Текст:Сергей Крыжановский:Д. С. Сипягин
Д. С. Сипягин
- Дата публикации:
- 1997
- Предмет:
- Дмитрий Сергеевич Сипягин
Ссылки на статью в «Традиции»:
Дмитрий Сергеевич Сипягин был человек цельный и крупный. Это был прямой потомок той московской знати, полурусской-полутатарской, крепкой телом и духом и твердой в вере и в преданности Царю, которая строила Великорусское государство. Это был, как кто-то удачно сказал, последний боярин старой Московской Руси. Большого роста, грузного сложения, с крупными чертами лица, он являл все признаки благообразного татарского типа. В мурмолке и в халате он выглядел бы подлинным мирзою или ханом, но душа у него была русская.
Глубокая, хотя, быть может, и формальная религиозность и нелицеприятная преданность Царю проникали все его существо в те годы, когда мне пришлось его знать. Мало кто так твердо, как он, знал церковный устав, так чинно стоял в храме, так истово молился и клал поклоны, так чтил по-старинному свои святыни. Дом его был полон икон, и на груди под рубахой на толстом шелковом гайтане носил он целый пук талисманов: тут были крестики, образки, какие-то кольца, вероятно родительские венчальные, мешочки, ладанки и многое множество всякого рода других освященных предметов. Он свято почитал всякий старинный обряд, твердо держал посты, и на столе его можно было видеть и вяленую сырть, и шемаю, и ржевскую пастилу, и соленья, и моченья, и всякую иную старинную снедь. И ел он по-старинному, в огромном, мало кому доступном количестве.
Став министром внутренних дел, Сипягин привнес в центральное управление тот стиль власти, который более или менее свойствен был всем министрам из губернаторов и местных деятелей. Он хотел все знать, за всем следить, все видеть, самому все разобрать, войти во все мелочи местной жизни — одним словом, быть губернатором всероссийским. Задача была неосуществима, но Сипягин настойчиво стремился к своей цели, изводя и себя, и своих подчиненных.
Каждый губернатор или иной старший чин, ему представлявшийся по случаю приезда в Петербург, обязан был заранее доставить директору канцелярии список дел и вопросов, о которых он собирался докладывать министру, и по всем этим предметам в департаментах составлялись справки, которые Сипягин тщательно изучал перед аудиенцией. И так как приезжие, желая проявить свое рвение к службе, вносили в списки как можно больше пунктов, то труд по составлению справок, всегда притом крайне срочных, ложился тяжелым бременем на департаменты, приостанавливавшие в разгар губернаторского сезона всякую иную деятельность.
Помимо сего директора и вице-директора должны были все это время заботиться об «осведомленности», то есть знать и помнить о всех мелких переписках, поступивших с мест, чтобы быть готовыми во всякое время подать справку на письме или по телефону. «Неосведомленности» Сипягин очень не одобрял.
Проводя последовательно эту точку зрения, Сипягин решил объездить всю Россию в натуре, дабы обо всем иметь непосредственное впечатление. Для этой цели Россия была подразделена на двенадцать очередей, которые Сипягин предполагал объехать в течение двенадцати лет, по одной ежегодно. В первой и единственной из этих поездок пришлось принять участие и мне. Она охватывала губернии фабричного Поволжья: Ярославскую, Костромскую, Нижегородскую и Владимирскую. Предполагалось обозреть их во всех отношениях, но главной целью было ознакомление с положением фабрик и рабочих в связи с выдвигавшейся тогда мыслью о передаче фабричной инспекции в ведение Министерства внутренних дел.
