Переплетение русского и еврейского вопросов в теме русофобии и антисемитизма, согласно определенной точкe зрения, проявилось и в 1986 г. в полемике между Виктором Астафьевым и Натаном Эйдельманом. (Сергей Куняев рассматривает это подробно.)
Эйдельман идентифицирует себя как «еврей, москвич», чей отец был исключен из школы из-за пощечины учителю-черносотеннику. Обвиняя Астафьева в расизме, провокационно и некорректно ссылаясь на его литературные произведения, обидевшись на термин “еврейчата”, Эйдельман выдает свое отчуждение от России и свою близость к СССР. Упоминая Карамзина, пишущего о татаро-монгольском нашествии, Эйдельман говорит о нём, как «о страшном несчастье, постигшем его родину», “его” не “нашу” родину.
Астафьев, в свою очередь, обвиняет Эйдельмана в “еврейском высокоинтеллектуальном высокомерии”. Однако в 1990-е годы Виктор Астафьев присоединяется к лагерю своих критиков в окружении Ельцина и становится глашатаем советофобии." (http://zavtra.ru/blogs/rusofobiya_v_rossii)