Надо заметить, что время, когда Сипягин был министром внутренних дел, было временем обостренной борьбы за власть. Необходимость объединения деятельности министерств в одно целое с особой силой сказывалась в условиях нашей жизни, и все крупнейшие министры — Витте, Сипягин, Плеве — стремились, каждый на свой лад, занять первое место и подчинить себе другие ведомства путем постепенного отвоевания от них отдельных частей. У Сипягина, в силу его природы, это стремление, как и все другие, выражалось в несколько архаических формах. Идеалом его был век Царя Алексея Михайловича, и главной мечтой — стать «ближним боярином» при Царе, посредником между страною и монархом, ближайшим его советником и носителем дум и ближайшим же их исполнителем. Идею эту Сипягин лелеял издавна и до конца от нее не отказался. Вся его деятельность была проникнута ею, и эта же мысль неуклонно предносилась ему и во время поездки. Три месяца готовили мы — Г. Г. Савич, А. Д. Арбузов и я — справки по всем предметам, могущим остановить внимание министра при объезде губерний, и повезли их с собою.
Первой губернией на пути была Ярославская, где сидел губернатором Б. В. Штюрмер, большой ловкач по обстановочной части и мастер пустить пыль в глаза, в то время еще свежий и энергичный человек, крепко державший губернию в руках. Зная хорошо Сипягина и его слабости, Штюрмер с самого прибытия нашего на станцию Молога окунул его в гущу местной жизни и ее дрязг. Все подвергалось обозрению и изучению, и всюду шли доклады и заранее срепетированные и обставленные совещания, и по преимуществу на тему, всего более волновавшую Сипягина: кто-то и где-то кому-то «сопротивлялся»; тут — городское управление, уклонявшееся от оплаты арестного при полиции помещения; там — земство, не исполняющее требования о починке дороги; здесь — столкновение уездных чинов или учреждений между собою. Все это прослаивалось посещением храмов и исторических зданий, обозрением археологических достопримечательностей (все большие слабости Сипягина).
Положение его как посланца Государя и «ближнего боярина» особенно при этом подчеркивалось, и надо сказать, с большим умением. Казалось, все население губернии стремилось видеть министра и все ликовало. Мы плыли на пароходе вдоль берегов, усеянных народом; проезжали длинной вереницей экипажей по деревням, расцвеченным флагами; входили в храмы и фабрики и выходили из них при радостных криках толпы. В Ростове, в торжественном заседании местной археологической комиссии, устроенном в честь Сипягина, профессор Демидовского юридического лицея И. Я. Гурлянд, состоявший одновременно и секретарем губернского по земским и городским делам присутствия («мыслительный аппарат Б. В. Штюрмера», как говаривал о нем впоследствии В. К. Плеве), провел обширный доклад на тему «Приказ тайных дел Царя Алексея Михайловича», в котором подчеркнута была с большим искусством идея «ближнего боярства» и проведены тонкие параллели, сближавшие ее с современностью. Это был елей на душу Сипягина. Он был в полном восторге. «Гурлянд — какая сила», — воскликнул он потом.
Вначале сам Сипягин несколько подозрительно оглядывался кругом, опасаясь стать жертвою мистификации, и, собрав по прибытии в Ярославль своих спутников, просил предупредить его при малейшем признаке фальши. Но уже спустя несколько дней обаяние обстановки так его захватило, что когда один из спутников попытался высказать сомнения, то они были встречены столь неблагосклонно, что попытки более не повторялись. Б. В. Штюрмер со своей стороны принял меры, чтобы истина не могла проникнуть в свиту министра, и все мы были поставлены под надзор его чиновников особых поручений, всюду за нами следовавших и не отстававших ни на шаг. Отделаться от них было очень трудно.
Под конец пребывания в Ярославской губернии Сипягин посетил Ростов Великий, слушал на монастырском дворе знаменитый ростовский «малиновый» звон, для чего ложился даже на спину среди двора, как того требовал древний обычай от знатоков, желавших возможно лучше воспринять этот звон. Вечером был обед в тереме ростовских князей, составленный по старинной, княжеских времен, программе. Ели «взвар» и пирожки с гречневой кашей, рассолы, «верченых» кур и т. п. На другой день поехали в село Великое, знаменитое своими огородами и зеленым горошком. Поездка напоминала в уменьшенном виде путешествие Екатерины Великой по Новороссии. Мы плыли по какой-то речушке в ладьях, устланных коврами, слушая пояснения местных археологов — Титова и еще какого-то, фамилии не припомню, повествовавших о далекой ростовской старине. И вот на повороте речки, за стеною камышей, открывается живописная лужайка, и на ней трое пастушков играют на свирелях старинные напевы. Восторг Сипягина! Другой поворот, и открывается другая лужайка, на ней снова группа пастушков, играющая что-то на рогах, и т. п. Село Великое расцвечено флагами и ликует. Сошедшего с лодки Сипягина окружают с поклонами старики. «А как батюшка наш Государь, Его Величество?», «А Государыня-матушка, здоровье как?». Сипягин все это принимал за чистую монету, вразумительно со стариками беседовал и таял от удовольствия.
Осмотрев консервные заводы, огороды и фруктовые сады, действительно замечательные, Сипягин сел со свитой в ладьи, провожаемый громким «ура!» столпившегося на берегу народа. Крики повторялись очень правильно и дружно и, обернувшись, мы — свита — легко распознали причину. На берегу из-за толпы показался у воды на бревне урядник. Он взмахнул рукой и тотчас же скрылся, видимо присел. Грянуло «ура!». Немного погодя урядник снова показался на бревнах, снова раздались ликующие крики, и еще, и еще. И долго, пока ладьи не скрылись за поворотом реки, видна была рука урядника и слышалось «ура!». Но Сипягин был в упоении и ничего не замечал.
Судьба не пощадила, однако, Сипягина, и в конце поездки истина открылась ему во всей своей неприглядной наготе. Правда, это было не в Ярославской, а во Владимирской губернии, где губернатор Цеймерн, русский немец, в астраханской казачьей форме, с виду Тарас Бульба, а по прозванию «Мазепа», — оказался не столь распорядителен, как Штюрмер.
Мы ехали длинным поездом экипажей и тарантасов из Владимира в Суздаль, тщательно объезжая попадавшиеся на пути земские мосты, и вступили в какое-то большое село. На площади ожидала, по обычаю, толпа народа, разодетого по-праздничному, старики впереди с хлебом и солью. Сипягин вышел из коляски, и начались обычные расспросы: «Сколько душ в волости?», «Каковы хлеба?», «Есть ли подсобные промыслы?» и т. п. Когда темы были исчерпаны, один из стариков бросился к Сипягину. «Так, значит, теперь, батюшка, Ваше Превосходительство, разрешите нам и по домам разойтись». — «Да… Конечно. Но почему спрашиваете? Что такое?». «А так, что хлеб на полях осыпается (дело было во второй половине июля), а нас тут вот третий день как собрали и держат твою милость встречать. Да на хлеб-соль, полотенце, да на блюдо ведено по целковому с души сложить». Тут вмешались бабы: «А нам, батюшка, Ваше Превосходительство, не знаем как тебя еще величать, сарафаны новые пошить приказали, совсем разорение».
С Сипягиным чуть удар не случился. Все очарование поездки было разрушено. Он тотчас распорядился уволить виновного в неуместном усердии земского начальника Рагозина и уплатить крестьянам 300 рублей за убытки, сарафаны, хлеб-соль. Мрачный ходил он весь день и, сократив программу поездки, поспешил в Москву.
Вообще же поездка не могла не оставить тяжелых впечатлений в душе Сипягина. Противоречие между растущим богатством промышленных классов и обнищанием поместного дворянства, в связи с изменением облика крестьянской жизни в фабричном районе и явной враждебностью рабочего класса, сильно тронутого социалистической пропагандой, особенно больно действовали на Сипягина, воплощавшего идеологию дворянской помещичьей России и жившего надеждой воскресить и укрепить старый уклад русского быта.
В Романово-Борисоглебском уезде на пристани его встречал уездный предводитель дворянства — полуглухой, дряхлый старичок, явно неспособный ни к какой ответственной роли и с трудом объяснявшийся при помощи слухового рожка. В Ростове Великом уездный предводитель Энгельгардт, врач по образованию, совмещал обязанности предводителя с вольной акушерской практикой в своем уезде. Остальные впечатления дворянской жизни в уездах, за малыми исключениями, были того же порядка. Всюду чувствовалось дворянское оскудение, и материальное, и личное, не оказывалось ни людей для службы, ни средств у них. Наряду с этим — растущее богатство фабричной аристократии: прекрасные дома, больницы, приюты, школы, пышные обеды и приемы, явное обилие денег, заискивающая заносчивость новой знати, начинавшей чувствовать себя «первенствующим сословием».
Плохое в общем, а на фабриках старозаветных купцов, — например, братьев Моргуновых, — даже отвратительное положение рабочих, хмурые лица, местами косые взгляды, придавали неприглядный оттенок многим впечатлениям, хотя, конечно, все это яснее бросалось в глаза нам, свите, шедшей сзади, где официальная улыбка уже сбегала с лица. «Собачья свадьба», — крикнул кто-то из толпы вслед нашему каравану, когда мы проезжали через какой-то фабричный поселок.
Особенное впечатление произвел на Сипягина волостной старшина знаменитого кустарного села Павлова, Нижегородской губернии, встретивший его на пристани во фраке. Сипягин даже отшатнулся, так был поражен этим зрелищем. В том же селе прием местных нотаблей и завтрак происходили в доме того же старшины, которого поэтому волей-неволей пришлось посадить за стол. Сипягин морщился, но все же переломил себя и, выйдя из-за стола, благодарил хозяина и даже подал ему руку. Это было с его стороны большой уступкой новым веяниям. Крайне неприятно поразил Сипягина и вид «Вестника Европы», который оказался на столе у старшины.
Естественной светлой точкой на общем фоне грустных впечатлений был дворянский обед во Владимире, во время которого играл помещичий струнный оркестр, вероятно, последний в этом роде, принадлежавший какому-то отставному гусару, кажется Храповицкому, и все было очень нарядно и торжественно. Сипягин был так растроган, что на несколько минут утратил обычную свою сдержанность и сановитость, стал поводить под музыку плечом и притоптывать. При выходе, у крыльца — хмурая и враждебная толпа любопытных, и сразу было видно, что не Штюрмер тут губернаторствует.
К числу комических по неожиданности впечатлений относилась и беседа Сипягина с крестьянами-переводчиками. В Ярославском уезде имелось несколько сел, усвоивших своеобразный отхожий промысел — службу переводчиками в иностранных портах: в Швеции, Норвегии, Англии, а также в Финляндии, куда они отправлялись на обучение мальчиками и откуда приезжали от времени до времени на побывку. А когда прикопляли денег и приходили в возраст, то окончательно возвращались домой и садились на хозяйство. Переводчики эти были представлены Сипягину как живое доказательство талантливости русского человека. Их проэкзаменовали, и они твердо отвечали на разных языках. Большинство обучалось своему ремеслу в Финляндии. «Ну, что, плохо там было, утесняли вас?» — спросил Сипягин. «Никак нет, — последовал ответ, — очень даже хорошо, жили свободно, порядки хорошие, много лучше наших».
Месяца четыре по возвращении из поездки Г. Г. Савич и я строчили всеподданнейшие отчеты о ней. Получилось несколько обширных фолиантов, в которых изложены были впечатления министра по всем отраслям управления, отмечены в подробности все останавливавшие на себе его внимание вопросы и вытекавшие отсюда его предположения. Создан был целый план законодательных и административных работ, на осуществление которых требовались бы долгие годы. Все это Сипягин тщательно просматривал и исправлял и затем представлял Его Величеству для прочтения. Что он докладывал Государю на словах, в дополнение к официальному отчету, и что говорил о вынесенных им впечатлениях, не знаю, но нам, спутникам, при расставании в Москве, он определил их словами: «Мы стоим на вулкане». Слова эти тогда показались нам большим преувеличением, но теперь вижу, что он правильнее нас расценивал положение.
Вопреки ходившим рассказам и анекдотам, рисовавшим его лентяем, кутилой, пустым и бездельным и даже глупым человеком, Сипягин был, по крайней мере за время своего министерства, на редкость усердным и внимательным работником. Надо думать, что и раньше он много работал, так как в приемах сказывалась прочная привычка к труду и умение распределять время. Он крайне добросовестно занимался, всюду и во всем старался вникнуть в дело и дойти до корня. Труда и здоровья он не жалел. Просиживая до глубокой ночи за письменным столом, он рано утром был уже на ногах, позволяя себе лишний час сна только по воскресеньям. От природы он обладал большим запасом здравого смысла и способностью легко разбираться в обстановке, но образование его было очень поверхностное, и отвлеченные или непривычные мысли давались ему с трудом. В стараниях понять он хмурился, затылок краснел, к лицу приливала кровь, казалось, он сердится. Видно было, что мысли, как тяжелые жернова, вращались в голове. Но вот кровь сбегала, лицо прояснялось — он понял и потом уже твердо держал нить мысли.
Сипягин был в университете, кажется Московском, и вращался в среде любителей русских древностей и истории, таких, как семья графов Шереметевых, усвоил любовь к этим отраслям знаний и, по-видимому, довольно близкое знакомство с русской стариной, ее внешностью и символикой. Этим, однако, его образование и ограничивалось, если не считать той практической, жизненной школы, которую он прошел как помещик, предводитель дворянства и губернатор. Области идей и изящной от был совершенно чужд и под веселую руку признавался, что не прочитал ни одной страницы даже Тургенева. В общем же это была цельная и искренняя натура, прочно сидевшая на немногих простых, но глубоко укоренившихся понятиях. Шутники утверждали даже, что все его мировоззрение стародворянской складки сводилось к мысли: «Побольше денег дворянину — побольше палок мужику». Но думаю, что они были неправы, так как и по убеждению, и по характеру он был человек и справедливый, и благородный.
Сипягин слишком недолго оставался министром внутренних дел для того, чтобы могла выясниться линия политики, которую он усвоил бы окончательно. Основная идея или, вернее, основной инстинкт его деятельности был централизация власти, стремление подтянуть к рукам все нити местного управления, не различая существенного от мелочного. Эта тенденция ясно выразилась и в проекте (уже впоследствии, при Плеве, получившем силу закона) образования полуадминистративного земства в Западных и Восточных губерниях, и в законе о предельности земского обложения, выносившем на рассмотрение центральных ведомств вопросы о нередко мелких местных расходах, и в не получившем движения проекте закона об утверждении министром внутренних дел земских и городских гласных и т. д. Никогда ни до, ни после Сипягина не получала такого широкого распространения практика отмены постановлений земств и городских дум по нарушению ими интересов местного населения, доходившая до самых смешных проявлений. Отменялись дважды постановления городской думы Ростова Великого о сдаче в аренду покосов, расположенных в черте города у стен Кремля, пространством что-то около десятины, о сдаче в аренду незначительной водяной мельницы и т. д. То же стремление подтянуть всю власть к своим рукам проявил он и в области центрального управления.
Как сказано было выше, то было время обостренной борьбы за первенство во власти, которая невольно накладывала отпечаток на все действия и программы правительственных лиц. Отсутствие единства в действиях и взглядах правительства вытекало из самой организации высшего управления, которое формально возглавлялось Государем. В действительности же, за невозможностью для него вникать во все дела управления, оно выливалось в «борьбу ведомств», наполнявшую собою целые периоды. Министры подкапывали друг друга у Престола, поносили в обществе, обменивались полемическими трактатами и даже переносили свои споры на страницы периодической печати. В министерствах особо ценились чиновники, искусившиеся в междуведомственных препирательствах, мастера изготовлять в любезной форме уничижительные послания от одного министра к другому. Многие на этом делали карьеру (не скрою, что я принадлежал к их числу); случалось, что допекаемый министр стремился обезвредить противника, переманив к себе на службу с повышением его искусных сотрудников.
Все это в связи с быстрым развитием государства и усложнением его задач давно уже выдвигало мысль о преобразовании Комитета министров в смысле подчинения их деятельности руководству первого министра. К этому положению всегда стремились более энергичные из них, по преимуществу министры внутренних дел как начальники ведомства, имевшего наиболее широкие и наименее определенные в их границах предметы попечения. Эта цель была заветной мечтой и Сипягина, который издавна подходил к ней, облекая свои стремления в излюбленные им архаические формы. Стать «ближним боярином» он замыслил еще в бытность главноуправляющим канцелярией по принятию прошений, на Высочайшее имя приносимых. Став министром внутренних дел, он еще настойчивее повел свою линию, не упуская ничего, чем можно было бы выдвинуть на вид свое положение первенствующего министра.
Начал он с квартиры, перестроив на дворцовый лад старинное и неудобное помещение в шефском доме на Фонтанке и отделав его с невиданной для таких помещений роскошью. Все было густо и довольно аляповато раззолочено, уставлено антикварной мебелью и бронзой, а столовая отделана под старинную палату, с окованными железом дверьми, стрельчатым окном, стенной живописью, изображавшей венчание на царство Михаила Федоровича, и огромной люстрой в виде паникадила, приобретенной за большие деньги у московского старьевщика. Мебель в столовой была крыта торжковской кожей с вышитыми на ней вензелями Сипягина. Все это стоило очень дорого, возбудило много нареканий, а приближенными объяснялось намерением Сипягина делать в этом доме приемы в Высочайшем присутствии, что впоследствии и подтвердилось.
Той же цели — выдвинуть свое положение на первый план — служило и учреждение разных высоких совещаний под его председательством. В одном из них и мне пришлось принять участие в качестве делопроизводителя. Предметом было упразднение тотализатора, о чем настойчиво просили петербургское и московское городские управления. В составе совещания было много народа, несколько министров и два великих князя — явление до того, кажется, небывалое.
Совещание ознаменовалось забавным эпизодом, рисовавшим нравы времени. Голосовалось (не помню уже, какое) положение, поддерживаемое Сипягиным. Большинство совещания было с ним против представителей Москвы и Петербурга и еще кого-то. «Принято единогласно», — провозгласил, не обратив на них внимания, Сипягин. «Позвольте, Ваше Высокопревосходительство, — запротестовали Д. Н. Шипов и его единомышленники, — мы не согласны». Сипягин побагровел: «Я сказал — единогласно». «Так и запишите», — обратился он к делопроизводству. Недовольные умолкли и, сколько помнится, отдельного мнения по журналу не заявили.
Смерть застигла Сипягина неожиданно, в то самое время, когда он, казалось, подходил к заветной цели. Это еще не была высшая власть — «ближнее боярство», но было преддверие к ней. Мечта увидеть в своем доме царя сбывалась. Государь принял приглашение отобедать у Сипягина на новоселье. Вся хозяйственная часть министерства приведена была в действие. Управляющий ею Григорьянц рыскал по городу, разыскивая розы для убранства стола. Из Астрахани выписана была салфеточная икра к горячим калачам, из Рыбинска — шекснинские стерляди и из Москвы — цыганский хор. Но как раз накануне торжественного дня полоумный мальчишка Балмашев выстрелом из револьвера смертельно ранил Сипягина в приемной Мариинского дворца. Его перенесли в Максимилиановскую лечебницу. Умирая, он выразил желание видеть Государя и проститься с ним. П. Н. Дурново поехал в Зимний дворец, но, пока успел доложить о случившемся, Сипягин скончался.
Источник[править | править код]
- Вопросы истории. — 1997. — № 4. — С. 113‒118.